ИНТЕЛРОС > №26 ,2013 > Казанова и мадемуазель Клерон: макияж в мире моды на естественность

Мораг Мартин
Казанова и мадемуазель Клерон: макияж в мире моды на естественность


11 апреля 2013

Мораг Мартин  (Morag Martin) — доцент университета SUNY в Брокпорте, стипендиат Леверхульма в Университете Уорвика (2001-2002). В 1999 году защитила докторскую диссертацию в Университете Калифорнии (Ирвайн) по теме «Красота в потреблении: косметическая индустрия во Франции в 1750-1800 годах» (Consuming Beauty: The Commerce of Cosmetics in France 1750-1800). В настоящее время изучает образ мужественности в начале XIX столетия.

 

Эта статья является расширенной версией доклада, представленного в 2002 году на конференции Американского общества исследования XVIII века (ASECS) в Колорадо-Спрингс. Автор выражает благодарность Пегги Уоллер, Яну Педерсену и Ребекке Эрл за комментарии; Колину Джонсу, Максин Берг и Тимоти Такетту за непрерывную поддержку и сотрудникам архивов Комеди Франсез — за помощь.

«Это женские раздоры. В спор ввязались и мужчины, и теперь все напоминает гражданскую войну. Появляются все новые аргументы за и против роскоши. Модницы также обеспокоены, каждый день все больше женщин отказываются от искусственности косметики и пере­ходят в стан сторонниц природы; такими темпами станет сложно бо­роться с этим бунтом. Мы не можем и предположить, как разрешится эта большая и незначительная битва.» (Affiches 1781: 15).

Этой «большой и незначительной» битвой были дебаты об исполь­зовании роскоши и злоупотреблении ею в конце XVIII столетия. Эле­гантным женщинам было о чем беспокоиться, поскольку на смену их моде на макияж и экстравагантные рюши пришел более скромный и простой стиль. Несмотря на то что автор этого памфлета, журна­лист, писавший для Affiches de Toulouse в 1781 году, уверял, что не знает, чем завершится эта битва, он явно склонялся в сторону «бунтовщиков» против неестественности и был совершенно прав. К концу 1770-х в среде элиты и респектабельных горожан Франции и других стран Европы мода начала радикально меняться. Парик был сброшен, объемные юбки ужались, а макияж — смыт дочиста. Мода умерла, да здравствует мода.

На смену аристократическому гриму пришел культ естественно­сти. Мишенью для нападок революционеров стали не только несораз­мерные траты на рюши, но само понятие аристократического бытия. Прозрачное, читаемое лицо заняло центральное место на картинах эпохи Просвещения. Недвусмысленно противопоставляя себя двору, салонные филозофы и заседавшие по кафе журналисты стремились оценивать друг друга очевидными способами. Прозрачность смысла в текстах, поведении и самопрезентации была основным аспектом Про­свещения как проекта и науки физиогномики. Целью было проявить скрытое и упростить избыточное. Игра слов, двусмысленные намеки, балы-маскарады элит дореволюционной Франции заменялись на от­крытые дискуссии, простые эмоции и интеллектуальные вечеринки. Лицо следовало избавить от грима.

В этой области была проведена четкая и, казалось бы, легко отслежи­ваемая грань между естественностью, или чистой красотой, и внешним лоском косметики и напудренных париков. Эти маски, создаваемые макияжем, символизировали слои аристократического обмана, не по­зволявшего их носителю войти в общество хорошего вкуса на равных основаниях. Поначалу игривые и легкие, эти критические аргументы постепенно становились все более неистовыми. К концу века «мораль­ных защитников моды осталось мало» (Roche 1989: 491). Возрастающие нападки на роскошный облик, включая макияж, ставили под вопрос права аристократов и членов королевской семьи, расшатывая основы символики власти Старого режима (Shovlin 2000: 588).

В свою очередь, по утверждению Роберт Джонс, новое определение моды и хорошего вкуса помогло узаконить сообщество почтенных бур­жуа (Jones 1998: 4-5). Чтобы примкнуть к этой обладающей тонким вку­сом элите, женщинам и мужчинам предлагалось отказаться от ношения толстого слоя белил, вызывающего отвращение. Женственность была основным средством физической репрезентации хорошего вкуса, по­скольку ассоциировалась с чистотой и чувственностью. Внешние харак­теристики были главными показателями морального облика женщины в глазах общества. С уважением и почтением можно было относиться лишь к тем дамам, которые своей физической красотой воплощали та­кие добродетели, как мягкость и чувствительность (Goodman 1994: 6). К концу XVIII столетия новое представление о красоте не включало в себя облик мужчины. В этом мире слои макияжа были не только не­модными, они становились явственными признаками развращенности, маскирующими грехи и провоцирующими на аморальное поведение. Их необходимо было искоренить, дабы просияла истинная природа обоих полов (Martin 1999: ch. 3).

Критиковать искусственность было довольно просто. Найти же ей замену в виде новой эстетики красоты, представлявшей моральную чи­стоту, было делом куда более сложным. Адепты нового вкуса прежде всего апеллировали к естественности и простоте. Историки, большей частью не вдающиеся в детали, касающиеся культуры косметики, по­считали доказанной победу этих определений, полагая, что потреби­тели с готовностью устремились к новой элитарности, выбрасывая на ходу свои баночки с белилами и расчески. Но четко определить гра­ницы хорошего вкуса и повлиять на респектабельную публику, с тем чтобы она восприняла этот новый стиль, было совсем непросто. Новое тело, более простое и очищенное, оказалось аморфным организмом, знаки и значения которого было гораздо сложнее считать, чем регла­ментированную экстравагантность придворных нарядов. Можно было дискредитировать аристократический макияж, включавший румяна, белила и пудру, но модель естественного хорошего вкуса, которая должна была его заменить, оставляла женщинам и мужчинам нерегу­лируемое и податливое пространство для формирования представле­ния о красоте и самоощущения.

В отличие от одежды, стиль которой часто менялся, макияж в XVIII столетии помогал создавать стабильную защиту уязвимому лицу. Разрушительное воздействие болезней и возраста вызывало тревогу у городских мужчин и женщин XVIII века. Изучение конфликта между их потребностями и растущей критикой неестественности позволяет глубже понять, как мужчины и женщины выстраивали свой внешний облик и в общественных, и в личных пространствах. Между тем от­следить индивидуальные реакции на эти изменения в использовании косметики — задача чрезвычайно сложная. Большинство тех, кто вы­сказывался о косметике, осуждали привычки окружающих, дистанци­руя себя от макияжа. Мемуары и письма, даже носившие более личный характер, очень редко касались темы повседневного ухода за собой. Впрочем, некоторые исключения могут оказаться вполне полезными для исследования реакции на меняющуюся эстетику красоты. Мемуары мадемуазель Клерон (1723-1803), актрисы Комеди Франсез, уделявшей много внимания женскому тщеславию и поведению, проливают свет на то, как женщины достигали естественности красоты. Мемуары Джакомо Казановы де Сенгальт (1725-1798) представляют собой обширную сокровищницу комментариев не только о том, что он находил привле­кательным в женщинах, но также и о его собственных ритуалах ухода за собой. В восьми томах, охватывающих период с его юности до зрело­го возраста, Казанова повествует о взаимодействии между искусствен­ностью и природой, соблазнением и влечением.

Казанову и Клерон нельзя рассматривать в качестве типичных пред­ставителей повседневных практик красоты. Актриса и распутник вели экстравагантную публичную и частную жизнь, активнее других поль­зуясь разного рода ухищрениями. Но они могут служить иллюстраци­ей сложностей, присущих любой радикальной переоценке стандартов красоты. Несмотря на то что оба чувствовали себя более чем комфор­тно в мире роскоши и великолепия, они не только приняли, но и от­стаивали перемены, навязывавшиеся просвещенческими идеалами естественности. В то же время, в силу своих занятий и личных наклон­ностей, они формировали собственное видение красоты, включавшее сознательное использование макияжа. И это их существенным обра­зом отличает от противников макияжа, чьи предписания были нереа­листичны и нецелесообразны.

 

Физиогномика Клерон. Чтение лица в макияже

Критики макияжа были особенно озабочены той опасностью, которую он представлял для молодых невинных женщин. У макияжа было два тесно переплетенных крамольных свойства: он превращал милых де­вушек в уродливых светских дам и тем самым потворствовал такому распутному времяпрепровождению, как игра в азартные игры, флирт и пьянство. Слой грима и румяна позволяли стареющим кокеткам на­носить невинный румянец, втягивая в манипулятивные игры юных жертв моды. Макияж был одновременно знаком социальной развра­щенности и ее причиной. Места процветания женской аморально­сти не ограничивались аристократическими кругами, но охватывали различные социальные классы. Актрисы, и гомосексуа­листы — все профессии, требовавшие использования большого коли­чества грима, — символизировали верх лицемерия и разлагающейся морали. Их маски были гротескной попыткой спрятать то, что нахо­дилось под ними: пустые гнилые трупы нечистых женщин и симво­лический распад французского общества.

Театр XVIII века был местом, куда приходили и добропорядочные женщины, и , а актрисы на сцене играли и тех и других. На пике своей карьеры Клер Жозеф Ипполит Лерис, или мадемуа­зель Клерон, была прославленной драматической актрисой. Однако ее принадлежность к крайне сомнительному классу провоцировала критическое отношение к ее многочисленным романам и юношеской неосмотрительности. В своих мемуарах, написанных в 1790-1792 годах, Клерон предприняла попытку оправдаться в глазах общественности, представляя себя как респектабельного практика искусства, вдохнов­лявшего своими экспериментами молодых женщин, желавших проя­вить себя. Она преуменьшает роль красоты в своей профессиональной жизни, чтобы обеспечить память о себе как об инновационном худож­нике, а не вечной кокетке. И все же ее комментарии, касавшиеся лич­ной жизни, подчеркивали, сколь важной составляющей уверенности в себе был ее туалет.

В литературе XVIII столетия невинные девушки легко превращались в актрис, а когда их красота увядала — в проституток. Героиня романа Пьера Жана Батиста Нугаре «Опасности соблазнения» Люсетт не мо­жет устоять перед настойчивым вниманием своих ухажеров, краснея от осознания силы своих чар. Румяна, которыми она пытается скрыть свои эмоции, обозначают первый шаг, отделяющий невинную горничную от . Любовь к тому, чтобы быть в центре внимания, приводит Люсетт в театр, где она приобретает состоятельных возды­хателей. Однако заразившись сифилисом, она теряет и любовника, и работу, и красоту. Она попадает в руки потаскух, которые покрывают ее «румянами, гримом, надевают накладки на бедра и грудь», готовя таким образом к новой работе. Избыток косметики очевидно связыва­ется с впадением в грех, играющим центральную роль в искусственных мирах как театра, так и борделя (Nougaret 1796: vol. II: 72, 38, 52).

(Продолжение читайте в бумажной версии журнала)


Вернуться назад