Элисон Мэтьюс Дейвид  (Alison Matthews David) — доктор наук, доцент Школы моды в Университете Райрсон (Торонто, Канада). Автор статей, посвященных дамскому костюму для верховой езды Викторианской эпохи, военной форме, синтетическим красителям, обуви, а также истории образования американского журнала Vogue; в настоящее время работает над книгой «Жертвы моды», которая готовится к печати в издательстве Berg Publishers.

 

В главе, посвященной модной индустрии и вошедшей в книгу «Облаченные в мечты. Мода и современность» (Adorned in Dreams. Fash­ion and Modernity), Элизабет Уилсон приводит цитату из знаменитой работы Фридриха Энгельса «Положение рабочего класса в Англии» (1844): «Как это ни удивительно, изготовление именно тех предметов, которые служат для украшения буржуазных дам, сопровождается са­мыми печальными последствиями для здоровья занятых этим рабо­чих» (Энгельс 1955). Хотя Энгельс был прав, указывая на вред, при­чиняемый здоровью рабочих, занятых изготовлением модных вещей для женщин, столь же критически можно было взглянуть и на голов­ной убор, венчавший его собственную голову, — фетровую шляпу, которая в те времена была столь же непременным атрибутом типич­ного «буржуазного» костюма, как сюртук, панталоны и широкий гал­стук. В данной статье будут приведены аргументы в пользу того, что вещи из модного мужского гардероба, в частности фетровые шляпы, можно рассматривать, в том числе, с точки зрения того ущерба, ко­торый их производство причиняло как занятым в нем рабочим, так и окружающей среде в окрестностях, где были расположены мастер­ские по их изготовлению.

В основу этой статьи легли материалы, собранные при подготовке первой главы моей книги, посвященной истинным «жертвам моды» и исследующей, каким образом на протяжении всего XIX столетия одежда отнимала здоровье и у тех, кто ее создавал, и у тех, кто ее но­сил. Мы подразделяем это вредоносное воздействие на четыре катего­рии: ущерб от взаимодействия с химическими агентами (сюда как раз относится хроническое отравление ртутью при производстве шляп), инфекционные заболевания, передающиеся контактным путем через текстильные изделия, несчастные случаи со смертельным исходом (по­жары или затягивание в механизмы) и, наконец, механические повреж­дения из-за постоянного давления на те или иные части тела.

Первые три из названных нами четырех категорий долгое время оставались почти неизученными, поскольку историки моды в основном сосредоточили внимание на нескольких опасных предметах женского гардероба, способных стать причиной механической травмы, таких как корсеты и туфли на высоком каблуке. Эти предметы использовались в качестве отправной точки в дискуссиях о предполагаемом безрассуд­стве и иррациональном поведении женщин, готовых потреблять все, что предлагает им мода, а также в рассмотрении таких тем, как тендерные различия, сексуальность и власть. Кроме того, многие исследования, в том числе труды Энгельса, были посвящены тому негативному эф­фекту, который производство одежды оказывало на здоровье женщин, являвшихся основной рабочей силой в этой отрасли. Однако в данной статье мы обратимся к проблемам производства вещей, предназначен­ных для потребителей-мужчин и создававшихся рабочими-мужчинами, и постараемся оценить их с медицинской точки зрения.

Фетровые шляпы в основном делали и носили мужчины, они были изобретены мужчинами и для мужчин. И хотя мужским шляпам нельзя отказать в функциональности, я тем не менее буду настаивать на том, что огромная доля товарооборота, приходившаяся на них в модной ин­дустрии, позволяет рассматривать их как предметы «иррационального» вожделения и в этом плане ставит их в один ряд с модными предмета­ми женского гардероба. Мы намеренно используем здесь слово «ирра­циональный», поскольку историю мужского костюма слишком часто пытаются представить как рациональное поступательное движение от роскоши XVIII века к простоте XIX века, являющееся свидетельством достигнутого мужчинами технологического и эстетического прогресса. Однако на протяжении почти двух столетий промышленная отрасль, выпускавшая предметы, предназначенные для того, чтобы защищать голову — средоточие разума, оставалась в центре внимания врачей, ко­торые описывали и изучали ее как прямой источник неврологических заболеваний, превращавших ее работников в настоящих «безумных» шляпников. В 1844 году (то есть в том же году, когда Энгельс опубли­ковал свою работу «Положение рабочего класса в Англии») париж­ский карикатурист Жан-Жак Гранвиль высмеял тиранию моды, при­бегнув к образу гигантского барометра из мужских и женских шляп, предупреждающего о резких изменениях модного стиля. В сопрово­ждавшей рисунок подписи он назвал портных и модисток зловещи­ми «палачами» Королевы моды, которую изобразил в виде изысканно одетой великанши, вращающей колесо моды. Хотя Гранвиль обличал всех, кто был причастен к созданию модных вещей, как пособников зла, в отношении изготовителей шляп и других предметов модного гарде­роба (пускай и в меньшей степени) верно и обратное: они сами часто становились несчастными жертвами своего ремесла¹.

В процессе исследования ущерба, нанесенного предметами одеж­ды и другими текстильными изделиями здоровью человечества, обна­ружились материальные свидетельства того, что нечто болезненное живет в самой ткани, из которой сделаны рассматриваемые объекты. Форму, в которой это выражается, можно назвать одновременно поэ­тичной и вызывающей содрогание. Например, как в случае с гибелью танцовщицы Айседоры Дункан в 1927 году, виновником которой стал запутавшийся в спицах колеса открытого автомобиля шарф. Глядя на вполне материальные остатки этого, невольно ставшего орудием убий­ства предмета, можно сказать, что на них словно запечатлено это тра­гическое событие: смертоносный фрагмент шали оказался туго пере­тянут (как будто «задушен») теми самыми нитями бахромы, которые и зацепились за колесо.

Фетровые шляпы из костюмной коллекции лондонского Музея Вик­тории и Альберта также одновременно завораживают и вызывают от­вращение. Завернутые в сморщившийся блестящий целлофан, шляпы пугают не подозревающих об опасности зрителей словом toxic — «ток­сично» и картинкой с изображением черепа и перекрещенных костей на приклеенных к чехлам ярлыках. Столкнувшись с неопровержимы­ми доказательствами того, что старинные фетровые шляпы и сегодня, в 2011 году, продолжают оставаться источником токсичных веществ, мы попытаемся в рамках этой статьи найти ответы на два важных вопро­са: каким образом шляпы становились причиной отравления ртутью и почему эта проблема в свое время была практически неразрешимой? Как показал Пол Бланк в своей весьма актуальной книге о предметах повседневного обихода, из-за которых здоровые люди превращаются в больных, шляпное производство — всего лишь одна из множества от­раслей, где продолжают использовать токсичные вещества, несмотря на то что всем известно, какой это риск, и следуют «одной и той же тактике затягивания, отсрочки и откровенного отказа, когда речь идет о профилактике» (Blanc 2009: 3).

Как показывают научные изыскания хранителей из Музея Викто­рии и Альберта Грэма Мартина и Мэрион Кайт, многие старинные фетровые шляпы до сих пор содержат в себе достаточно ртути, чтобы причинить ущерб здоровью тех, кто имеет с ними дело, — в особен­ности здоровью хранителей, которым приходится «парить» помятые шляпы, чтобы вернуть им изначальную форму: «Ртуть или соли ртути присутствуют в большинстве изученных нами шляп; как выяснилось, это свойственно практически всем фетровым шляпам, изготовленным в период с 1820 по 1930 год» (Graham & Kite 2007: 14). В качестве пре­вентивной меры они поместили всю сотню шляп, хранящихся в кол­лекции музея, в целлофановые чехлы².

Небрежный, противоречащий канонам высокой моды стиль 1960-х годов неожиданно положил конец одному из самых долгих социальных обычаев — избавил мужчин от необходимости появляться в обществен­ных местах в шляпе. Однако краткий исторический экскурс поможет современному читателю понять, сколь велико было значение шляпы в мужском гардеробе начиная с середины XVIII и вплоть до середины XX века (именно в этот период отравление ртутью было проблемой, от которой хронически страдали изготовители шляп). Во многих куль­турах головной убор был центральной, ключевой частью всего костю­ма. Долгое время — до тех пор пока не было изобретено центральное отопление и не появился такой удобный аксессуар, как зонтик, — го­ловные уборы выполняли важные практические функции, защищая головы своих владельцев от холода и воды. С шляпами были связаны сложные социальные ритуалы, которые нам, живущим в современ­ном, «обесшляпленном» обществе, могут показаться странными и за­гадочными. Вместе с обувью шляпы потенциально составляли самую большую статью расходов, связанную с содержанием мужского гарде­роба. Представители рабочего класса старались покупать самые про­стые головные уборы из дешевых материалов, тогда как состоятельные мужчины в стремлении выглядеть элегантно, откровенно похвалялись своим богатством, украшая головы большими, экстравагантными и до­рогими шляпами.

Уже в Средние века на смену мужским вязаным шапочкам стали приходить шляпы, сделанные из фетра. Процесс превращения содран­ной с убитого зверя шкуры в фетровую шляпу слишком сложен, что­бы описывать его в деталях. Однако существует несколько источников, где подробно рассказывается об архаичных технологических приемах, которые производители шляп использовали в своем деле (Henderson 2001; Pufpaff 1995). Фетр — это нетканый материал, который может быть изготовлен непосредственно из волокон натуральной шерсти (напри­мер, овечьей) и ворсинок меха (от разных пушных зверей), а в наше время еще и из синтетики (Mullins 2009). Модные мужские шляпы не делали из овечьей шерсти, на их изготовление шел фетр, свалянный из подшерстка пушных зверей, которых отлавливали во время охоты или специально выращивали на фермах ради шкуры и меха. Чтобы превратить отдельные ворсинки в прочный материал, их необходи­мо отделить от шкуры убитого животного и «свалять», то есть подвер­гнуть обработке, сочетающей механическое воздействие (перетирание), увлажнение и нагрев, в результате которой они накрепко переплета­ются между собой.

Особенно популярны были шляпы из фетра, сделанного из шерсти бобра (касторовые шляпы), что объясняется чрезвычайно удачным со­четанием физических и эстетических свойств. В отличие от шляп из ове­чьей шерсти — тяжелых и быстро теряющих форму при намокании — касторовые шляпы были легкими, водонепроницаемыми, теплыми и долговечными. Исключительная пластичность фетра из подшерстка бобра позволяла искусному мастеру по своему желанию придать ему какую угодно форму, поэтому очертания касторовых шляп на протя­жении нескольких веков неоднократно менялись самым кардинальным образом.

Мода на касторовые шляпы достигла апогея в XVII веке, это был лю­бимый стиль не только франтоватых кавалеров, но и куда более сдер­жанных пуритан. Фетр из подшерстка бобра очень высоко ценился в эстетическом плане, поскольку шляпы из него выглядели в буквальном смысле блестяще, обладая характерным глянцевым отливом. Сырье для его изготовления было импортным и весьма дорогостоящим. В первой половине XVIII века бобер (шкурки и мех) стоил в 10, а то и в 50 раз до­роже, чем кролик и заяц, которых использовали в модной индустрии в качестве более дешевой альтернативы (Sonenscher 1987:58). Кроме того, чтобы работать с бобровым подшерстком, требовался определенный уровень мастерства. Шляпнику нужно было затратить от 6 до 7 часов, чтобы превратить сырье в имеющую форму шляпы заготовку, с кото­рой предстояло еще работать и работать, в то время как сделать шля­пу из зайца или кролика можно было всего за три часа. В силу этого шляпа из бобра считалась роскошью на вес золота; надев ее, человек мог ясно заявить о том, что занимает в обществе исключительно высо­кое положение. В 1782 году «обычная» мужская шляпа могла стоить от 3 до 6 ливров, в то время как цена на касторовые шляпы составляла от 12 до 24 ливров (Ibid.: 33). Когда чрезмерными усилиями охотников популяция бобра в Европе и Северной Америке стала сокращаться, да к тому же война разрушила торговые цепочки, по которым поступа­ло сырье, шляпники были вынуждены смешивать бобровый подшер­сток с более дешевым и более доступным местным сырьем — заячьей и кроличьей шерстью.

История массовых отравлений ртутью началась именно в тот мо­мент, когда возникла необходимость превратить в хороший и дорогой фетр не очень качественную шерсть. Бобровый подшерсток отличает­ся тем, что на его ворсинках есть крошечные зазубрины, которые обе­спечивают их прочное переплетение, когда сырье превращается в го­товый фетр. На ворсинках заячьего и кроличьего меха их нет, и чтобы добиться аналогичного результата, требуется применение химической обработки препаратами, содержащими ртуть. С 1750-х годов стало обычной практикой вычесывать шкурки щеткой, смоченной в раство­ре нитрата ртути, который придавал им желтовато-оранжевый отте­нок, делал их «податливыми и носкими» и помогал чешуйкам на по­верхности ворсинок прочнее цепляться друг за друга (Petitpierre 1940: 1266). Ртуть делала оранжевыми, как морковь, не только шкурки, но и руки работников, отсюда пошло и английское название процеду­ры — carroting. Во французском языке раствор, которым пользовались шляпники, получил название secret — «секрет», поскольку его точный рецепт действительно считался производственным секретом и хранил­ся в тайне. Хотя весь процесс создания шляпы был весьма сложным, а в середине XIX века, когда производство стало частично механизиро­ванным, некоторым образом преобразился, его начальный этап — carroting, или пропитка шкурок препаратами ртути, — оставался неиз­менным ключевым звеном. Таким образом, на каждом последующем этапе — а заготовку для фетровой шляпы нагревали, механически об­рабатывали и неоднократно погружали в кипящую воду, чтобы проч­нее скрепить ворсинки, — ртуть попадала в воздух в виде испарений или вместе с пылью.

Ртуть, или, как ее часто называли, живое серебро, используется в ме­дицине и промышленности с давних пор. Этот жидкий металл так же красив, непостоянен и изменчив, как сама мода. Однако глянцевое сия­ние его гладкой поверхности весьма обманчиво: ртуть, как и свинец, — вещество из числа самых опасных для здоровья человека, она может с легкостью проникнуть в организм через дыхательные пути или (хотя это и случается реже) через кожу и желудок. Далее мы сосредоточим внимание на том специфическом воздействии, которое ртуть оказывает на тело и разум человека, и рассмотрим его на примере судьбы фран­цузских шляпников с XVIII и вплоть до начала XX века, а также пого­ворим о загрязнении окружающей среды промышленными отходами и угрозе здоровью всего населения, для чего совершим исторический экскурс в Париж 1820-х годов.

Как только обработка ртутью стала частью технологического про­цесса при производстве шляп, а это произошло в первой половине XVIII столетия, врачи начали изучать ее смертоносное воздействие. Жак-Рене Тенон, возглавлявший кафедру патологии во Французском хирургическом колледже, в 1757 году первым занялся научным изуче­нием профессиональных заболеваний, вызванных отравлением ртутью, для чего посетил шесть ведущих шляпных мануфактур Парижа, кото­рые располагались в городской черте на правом берегу Сены. Резуль­таты осмотра оказались убийственными: в мастерской господина Карпентьера Тенон отметил, что самым старшим по возрасту работникам было всего около 45 лет и что «все они страдали от общего тремора, были подвержены обильному потоотделению и кашляли, выделяя при этом вязкую субстанцию. Все были чрезвычайно худыми и ослаблен­ными и были вынуждены пить спиртное для поддержания сил, чтобы выходить на работу каждый день. Даже сам владелец мастерской был болен и умер в возрасте 54 лет...». В мастерских, где для производства шляп использовалось сырье лучшего качества и меньшее количество ртути, Тенону доводилось встречать чуть более пожилых работников, однако, согласно его записям, все они «произвели на свет много детей, но очень немногих смогли вырастить, поскольку большинство из них умерли, дожив примерно до четырех лет»³. Подобные отчеты с теми или иными вариациями регулярно появлялись во французских меди­цинских изданиях на протяжении последующих 150 лет. В одном из них в 1857 году упоминалось о самоубийстве рабочего шляпной мастер­ской, который, обладая «мрачным и весьма угрюмым» нравом, в воз­расте 61 года покончил с собой, выпив приготовленный для обработки шкур ртутный раствор. Он скончался через 12,5 часа в страшных му­чениях; врач обнаружил ртуть в его испражнениях и металлический осадок в желудке (Chambe 1857: 11). Этот поступок, несомненно, был обусловлен типичным психоэмоциональным расстройством, причи­ной которого явилось отравление ртутью, а одним из проявлений — склонность к суициду. В 1860 году другой врач писал об одном больном шляпнике, который «выглядел изможденным, с мертвенно бледным лицом, беспокойными глазами, сухой, местами воспаленной кожей», и добавлял, что «у многих шляпников вдоль десен тянутся синеватые полосы» (Chevallier 1860: 12).

Именно в это время появился на свет самый знаменитый «безумный шляпник» — один из персонажей сказки Льюиса Кэрролла «Алиса в Стране чудес», впервые опубликованной в 1865 году. Споры о том, стал ли его прототипом настоящий шляпных дел мастер, страдавший от последствий отравления ртутью, продолжаются до сих пор и то и дело выплескиваются на страницы популярных и академических из­даний⁴. Хотя эти споры вряд ли когда-нибудь прекратятся, вполне оче­видно, что к 1860 году медицина располагала обширными сведениями о профессиональных заболеваниях шляпников и ужасных физических и неврологических последствиях воздействия ртути на организм. Образ Безумного Шляпника, с его бессвязной манерой речи и бесконечным чаепитием без чая, можно назвать довольно безобидной интерпрета­цией того реального эффекта, который ртуть оказывала на настоящих, живых шляпных дел мастеров; характерно, что во временном отно­шении этот персонаж находится на самой середине того двухвекового отрезка, коим измеряется история профессионального хронического меркуриализма. В отчете, составленном по результатам исследования 1875 года, говорится, что отравление ртутью провоцирует выкидыши и преждевременные роды и многие дети, чьи отцы или матери имеют постоянный контакт с этим веществом, умирают в младенчестве или появляются на свет мертворожденными (Layet 1857: 197). Скорбный список последствий был продолжен в 1889 году, когда некий врач за­метил, что «состояние здоровья этих рабочих становится весьма пла­чевным по прошествии совсем недолгого времени» (Dargelos 1890: 770). Уже в 1925 году в отчете Международного комитета по вопросам труда было отмечено, что работники шляпного производства демонстриру­ют чрезмерную ментальную возбудимость в ярко выраженной форме, болезненную неуверенность в себе и эмоциональную чувствительность на грани невроза. Чтобы получить визуальное подтверждение разру­шительного эффекта, который ртуть оказывает на нейромоторную си­стему, работникам шляпных мастерских было предложено начертить на листе бумаги крест или поставить свою подпись — это отчетливо по­казало, что их конечности сотрясает неконтролируемая дрожь, данный симптом в Северной Америке получил название hatters' shakes — «тре­мор шляпника» (Mercure 1925: 14). Согласно многочисленным свиде­тельствам, которые мы находим на страницах медицинских изданий, контакт с ртутью наносил непоправимый ущерб здоровью людей, за­нятых изготовлением фетровых шляп.

Однако опасному отравлению подвергался не только организм ра­бочих шляпных мастерских; содержащие ртуть вещества становились причиной промышленного загрязнения городов, и это была проблема гораздо большего масштаба. Это подтверждает мнение Пола Бланка, который утверждал: «Не существует однозначно четкой границы меж­ду „профессиональным" и „экологическим" риском» (Blanc 2009: 3). Андре Гильерм исследовал этот вопрос в своей работе 2007 года, по­священной истории загрязнения среды промышленными отходами в Париже в период с 1780 по 1830 год (Guillerme 2007). Он показал, что те соединения ртути, которые применялись в шляпном производстве, испаряясь в виде солей, окислялись и оседали на мостовых окрестных улиц и крышах домов, откуда могли попадать в пищевые продукты и питьевую воду. Это было смертельно опасно уже не только для ра­ботников шляпных мастерских, но и для всех жителей кварталов, в ко­торых они находились⁵.

В 1820-х годах, когда фетровые шляпы были на пике популярности, в густонаселенных центральных районах Парижа работало от 2000 до 3000 шляпников, их мастерские были сосредоточены в основном на правом берегу Сены.

Хотя врачи предупреждали об опасности ртутных испарений, в префектуре полиции угрозу не считали достаточно серьезной для того, чтобы предписать владельцам шляпных мастерских вести про­изводство вдали от жилых кварталов. За один только 1825 год париж­ские шляпники изготовили около двух миллионов головных уборов. В течение года через руки каждого карротёра проходило около деся­ти килограммов ртути; а если суммировать весь объем ртути, которая использовалась на парижских предприятиях (не только шляпниками, но также позолотчиками и изготовителями зеркал) в период с 1770 по 1830 год, через район на правом берегу Сены протекла целая река — около 600 тонн этого вещества (Ibid.: 94). Ртутные испарения, постоянно вырывавшиеся из шляпных мастерских на улицы, «создавали двойное неудобство, докучая людям и пугая лошадей» (Ibid.). Зимой 1828-го и в мае 1829 года, когда расход ртути на парижских предприятиях до­стиг максимума, были зафиксированы массовые вспышки акродинии, жертвами которой стали более 40 тысяч горожан. И хотя другие авто­ры возлагают вину за эту эпидемию на мышьяк и свинец, Гиллерм до­казывает, что ее причиной, скорее всего, стали выбросы в атмосферу большого количества ртути.

По прошествии двухсот лет с того момента, когда доктор Тенон опубликовал свой весьма обобщенный отчет о состоянии здоровья людей, занятых в шляпном производстве, научный инструментарий, позволяющий определять уровень содержания ртути в организме и ставить диагноз «отравление ртутью», стал значительно более слож­ным и совершенным, однако это лишь доказывает, что сама проблема никуда не исчезла. В конце 1930-х годов около 10 % рабочих, занятых в сложном производственном процессе, который к этому времени уже был поставлен на индустриальные рельсы, по-прежнему страдали от хронического отравления ртутью. В подробном отчете, составленном по результатам исследования 1935 года, который был опубликован в 1937 году Службой общественного здоровья Соединенных Штатов, в деталях описаны связанные с ним нервные расстройства: «...эти люди жаловались... (без каких-либо подсказок или побуждения со стороны) на то, что они чувствуют себя слишком неуверенно и легко смущаются в присутствии посторонних, на то, что им трудно наладить отно­шения в семье и контакт с коллегами по работе, а также на то, что их очень легко вывести из себя и вызвать вспышку гнева» (Sayers 1937:30). С выводами из этого отчета согласны хранители, работающие в отде­ле текстиля Музея Виктории и Альберта, они заявляют, что в шляпе трилби, изготовленной в 1930-е годы и сейчас хранящейся во вверен­ной им коллекции, содержится столько ртути, что ее хватило бы для того, чтобы «сделать непригодной для использования людьми милли­он литров воды... если исходить из современных экологических стан­дартов» (Martin & Kite 2007: 15).

Вглядываясь во все еще манящую глянцевым блеском нежную по­верхность фетра, из которого сделаны хранящиеся в музейных коллек­циях шляпы, нам трудно заметить хоть что-нибудь напоминающее о том ущербе, который их производство причинило здоровью шляпников и людей, живших рядом с их мастерскими. В этом отношении шляпы куда как менее красноречивы, чем обрывки шали Айседоры Дункан. Как часто мы поддаемся соблазнам, если в роли искусителя выступает постоянно меняющая свои личины мода. Пластичный, податливый, легко меняющий форму фетр казался превосходным материалом для изготовления мужских шляп. Однако целлофановая упаковка, не по­зволяющая прикоснуться к нему даже рукам знатоков, ярлык с чере­пом и перекрещенными костями и хлопчатобумажные перчатки, не­обходимые исследователям во время работы, постоянно напоминают нам, что ядовитая ртуть, которой его пропитали мастера, сделавшие эти шляпы, и сейчас, спустя века, наполняет в нем каждую ворсинку — такова цена превращения дешевого меха в столь прекрасные предметы. Недолгая жизнь модных трендов, диктовавших, какие формы следует придавать шляпам, составляет разительный контраст с той долговеч­ностью, что присуща химическим токсинам, которые производители вполне осознанно использовали при их изготовлении.

Перевод с английского Екатерины Демидовой

 

Литература

Энгельс 1955 — Энгельс Ф. Положение рабочего класса в Англии // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Изд. 2. Т. 2. 1955.

Blanc 2009 — Blanc P. How Everyday Products Make People Sick: Toxins at Home and in the Workplace. Berkeley: University of California Press, 2009.

Chambe 1857 — Chambe Ch. De l'empoisonnement par le nitrate acide de mercure. Strasbourg: n. p., 1857.

Chevallier 1860 — Chevallier A. De L'intoxication par l'emploi du nitrate acide de mercure chez les chapeliers. Paris: Rignoux, 1860.

Dargelos 1890 — Dargelos M.J.A., Dr. Hygieneprofessionelle des ouvriers- chapeliers // Congres international d'hygieneet de demographie a Paris en 1889. Paris: Bibliotheque des annaleseconomiques, 1890.

Graham & Kite 2007 — Graham M., Kite M. Potential for Human Exposure to Mercury and Mercury Compounds From Hat Collections // Australian Institute for the Conservation of Cultural Materials Bulletin. No. 30. 2007.

Guillerme 2007 — Guillerme. La naissance de l'industrie a Paris: entre sueurs et vapeurs, 1780—1830 Seyssel: Champ Vallon, 2007.

Henderson 2001 — Henderson D. The Handmade Felt Hat. Yellow Springs: Wild Goose Press, 2001.

Layet 1875 — Layet A., Dr. Hygiene des professions et des industries. Pa­ris: Balliere, 1875.

Le mercuredans Paris 2007— Le mercuredans Paris. Usages et nuisances (1780-1830) // Histoire Urbaine. 18:1. 2007.

Mercure 1925 — Mercure. Hygiene du Travail. Tome 1 Bureau Interna­tional du Travail. 1925.

Mullins 2009 - Mullins W. Felt. Oxford: Berg, 2009.

Petitpierre 1940 — Petitpierre A.G. The Making of a Hat // CIBA Review. 35. September 1940.

Pufpaff 1995 — Pufpaff S. Nineteenth Century Hat Maker's and Felter's Manuals. Hastings, MI: Stony Lonesome Press, 1995.

Sayers 1937 — Sayers R.R. A Study of Chronic Mercurialism in the Hatters' Fur-Cutting Industry. Washington: U.S. Government Print Office, 1937.

Sonenscher 1987 — Sonenscher M. The Hatters of Eighteenth-Century France. Berkeley: University of California Press, 1987.

Tenon 1806 — Tenon J.-R. Memoiresur les causes de quelques maladies qui affectent les chapeliers. Memoires de l'Institut de France-Sciences phy­siques etmathematiques. Paris: Baudouin, 1806.

Wedeen 1989 - Wedeen R.P. Were the Hatters of New Jersey "Mad"? // American Journal of Industrial Medicine. No. 16. 1989.

Wilson 2003 — Wilson E. Adorned In Dreams. Fashion and Modernity. London: I.B. Tauris, 2003.

 

Примечания

1) Поскольку между фетром, из которого состоит внешняя часть шля­пы, и прилегающей к голове подкладкой, как правило, был проло­жен еще один слой из кожи или ткани, очень трудно найти свиде­тельства того, что люди, носившие шляпы, могли как-то пострадать из-за своих головных уборов.

2) Представляется вполне возможным, что хранители могут пострадать, частично повторяя работу мастеров, некогда создавших эти шляпы и с помощью пара придавших им элегантную модную форму.

3) Тенон усматривал прямую взаимосвязь между ужасными последствиями использования ртути и тем, что в 1760-е гг. Франция уступила свои канадские территории Великобритании, так как с этого момента резко сократились поставки бобровых шкурок и «шляпное производство стало представлять еще большую угрозу жизни, чем когда-либо прежде» (Tenon 1806: 107, 110).

4) Я считаю ошибочной точку зрения Уэдина, который утверждает, что официальная медицина признала существование меркуриализма (хронического отравления ртутью) только в 1860 г., задается вопро­сом, откуда Кэрроллу могли быть известны сведения, содержавшие­ся в «закрытых» медицинских источниках, и сомневается в том, что он мог их использовать в своей работе (Wedeen 1989: 225—233).

5) Такие соединения ртути «накапливаются во внутренних органах и могут вызывать паралич или сводить людей с ума» (Le mercuredans Paris: 2007: 79).