Максим Климентьев — славист, независимый исследователь из Киева (Украина); в настоящее время живет в Нью-Брансуике (Нью- Джерси). Имеет степень магистра (МА) в области славистики в нью- йоркском университете SUNY Stony Brook и степень ABD в области славистики в Южно-Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе. Публикуемая статья основана на подготовленной к защите диссертации на степень Ph.D., написанной в Южно­Калифорнийском университете.

 

Как известно, современное европейское парфюмерное производство — это крупная и прибыльная индустрия с ежегодным оборотом около 22 миллиардов долларов, распространяющая свое влияние и на смеж­ные отрасли, такие как изготовление пищевых ароматизаторов, разра­ботка и выпуск косметических и моющих средств. Она также занимает одну из ведущих позиций в современном пространстве потребления: выпускаемые ею товары продаются в роскошных бутиках и модных домах всего мира, наряду с дорогой одеждой, часами и ювелирными из­делиями. Парфюмерная индустрия обычно репрезентирует себя (при посредстве целого ряда аффилированных авторов) как искусство с ты­сячелетней историей, произведения которого играли важную роль в ритуальных практиках, культуре и психологии. Бесконечная реклама, выпускаемая в рамках индустрии, представляет современные духи не больше и не меньше как волшебным зельем, эликсиром счастья, якобы обладающим почти магической способностью влиять на наши мысли и поступки, то есть своего рода химическим ключом к человеческой душе. Этот экзотический образ многие считают подлинным. Однако внимательное изучение истории парфюмерной промышленности и принципов ее организации свидетельствует о том, что положение дел в действительности является гораздо более сложным, проблематичным и мало соответствующим создаваемому образу.

Современная европейская парфюмерная индустрия, разрабатываю­щая сотни новых ароматов каждый год, зародилась в XVII веке, когда продажа ароматических веществ (мускуса, сандала, камфоры и т.п.), ввозимых в Европу с востока итальянскими купцами, превратилась в отдельную отрасль прибыльной торговли специями (Harman 2006: 11). Первые ароматические композиции на спиртовой основе (например, Eau de Hongrie) предназначались и для внутреннего и для наружного употребления — важный факт, свидетельствующий о связи парфюме­рии с торговлей специями. Средневековая тяга к экзотическим травам, произраставшим, как считалось, в земном воплощении райского сада, послужила началом фундаментальной трансформации в истории За­пада. Во многом именно благодаря ей европейская цивилизация об­рела присущее ей культурное значение и уровень влияния. Специи, стоимость которых в Средние века часто была сопоставима или даже превышала цену золота, сыграли роль уникального катализатора ев­ропейской истории, без которого Запад никогда не стал бы тем, чем он является сегодня (см.: Schivelbusch 1992; Turner 2005). Подробнее об этом мы поговорим позднее, а пока же отметим тот факт, что Европа также обязана Востоку изобретением дистилляции. Это ключевое технологи­ческое достижение в итоге и привело к появлению современных духов в их наиболее стабильной, то есть спиртовой, форме. Именно способ­ность спирта абсорбировать различные ароматические композиции об­условила успех западноевропейской парфюмерии. Благодаря тому что спирт являет собой прозрачную и бесцветную субстанцию, источник за­паха на человеческом теле был невидим, что способствовало появлению множества мифов, порождаемых создателями духов. Использование для их приготовления спирта (а также еще одного вещества — свиного жира, применяемого в технике анфлеража) обозначило решительный разрыв западного парфюмерного искусства с ремесленной традицией исламского мира, где, согласно религиозным предписаниям, не толь­ко потребление двух этих веществ, но и любой физический контакт с ними были под запретом. До начала XVIII века западная парфюмерия существовала главным образом как вспомогательная отрасль хорошо развитого производства, продуктом которого были изделия из кожи и перчатки¹. Лишь после наступления эпохи европейского Просвеще­ния парфюмерия постепенно превратилась в самостоятельную инду­стрию и стала отдельной областью знаний. Как отмечает британский знаток парфюмерии Лука Турин, «развитие парфюмерной индустрии и химии ароматов происходило одновременно». По его словам, синте­тическая химия и современная парфюмерия имеют в равной степени долгую историю, начавшуюся около 1800 года. Причина столь точно­го хронологического совпадения проста: подобно химии, парфюмерия являет собой продукт эпохи Просвещения.

Связь между химией и современной парфюмерной промышленно­стью прослеживается и на уровне организации и распределения капи­талов. Практически все новые ароматические молекулы, появляющие­ся в мире (в том числе и те, которые позиционируются на рынке как «разработки модных дизайнеров»), сегодня создаются в лабораториях и являются собственностью шести транснациональных корпораций, названия которых ничего не говорят широкой публике: Firmenich, Givaudan, IFF, Quest, Symrise и Takasago. Почти все они — гиганты хи­мической индустрии или их дочерние предприятия. Это означает, что благоухание изысканных духов на приеме по случаю вручения «Оска­ра», резкий запах жидкого мыла в туалете на вокзале Penn Station и ароматизатор заправки для салата где-нибудь в индийском KFC, впол­не возможно, происходят из одной и той же лаборатории, где-нибудь в районе Лондона или Нагои, где химики ежедневно занимаются про­изводством новых ароматических молекул.

Взаимодействие научной и промышленной химии, с одной стороны, и современной парфюмерии, с другой, побуждает задать вопрос: поче­му, являя собой, по сути, отрасль современной науки, существующей не более двухсот лет, европейская парфюмерия репрезентирует себя как древнее эзотерическое искусство, традиции которого сохраняются в современном мире, как колдовство, обладающее тайной властью над нашим настроением? Откуда такое вопиющее несоответствие между реальностью и репрезентацией? Чтобы ответить на этот вопрос, давайте отвлечемся ненадолго от нашей непосредственной темы и обратимся к предмету, составляющему мотив и цель всей деятельности, связанной с производством ароматов, — то есть к чувству обоняния и его специ­фическим функциям.

Наиболее важные, основополагающие сведения о функционирова­нии обоняния были получены лишь недавно, после новаторских иссле­дований в области генетики распознавания запахов, проводившихся лауреатами Нобелевской премии 2004 года Ричардом Акселем и Лин­дой Бак. Их работы послужили толчком к осознанию значимости это­го чувства, его когнитивных возможностей. Считается, что обоняние развивается у плода раньше всех остальных чувств; таким образом, ольфакторные ощущения становятся первой информацией, поступающей в наш растущий мозг. Человеческая нервная система организована та­ким образом, что получаемая с помощью запахов информация воспри­нимается быстро, напрямую. Непосредственная природа ощущений, однако, не мешает обонянию служить важным инструментом позна­ния реальности. Благодаря анатомическому строению органа, то есть наличию двух ноздрей, обоняние не только оказывается сильнее, ска­жем, чувства вкуса, но и не уступает в когнитивном отношении дру­гим парным органам чувств — зрению, слуху и осязанию (последнее упоминается здесь, поскольку оно связано с таким фундаментальным свойством человеческого тела, как симметрия). В отличие от зрения, для функционирования которого не требуется воздух, обоняние взаи­модействует с материей, непосредственно ассоциирующейся с жизнью, то есть с воздухом и водой. С их помощью можно влиять на чувство обоняния, манипулировать им. И если зрение и слух функционируют «геометрически», обоняние зависит от случайных факторов, связан­ных с движением воздуха, ветром и климатом, с их непредсказуемо­стью и неконтролируемостью.

Обоняние часто описывается как «чувство пространственной близо­сти» (proximity sense). Считается поэтому, что его познавательный по­тенциал слабее, чем возможности зрения и слуха — чувств, функцио­нирующих на расстоянии. Однако это не вполне справедливо. Иногда запахи способны доносить до нас информацию о феноменах, недоступ­ных для восприятия при помощи зрения или слуха. Например, летом Москву регулярно заполняет вонь горящих торфяников, находящихся за городом, то есть далеко за пределами видимости москвичей. Но обоняние не оставляет у них никаких сомнений по поводу происходящего, доказывая, что дыма без огня не бывает.

Обоняние превосходит зрение, слух и осязание и в еще одном аспек­те: оно функционирует в разных временных локусах, то есть позволяет уловить в настоящем след событий, произошедших в прошлом. Устойчивый мотив русского семейного фольклора — история о том, как жена чувствует запах духов другой женщины на теле своего мужа и тем са­мым выясняет печальную истину, не прибегая к помощи зрения или слуха. Говорят, что нос, знаменитый рабочий инструмент восточноев­ропейских работников автоинспекции (которые никогда не выходят на работу с насморком), помогает им учуять пьяных водителей, ежегодно увеличивая их семейный бюджет на тысячи рублей.

Некоторые факты свидетельствуют о (сравнительно) недавнем эво­люционном сужении спектра человеческих ольфакторных возможно­стей (Gilad, Man, Gluzman 2005). Самое популярное объяснение это­му — прямохождение, вертикальное положение тела и передвижение на двух ногах. Однако я думаю, что самый важный шаг в этом направ­лении человек сделал, когда приручил одно из самых ольфакторно одаренных животных — собаку. Люди начали использовать мощное собачье обоняние как своего рода протез, заменяющий им собствен­ную способность к восприятию запахов.

Познавательные возможности вкуса, другого химического чувства, ограничены по сравнению с обонянием: на долю вкуса приходится лишь 30 % ощущений, воспринимаемых нами во время еды; остальные связаны с запахом. Имеется и еще одно важное свидетельство того, что обоняние в когнитивном отношении важнее вкуса: дело в том, что на свете гораздо больше веществ, которые можно без вреда для себя поню­хать, чем веществ, которые можно попробовать на вкус. Этому имеется биологическое объяснение: чтобы отличить съедобные объекты от не­съедобных, нашим предкам приходилось полагаться на обоняние как на единственный механизм, защищающий их от отравления и смерти. Кроме того, как предполагается, обоняние постоянно ориентировано на восприятие и анализ окружающей среды, в то время как наши вку­совые ощущения включаются только во время еды. В свете этого возни­кает следующий вопрос: если чувство вкуса является входным каналом и шлюзом всей пищеварительной системы, то у врат какой важной си­стемы нашего организма располагается обоняние? Ниже я попытаюсь хотя бы частично ответить на эти вопросы.

Когда великого физика XX века Ричарда Фейнмана попросили про­изнести фразу, аккумулирующую в себе все научное знание о Вселен­ной, он ответил: «Мир состоит из атомов». Хотя количество атомов ограничено, они способны создавать практически бесконечное число комбинаций, образуя миллионы молекул самых разных форм. С теори­ей атомов связаны две основные концепции: первая физическая (кото­рая оперирует категориями времени, скорости, энергии и т.д.), вторая химическая (основанная на понятиях реакции, концентрации, летуче­сти, растворения, поглощения и т.д.). Если физика изучает атомную структуру в целом, химия занимается исследованием строения кон­кретных атомов и молекул, которые они образуют (то есть изучением специфических, или эмпирических, свойств материи), формируя то, что можно назвать «социологией» материи, всего огромного разнообра­зия конкретных материальных форм. Люди также состоят из атомов и молекул, комбинации которых превращают нас в химически (а значит, и физически) уникальных индивидуумов, каждый из которых облада­ет — и это очень важно — собственными неповторимыми химическими маркерами, или запахами, которые, в свою очередь, комбинируются и передаются следующим поколениям в процессе жизни. Физическая и химическая картины мира, взятые вместе, обусловливают человече­ское восприятие, в рамках которого они, как представляется, пребывают в состоянии хрупкого, но очень значимого равновесия. Таким образом, мы, подобно Вселенной, обладаем собственным химическим уровнем бытия. Мы как химические субъекты — составляющие «социологии» живой материи, и обоняние представляет собой основной сенсорный канал, с помощью которого мы взаимодействуем с миром как химиче­ской структурой. Мы получаем к ней доступ на основании следующе­го фундаментального закона: молекулы, обладающие разной струк­турой, пахнут по-разному; так как каждый из нас состоит из молекул, слегка отличных друг от друга, наши индивидуальные запахи никогда не бывают идентичны. Дешифровка человеческого генома позволила определить число генов, отвечающих за нейронное кодирование на­ших ольфакторных ощущений. Это число (около одной тысячи генов с 350-550 рецепторными наборами) оказалось парадоксально велико, составив второй по величине, после иммунной системы, генофонд в ге­номе человека, или до 5 % всего имеющегося у нас набора генов. Пара­доксально, поскольку в этом отношении обоняние намного превосхо­дит другие органы чувств, включая те, чьи когнитивные возможности обычно ценятся намного выше — например, зрение и слух. Тот факт, что химическая, или генетическая, структура каждого человеческого организма уникальна, позволяет сделать два умозаключения, чрезвы­чайно значимые для любого разговора об обонянии и его возможной социальной и культурной роли: каждый из нас обладает, во-первых, собственным, уникальным и неповторимым запахом и, во-вторых, столь же специфическим ольфакторным опытом.

После открытия структуры ДНК прочно утвердилось представле­ние, что обоняние играет важную роль в процессе естественного отбора. Было продемонстрировано, что когнитивные возможности обоняния играют в природе первостепенную роль, обеспечивая возникновение и выживание наиболее оптимальных комбинаций генов. Речь идет не только о феромонах. Индивидуальный запах зачастую является един­ственным маркером химической и генетической «ценности» живот­ного. Согласно последним исследованиям, тот же механизм действу­ет и в человеческом мире. Так, было установлено, что женщины (чье обоняние в целом острее, чем у мужчин, — настолько, что они диф­ференцируют запахи, различающиеся всего одним геном) выбирают «идеального» партнера, способного стать отцом здорового потомства, оценивая его индивидуальный запах. Кроме того, ольфакторный опыт, получаемый в процессе рождения, имеет чрезвычайно большое значе­ние для матери и новорожденного, создавая между ними химический информационный «мост». Поэтому можно сказать, что наши ольфак­торные ощущения представляют собой своеобразный язык, с помощью которого мы способны «прочитать» геном других людей, даже не имея никакого представления о существовании и природе ДНК. Это свиде­тельствует о сложности и значимости обоняния — но также и о мно­жестве проблем, которые могут возникнуть в том случае, если сфера ольфакторного становится объектом манипуляций.

Наш ольфакторный опыт неизбежно является индивидуальным. Со­ответственно, никакой ольфакторной или химически обусловленной объективности не существует, поскольку информацию, получаемую с помощью обоняния, мы проверяем, исходя из возможностей собствен­ной химически и генетически уникальной ольфакторной системы.

Это означает, что ольфакторный опыт, в отличие от языка, не толь­ко не подлежит кодированию и передаче на расстоянии, но также не­поправимо субъективен. Два индивидуума оценивают один и тот же запах по-разному; некоторые люди даже не способны воспринимать определенные запахи, доступные другим. По словам одного из веду­щих химиков, специалиста по запахам Карла Селла, «аромат — это феномен, который... является предельно субъективным, настолько, что... каждый из нас обладает уникальной ароматической картиной окружающего нас мира» (Sell 2006: 230).

Это служит основным камнем преткновения для всех теорий, соз­датели которых пытаются классифицировать запахи, — просто пото­му, что подобные классификации не способны учитывать индивиду­альные различия уникальных реципиентов. По той же причине сфера ольфакторного упорно сопротивляется абстрактному интеллектуаль­ному осмыслению, способному взаимодействовать лишь с объективной реальностью. Не исключено, что процесс восприятия и обработки хи­мической информации попросту невозможно осмыслить в терминах нехимических модальностей, таких как зрение, слух и осязание. Пе­чально известная неподдаваемость запахов категоризации, абстракции и коммуникации (эту проблему, среди прочего, пытались решить такие ученые и мыслители, как Аристотель, Карл Линней, Цваардемакер, Эмур, Хеннинг) является следствием поразительного обстоятельства: мы все обитаем в мирах, которые пахнут принципиально по-разному — потому что по-разному пахнем и мы сами. Возможно, субъективность человеческого восприятия, всегда ассоциирующаяся с обонянием, бе­рет свое начало в этом химическом разнообразии молекул и генов. Как утверждает голландский психолог Пет Врон, «из всех чувств обоняние, вероятно, лучше всего выполняет основную функцию чувственного восприятия — функцию различения „я" и „не-я"».

Неотменяемая, химически обусловленная субъективность ольфак- торного объясняет и еще один феномен, в течение долгих веков при­влекавший ученых. Речь идет о невозможности выразить и передать обонятельные ощущения с помощью языка. Несмотря на неоднократ­ные попытки объяснить это явление с точки зрения эволюционных или цивилизационных факторов, решение проблемы, как представляется, лежит в области химии и биологии, а не в сфере культурных исследо­ваний или антропологии. Помимо того что информация, получаемая нами посредством запахов (в отличие от данных, предоставляемых зрением и слухом), не подлежит трансляции, она, по сути, составляет параллель коммуникативной способности языка, поскольку сама явля­ется формой коммуникации. Соответственно, никакая «грамматика» ароматов в принципе не может быть разработана, поскольку запахи не подчиняются произвольным, исторически изменчивым языковым правилам; в их основе лежат фундаментальные законы взаимодействия атомов химических элементов. Более того, даже если бы такая «грам­матика» и могла быть создана, оперировать ею было бы невозможно в силу химической уникальности каждого воспринимающего инди­видуума. Кроме того, коммуникативная и структурная организация подобного языка должна радикально отличаться от привычной нам языковой системы, поскольку его основными составляющими служат не слова или слоги, но атомы химических элементов. Как представ­ляется, запахи отменяют первичную — номинативную — функцию языка, что превращает отсылки к ольфакторному опыту в своего рода пустоты в означивающей мир языковой материи. Язык способен опи­сать данные, полученные с помощью обоняния, только ссылаясь на их материальные источники, то есть на обладающие запахом объекты — например, «запах моркови, моря, аромат материнских волос» и т.д. Поразительный эффект можно наблюдать, попросив индивидуума описать эти запахи сами по себе: человеку в этом случае в принципе не хватает слов, и он, как правило, способен лишь сказать, что тот или иной объект наделен «характерным» или «специфическим» запахом. Прекрасная литературная иллюстрация этому — сцена из «Парфю­мера» Патрика Зюскинда, в которой отец Террьер просит кормилицу Гренуя рассказать, чем пахнут младенцы. После множества неудач­ных попыток дать точное определение запаха, кормилица придумы­вает длинный перечень метафор — и это единственное, что в данном случае можно сделать с помощью языка (Suskind 2006: 12)². Основной причиной отсутствия в языке отдельной группы слов, описывающих запахи (подобной тем, которые имеются для цветов и звуков), являет­ся тот факт, что запахи и их источники в действительности химически идентичны. Языку не нужен специальный инструмент для описания запаха, поскольку речь идет о молекулах, которые составляют и сам запах (аромат моркови), и испускающий его и химически идентичный ему объект (морковь как объект).

Предварительный анализ особенностей ольфакторного восприятия позволяет выдвинуть следующую гипотезу: существует феномен, ко­торый можно назвать химическим «я» человека. В функциональном отношении оно принципиально отличается от того, что обычно пони­мается под «я», — от личности, конституируемой на основе информа­ции, получаемой сознанием посредством действующих на расстоянии сенсорных каналов восприятия: зрения, слуха и осязания. Полноцен­ное существование этой химической личности предполагает наличие у нее собственных механизмов коммуникации с внешним миром, сво­ей системы ценностей и даже памяти. Так называемый синдром Пру­ста (стимулируемое определенным запахом пробуждение у человека поразительно подробных воспоминаний об ассоциирующихся с этим запахом событиях далекого прошлого) можно объяснить лишь суще­ствованием определенных физиологических механизмов, позволяю­щих нам регистрировать и «записывать» в памяти химические харак­теристики окружающей среды.

Ряд недавних исследований, посвященных ольфакторному воспри­ятию, действительно указывает на возможность наличия нейронных механизмов, составляющих основу химического «я». Например, было обнаружено, что процесс генерации новых нейронов, ранее считав­шийся невозможным, в действительности происходит регулярно — причем именно в составляющих часть головного мозга обонятельных луковицах; последние, в свою очередь, связаны с важными мозговыми центрами, отвечающими за эмоции, мотивацию и образование новых воспоминаний. На существование «химической личности» человека указывают и другие биологические данные, в частности — порази­тельный феномен, именуемый «внутривенным обонянием». Он пред­полагает, что люди, которым внутривенно вводится в кровь пахучий раствор, испытывают ощущения, подобные ольфакторным. Примеча­тельно, что человеческий мозг обладает специальным защитным меха­низмом биохимической фильтрации, так называемым гематоэнцефали- ческим барьером, предотвращающим проникновение в мозг большей части молекул, находящихся в кровеносной системе. Соответственно, ощущение запаха в описываемой ситуации свидетельствует о том, что обоняние, возможно, действительно формирует некую реальность, действующим субъектом которой является химическая личность (или химическое «я») человека.

Сегодня наука стремится описывать все когнитивные и жизненные процессы как химически обусловленные. Вопрос, однако, заключается в следующем: в какой степени каждый из сенсорных механизмов встроен в химическую, или генетическую, структуру человеческого тела? Из­вестно, что воспринимаемая зрением цветовая информация обрабаты­вается и кодируется с помощью всего трех генов, тогда как за обработку ольфакторных данных отвечает 1000 генов. Возможно, это означает, что чувство зрения призвано «обслуживать» «физическое „я"», а потому в меньшей степени связано с бесконечным многообразием молекулярных процессов, происходящих в организме человека и обусловливающих его взаимодействие с миром на химическом уровне.

До начала эпохи Просвещения европейская культура, как пред­ставляется, не знала никаких особенных переживаний, связанных с ольфакторным восприятием. По свидетельству большинства истори­ков, восстанавливающих картины прошлого, в Средневековье «почти повсюду царила, невообразимая вонь». Подобное положение вещей считалось, по-видимому, абсолютно нормальным в тот период, когда обоняние ничем не выделялось из спектра сенсорных модальностей. В эпоху Нового времени функционирующие на расстоянии органы чувств заняли доминирующее положение, а когнитивная значимость феномена, который я называю «химической личностью», уменьшилась. Начало этому было положено дуалистической доктриной Декарта, которая и стала философским основанием взаимодействия просвети­тельской и модернистской (а соответственно, и генетически связанной с ними современной) культуры с миром ольфакторных ощущений. Рас­сматривая «химичность» человеческого организма как его животную составляющую, трактуя восприятие как единый механизм, обслужи­вающий внешние границы сознания, Декарт рассматривал наличие дистанции как принципиальное условие человеческого восприятия. Этот философский подход низвел все чувства, за исключением «дис­танционных» зрения, слуха и осязания, до уровня «вторичных» сен­сорных модальностей. По замечанию французского философа Анри Лефевра, доктрина Декарта «противопоставила Объект — Субъекту, res extensa — res cogitans, и тем самым пространство заняло домини­рующую позицию, поскольку заключало в себе их всех, все чувства и все тела» (Lefebvre 1991: 1). Представление о дистанции как необходи­мом условии познания и утверждение субъектно-объектного дуализма привели к маргинализации химических чувств, которые имеют дело с дистанциями совершенно иного порядка и ставят под сомнение сам принцип различения субъекта и объекта, сокращая расстояние между ними до масштаба атомов и молекул.

Развивая теоретические положения Декарта, Кант также способство­вал осуществлению процесса когнитивной маргинализации химиче­ских чувств в западной культуре, разработав концепцию независимо­го субъекта познания, чьи априори данные когнитивные возможности «загрязняются» носящими временный характер, сиюминутными хи­мическими модальностями. Согласно Канту, три дистанционно функ­ционирующих чувства «скорее объективны, чем субъективны, то есть как эмпирическое созерцание они больше способствуют познанию внешнего предмета, чем возбуждают сознание воздействия на орган» (Kant 2006)³. Кант относит обоняние к числу «низших» модальностей, что соответствует его представлению о независимом субъекте филосо­фии, чья когнитивная стабильность не должна нарушаться ничем, кро­ме информации, получаемой с помощью зрения и слуха. Препоручив эмпирическое восприятие дистанционно ориентированным чувствам, Кант в значительной степени способствовал развитию химической глу­хоты и немоты познающего субъекта — представителя западной ци­вилизации. Постулируя трансцендентальную природу человеческого познания, Кант стал предвестником современной маргинализации и тривиализации химических чувств.

Кант полагал эстетическую категорию прекрасного необходимой составляющей восприятия; он подверг чувство вкуса метафоризации, изъяв его из естественного химического и потому, по сути своей, субъ­ективного контекста человеческих ощущений. Он объявил, что вкус можно объективировать — игнорируя его химическую основу, — что те, у кого его нет, способны постепенно развить его. В рамках концеп­ции Канта это новое понятие вкуса утрачивает химическую природу и выполняет в познавательном процессе функцию фильтра; впослед­ствии таким же образом в буржуазной теории искусства будет функ­ционировать понятие «сердца», призванное лишить восприятие его эмоциональной составляющей.

Иллюстрацией того, насколько Кант полагался на зрительное вос­приятие в построении своей философской концепции, служит его зна­менитое противопоставление возникающих во время еды вкусовых ощущений, которые являются достаточно субъективными (именно в силу их химической/генетической природы), и «вкуса», проявляю­щегося при созерцании цветов, которые каждый считает прелестными. Между тем Кант игнорирует тот факт, что цветы могут также воспри­ниматься с помощью обоняния, что опрокидывает их образ обратно в сферу ольфакторного, то есть субъективного. Выстраивая рафиниро­ванную, основанную исключительно на визуальном восприятии кон­цепцию красоты, Кант стремится найти баланс между абстрактным понятием человеческой свободы и процессом нашего физического пребывания в мире. Однако такая объективированная свобода едва ли является подлинной, поскольку последняя должна — если это вообще возможно — включать в себя субъективность в качестве полноценной составляющей.

Формулировки Канта привели к логическому завершению уже су­ществовавшей к тому времени мыслительной традиции XVIII века, описывающей природу прекрасного. Александр Баумгартен первым из мыслителей эпохи Просвещения начал использовать слово «эстети­ка», размышляя о проблеме восприятия произведений искусства, то есть феноменов, не существующих вне человеческого сознания. Аб­солютная зависимость эстетики от дистанционных чувств, зрения и слуха, подтверждаемая усилиями философов XVIII века, таких как Дэ­вид Юм, Эдмунд Бёрк, Иммануил Кант, свидетельствуют о том, какое большое значение имело для просветительской мысли установление эстетических стандартов. Ключевым моментом явилось само создание понятия «эстетика» (происходящего от греческого слова aisthanomai, что означает: «Я воспринимаю, ощущаю, чувствую»), утверждение правил и норм, подразумевающих кодификацию «внутренних», или дискурсивных, явлений, которые, как предполагалось, должны вос­приниматься прежде всего сознанием, а не органами чувств. Этот то­тальный пересмотр перцептуальных представлений, подразумевавший маргинализацию химических модальностей, осуществлялся, по иро­нии судьбы, с помощью все большей метафоризации понятия вкуса. Свидетельством гомогенизирующей интенции этого процесса служит тот факт, что с точки зрения эстетики «иметь хороший вкус» означает иметь представление о наличии единой системы правил или стандар­тов и уметь оперировать ею, в то время как в обычной жизни ощуще­ние вкуса и запаха еды и напитков обусловливается прежде всего их химическими свойствами.

Начало описанному выше процессу было положено одним из первых основополагающих эстетических трактатов. Речь идет об эссе Дэвида Юма «Об утонченности вкуса и аффекта». Работа Юма была призва­на продемонстрировать, что именно значит иметь (в метафорическом смысле) изысканный вкус. Автор ссылается на эпизод из романа «Дон Кихот», в котором Санчо превозносит способности двух своих род­ственников, определивших наличие постороннего привкуса в вине, предложенном им для дегустации. Однако, пересказывая этот эпизод, Юм опускает очень важные детали, присутствующие в оригинале: во- первых, Санчо использует слово «вкус» в буквальном смысле; во-вторых, оба дегустатора (каждый из которых сумел распознать лишь один из двух присутствующих в вине чужеродных ингредиентов) — близкие родственники Санчо, и это позволяет ему претендовать на обладание той же остротой вкусовых ощущений (что явно противоречит уни­версальности используемой Юмом метафоры); и, в-третьих, история Санчо откровенно свидетельствует об ольфакторной природе процес­са дегустации, поскольку в ходе ее одно из действующих лиц отпивает небольшой глоток вина, а другое выявляет скрытые качества напитка лишь с помощью обоняния.

Сказанное выше демонстрирует, что формирование эстетики стано­вится одной из разновидностей «наказания» (в том смысле, в каком этот термин используется Фуко), дисциплинарного обуздания человеческо­го восприятия, которое направляют в сторону абстракции и умозрения, отрывая его от «химической» составляющей материального мира. Та­ким образом, развитие эстетики может считаться неотъемлемой частью перцептуального сдвига, инициированного европейским Просвещени­ем, в результате которого первостепенное положение в восприятии за­няли чувства, функционирующие на расстоянии (на которые с самого начала и опирается эстетика). Именно это является характерной чер­той современной европейской сенсорной картины мира.

Настало время вернуться к главной теме нашего разговора — запад­ной парфюмерии. Прежде чем сделать это, однако, следует уделить вни­мание своеобразному феномену, радикально изменившему отношение европейской цивилизации к ароматам. Речь идет о развитии культурной и социальной нетерпимости к запаху, проекте дезодорации, явившейся важной составляющей идеологии европейского Просвещения. Начало исследованию этого проекта было положено в 1982 году французским историком Аленом Корбином в книге «Вонь и благоухание» (Corbin 1986). Корбин документально продемонстрировал процесс развития проекта, сделав его предметом дальнейшего научного обсуждения. Однако кон­цепция дезодорации еще никогда не рассматривалась с точки зрения, принципиальной для настоящего исследования — то есть с точки зре­ния значимости обоняния как незаменимого инструмента тех химиче­ски обусловленных когнитивных процессов, которые, осуществляясь в нашем теле и сознании, формируют наше химическое «я». Этот подход представляется продуктивным для изучения проекта дезодорации, по­скольку последний привел к кардинальной перестройке структуры со­временной европейской системы познания. В этом контексте необходимо в первую очередь задать следующий вопрос: каким образом изоляция или подавление запахов воздействуют на процесс человеческого позна­ния и какие долгосрочные последствия это имеет для воспринимающе­го сознания? Чтобы ответить на этот вопрос, вспомним, что уже было сказано выше о химической, или генетической, уникальности индиви­дуального запаха (то есть о свойствах индивидуумов как ольфакторных объектов), а также о способности людей воспринимать запахи (то есть о функционировании их в качестве субъектов ольфакторного восприятия). Две эти различные способности образуют две стороны одного фунда­ментального закона: мы все в химическом отношении различны, и обе упомянутые возможности в равной степени обусловлены химической и генетической уникальностью каждой личности. Таким образом, процесс функционирования этого когнитивного механизма подразумевает су­ществование хрупкого, но важного равновесия, поддерживающего вну­тренний баланс и обусловливающего коммуникацию между нами как химическими объектами, с одной стороны, и химическими субъектами, с другой. Дезодорация — осуществляемая как на индивидуальном, так и на коллективном уровнях — радикально сокращает объем получаемой нами ольфакторной информации и создает зазор между человеческим телом как ольфакторным объектом и человеческим телом как ольфак- торным субъектом. Это нарушает осуществляющийся в сознании есте­ственный, химически обусловленный когнитивный процесс. Представля­ется, что мы можем быть химическими, или ольфакторными, субъектами лишь в том случае, если являемся одновременно химическими, или оль- факторными, объектами и для других индивидуумов, и для себя самих.

Знание, полученное с помощью обоняния, имеет принципиально химическую природу. Исследуя особенности европейского проекта дезодорации и вызванного им радикального перераспределения оль- факторного знания, можно выявить наличие двух основных концепту­альных агентов, обусловивших его успех, — это современная химия и современная медицина. И если химия как наука сыграла важную роль в перестройке наших базовых химических знаний, вытеснив их из сферы исключительно ольфакторного восприятия и придав им более интел­лектуальные и абстрактные формы, в которых она и пребывает сегод­ня, то медицина, оказавшая влияние на гигиену, санитарию, планиро­вание городского пространства, то есть на материально-химическое измерение эпохи Просвещения в целом, выполнила не менее важную функцию: она сделала ольфакторную реальность недоступной для вос­приятия, инициировав проект дезодорации. Эдвин Чэдвик, один из из­вестных деятелей общественного здравоохранения в Великобритании XIX века, выразил эту мысль следующим образом: «Любой запах — это болезнь». Основой этого утверждения послужило представление ме­дицинской науки о человеке как объекте позитивистского познания, а также инвертирование идеи «конечности», о чем красноречиво пи­сал Мишель Фуко: «Возможность для индивида быть одновременно и субъектом и объектом своего собственного знания содержит в себе то, что игра в конечность может быть инвертирована в знание. Для клас­сической мысли она не имеет иного содержания кроме отрицания бесконечности, тогда как мысль, формирующаяся в конце XVIII века, придает ей позитивные возможности: появившаяся антропологическая структура играет, таким образом, сразу роль оценки границ и роль со­зидателя первоначала. <.> Отсюда определяющее место медицины в архитектуре совокупности гуманитарных наук: более, чем другие, она близка всех их поддерживающей антропологической диспозиции. От­сюда же и ее авторитет в конкретных формах существования; здоровье замещает спасение — говорил Гардиа» (Foucault 2003: 244)⁴.

Упомянутая Фуко «конечность» также имеет химическую природу, поскольку дезодорирующие практики разрушили или кардинально пе­рестроили ольфакторные связи современного человека с химической материей и привели к образованию зазора между индивидуумом как ольфакторным/химическим субъектом, с одной стороны, и ольфак- торным/химическим объектом, с другой. Сказанное выше о процес­се разрушения перцептивного баланса, осуществляемого в западной культуре с эпохи Просвещения, также иллюстрирует возникновение антагонизма между обонянием и зрением. В последние десятилетия ученые все чаще отмечают тотализирующую роль зрения в формирова­нии перцептивной и когнитивной парадигм современной европейской культуры. Выдвижение этого чувства на первый план в социальных, культурных и дискурсивных практиках, начиная с Декарта, именует­ся окуляцентризмом и подвергается осуждению как разновидность по­знания, имеющего манипулятивную природу и ведущего к пагубным последствиям для восприятия в целом⁵.

Несмотря на независимость обоняния от зрения, последнее начало колонизировать пространство первого, и свою роль в этом процессе сыграло развитие современной медицинской науки и гигиенических практик, в конечном счете приведших к утверждению позиции, сфор­мулированной Виктором Тернером: «неясное является нечистым»⁶.

Процессы, направленные на формирование окуляцентричного общества, происходили одновременно с реализацией проекта дезо­дорации. Они нашли отражение во многих культурных простран­ствах, таких как архитектура, городское планирование, и особенно в сферах, раздвигающих пределы визуального охвата не только в про­странстве, но и во времени. Один из примеров здесь — произошедшая в Европе XVIII-XIX веков революция в области городского освещения (осуществившаяся — что неудивительно — при содействии некото­рых основателей современной химии, таких как Антуан де Лавуазье, который также был отцом современной вентиляции). Результатом ее, по словам Вольфганга Шивельбуша, явилась тотальная «индустриали­зация света», позволившая чувству зрения функционировать намного дольше, чем ранее, в течение дня, потеснив ольфакторные ощущения (см.: Schivelbusch 1995). Все эти тенденции, направленные на расши­рение обозреваемого пространства, послужили основой установления современной сенсорной иерархии, в которой наблюдение и слежение выполняют функции инструментов управления.

Обсуждавшиеся выше проблемы, связанные с ольфакторными ощу­щениями, химией, парфюмерией, медицинской наукой и сферой на­блюдения, имеют нечто общее. Их объединяет высказывание Фуко из книги «Надзирать и наказывать», где автор описывает процесс зарож­дения современных форм власти, которые, в частности, находили про­явление в мерах, принимаемых в конце XVII века для дезинфекции городских домов во время эпидемий чумы: «В каждой комнате подни­мают или подвешивают „мебель и утварь", комнату поливают арома­тической жидкостью и, тщательно законопатив окна и двери и залив замочные скважины воском, поджигают ее. Пока она горит, дом оста­ется запертым. <.. .> Четыре часа спустя жителям разрешают вернуть­ся в дом» (Foucault 1995b: 197)⁷.

Идея, позволяющая рассматривать все обозначенные выше темы в рамках единой рабочей теоретической концепции, — это понятие вла­сти, в том смысле, в каком его использовал Фуко: власть являет собой нормализующий механизм распределения знания, в процессе кото­рого субъект предъявляет себя в качестве объекта познания. По выра­жению Алана Болье, эта власть явила собой «новую форму политики (био-политику), ориентированную на организацию самоуправления человеческими жизнями и телами, цель которого — создание опти­мальных уровней производства, или, иными словами, обретение упо­рядоченной стабильности (Beaulieu 2006: 26).

Не усматривая более источник жизни и смерти в Боге, представи­тель западной цивилизации, по словам Фуко, «постепенно обучался тому, что значит быть живым существом в живом мире, располагать собственным телом, учитывать наличие определенных условий суще­ствования, жизненных возможностей, индивидуального и коллектив­ного благосостояния, сил, действие которых может меняться, и про­странств, в котором их можно распределить оптимальным образом. Без сомнения, впервые в истории биологическое существование нашло отражение в политическом; факт бытия больше не являлся недосягае­мым субстратом, возникающим лишь время от времени, среди хаоса смерти и ее фатальной неизбежности; часть его перешла в принадле­жащую знанию область управления и принадлежащую власти сферу вмешательства» (Foucault 1984: 263).

Воздействие на организм человека требует более изощренных меха­низмов, отличных от существовавших ранее грубых форм репрезента­ции суверенной власти, принятых в средневековом аристократическом обществе; требуются инструменты, обеспечивающие функционирова­ние в большей степени локальных, персонализированных и в конеч­ном счете более эффективных процедур общественного контроля. Как пишет Лоуренс Крицман, созданная Фуко «теория предполагает, что власть осуществляет насилие над нашими телами посредством дей­ствия бестелесной властной инстанции, регулирующей наше созна­ние» (Kritzman 2006: 528).

Фуко назвал эту разновидность власти «био-властью», поскольку ее природа аналогична природе находящихся в ее ведении объектов, относящихся к категории «биологических видов». Несмотря на это, однако, описываемая разновидность власти обладает и принципиаль­но вне-биологическими свойствами, поскольку осуществляет себя по­средством разделения и проведения границ, изоляции и дистанциро­вания — в отличие от биологических механизмов, ориентированных на отождествление и объединение биологических видов. В этом отно­шении осуществление био-власти противостоит сфере ольфакторного, функционирование которой связывает человека с миром, самим собой и другими людьми на химическом уровне. Неудивительно, что именно сфера ольфакторных ощущений подверглась уничтожению в процес­се утверждения био-власти: в силу своей внефизической и внерацио- нальной когнитивной природы она препятствовала надзору за телами и умами представителей западной культуры, манипуляции ими. По- видимому, свободное существование запахов мешало осуществлению власти в ее современной форме, и западный проект дезодорации был призван расчистить для нее путь, устраняя феномены, препятствую­щие ее триумфальному шествию.

На первый взгляд, утверждение, согласно которому западный про­ект дезодорации, приведший к перестройке ольфакторного восприя­тия в рамках европейской культуры, связан с развитием парфюмерной промышленности, представители которой каждый год создают в своих лабораториях сотни прекрасных ароматов (так же как и вкусов: почти все ведущие парфюмерные компании занимаются разработкой искус­ственных ароматизаторов), содержит в себе некое внутреннее противо­речие. Однако тот факт, что зарождение современной парфюмерной индустрии хронологически совпадает с началом проекта дезодорации, свидетельствует о том, что эти два процесса находились друг с другом в определенных отношениях, в контексте которых распространение ольфакторного знания претерпело кардинальные изменения. Предста­вители западной культуры потеряли возможность использовать его и экспериментировать с ним, в то время как производители искусствен­ных ароматов получили возможность управлять и едва ли не полно­стью контролировать эту сферу человеческого бытия.

Приглядевшись к тому, каким образом распространяется парфю­мерная продукция на современном рынке, нетрудно заметить, что ароматы формируют когнитивное и концептуальное пространство, составляющее контекст большинства человеческих эмоциональных проявлений, подлежащих контролю со стороны био-власти: это безу­держная страсть, трансгрессия, уникальность, освобождение от норм и ограничений, а также непредсказуемость и непроницаемость психо­логической сферы. Создатели духов в один голос твердят, что их про­дукция способна оказывать глубокое воздействие на человеческое по­ведение и эмоции, побуждая нас совершать поступки, выходящие за рамки ожидаемого и предписанного. В парфюмерных обзорах и рекла­ме постоянно муссируются темы трансгрессии, освобождения, побега и уклонения, а транслируемый ими речевой ряд регулярно включает в себя слова «безрассудство», «риск», «власть», «дерзость», «вызов» и т.д. Например, в роскошном французском издании 100 Parfums de legend («100 легендарных ароматов»), содержащем описание лучших духов мира, эти слова встречаются более чем в 50 случаях (Girard-Lagorce 2000). В числе других примеров — реклама аромата Shalimar от Guerlain, репрезентирующая его «подлинный дух освобождения», а также сами названия многих ароматов (Brut от Faberge, Eau Savage от Dior, Egoiste от Chanel, Evasion от Bourjois, Freedom от Hilfiger, Aqua Brava от компании Puig, Revolte от Patou, Character от Hechter, Must от Cartier, Tabu от Dana, Obsession от Calvin Klein, Bandit от Piguet, J'ai ose от дома Laroche, L'Interdit от Givenchy, Savageonne от Clamy, Tzigane от Corday и т.д.), которые вызывают в сознании образ волевой, независи­мой личности, самостоятельной, свободной и непредсказуемой в своих поступках. Несомненно, что эти аллюзии на власть и ее предельную способность к трансгрессии подчеркивают именно значимую связь че­ловеческого обоняния (с его способностью воздействовать на наше по­ведение и эмоции на химическом уровне) и социального распределения власти и знания. Предполагаемая способность ароматов влиять на наше поведение посредством «персонализации» собственного запаха инди­видуума и его способности воспринимать чужой реализуется именно потому, что и принадлежащий нам (в собственном смысле этого слова) запах, и обоняние в целом действительно когда-то принимали участие в процессе распределения власти и знания в обществе. Присвоив себе остатки этой способности и примитивизировав их содержательную со­ставляющую с помощью субститутов, хорошо поддающихся контролю, западная парфюмерная индустрия оказалась в значительной степени вовлечена в процесс распространения био-власти, поскольку препят­ствовала человеческому (само)познанию на химическом уровне. Будучи дополнительным элементом практики дезодорации (никакая аромати­зация сегодня не осуществляется без предварительной дезодорации) и подвергнув пере-одорации нашу волю к действию в соответствии с нашими уникальными химическими свойствами, парфюмерная инду­стрия сумела изменить содержание и тем самым природу нашего хими­ческого взаимодействия друг с другом и с миром в целом. Таким обра­зом, чувство «освобождения», которое якобы даруют нам современные духи, претендующие на роль «приворотного зелья» или подобия «за­претного плода», полностью фальшиво, поддельно; оно успешно спо­собствует расширению сферы действия био-власти, возвращая любую мыслимую трансгрессию обратно к самой себе, в пространстве, специ­ально созданном для осуществления подобной «свободы».

Сегодня все настойчивее утверждается, что современная парфю­мерия — это разновидность искусства. Подобные заявления, как пра­вило, делают либо сами парфюмеры, либо авторы текстов, так или иначе связанные с индустрией ароматов (Roudnitska 1980: 45; Girard- Lagorce 2000: 44, 90, 126). Один из самых красноречивых сторонников этой точки зрения — французский парфюмер Эдмонд Рудницка, по­местивший парфюмерию в пантеон искусств на том основании, что создание ароматов являет собой синтез «эстетической гармонии, хи­мии и науки» (Roudnitska 1980: 45)⁸. По утверждению Рудницка, ис­поведовавшего своего рода ольфакторную эстетику, «для того чтобы [ароматическая] композиция приобрела художественную ценность, ее компоненты должны быть подобраны и сбалансированы таким об­разом, чтобы образуемая ими в результате форма была оригинальна и в то же время узнаваема, интересна и гармонична. При соблюдении этих условий смесь ингредиентов превращается в духи, а духи — в про­изведение искусства» (Ibid.)⁹. Аналогичным образом Стефан Еллинек утверждает, что «для осуществления творческого процесса. парфю­мер должен обладать даром воображения, чтобы уметь представить себе гармоничные ольфакторные композиции, которые никто еще не составлял» (Еллинек 2003: 383).

Между тем, как хорошо известно, химические чувства не «поддер­живают» формат воображения по одной простой причине: невозможно составлять новые ароматы вне эмпирического доступа к их будущим компонентам. Попросту не существует способа, благодаря которому возможно было бы помыслить новые молекулы, сотворить их в вирту­альном пространстве, только на уровне сознания, и именно поэтому Рудницка, разрабатывая принципы своей ольфакторной «эстетики», был вынужден придерживаться принятой в рамках этой дисциплины традиционной риторики, опираясь на старые и, в том что касается сферы ольфакторных ощущений, бессмысленные понятия, такие как «гармония», «ассоциация идей», «творящий дух» и др. В действитель­ности же всё, чем может располагать парфюмер, — это его способность помнить ароматы и конкретные ингредиенты¹⁰.

Трудно отрицать, что за развитием парфюмерии, проделавшей путь от малозаметной отрасли торговли и сельского хозяйства до прибыль­ной индустрии с почти метафизической претензией на «артистизм», скрываются вполне материальные факторы, связанные с наукой, тех­нологическими инновациями и, наконец, не в меньшей степени — с концентрацией капитала¹¹. Даже обычный метод запуска дизайнерской парфюмерной линии в производство (разработка так называемых брифов — заказов, которые делают модные дизайнеры производителям, подробно описывая, что они хотят получить от будущих духов) очень далек от способов создания традиционных произведений искусства.

Часто отмечается, что духи нуждаются в определенных «личност­ных» ассоциациях, то есть в именах модельеров или знаменитостей, которые размещаются на упаковках, даже если эти люди и не при­нимали никакого участия в фактической разработке ароматов¹². При отсутствии индивидуального начала магия духов слабеет и оказывает меньшее воздействие на покупателей. Причиной тому служит инди­видуальная природа запахов — в том виде, в каком они существовали до начала современной эпохи. Если сегодня европеец выбирает опре­деленный аромат для того, чтобы носить его на лишенном запаха, то есть ольфакторно объективном теле, то «персональное» имя на упа­ковке обеспечивает ему по крайней мере иллюзию субъективности, которую утрачивает тело, функционирующее в качестве современно­го ольфакторного субъекта. Аромат, подменяющий сегодня наш гене­тический запах, по-прежнему не может восприниматься как нечто аб­солютно безличное, подобное химическим формулам; он, хотя бы на поверхностном, внешнем уровне, должен быть связан с субъективным измерением. Вот почему создатели современной парфюмерии так ча­сто подчеркивают уникальность и индивидуальность своей продук­ции, призванной якобы усилить неповторимый аромат ее потребите­ля: «Духи Allure — очарование вашей уникальности» (Girard-Lagorce 2000: 40). Глубинная ирония подобных заявлений связана с тем, что создатели парфюмерии в действительности упорно работают, пытаясь сделать персональный запах потребителей парфюмерной продукции в большей степени однородным, тождественным друг другу. Если уни­кальными нас делает чрезвычайно сложное сочетание наших генов, структура которого находит выражение в нашем личном запахе, то гораздо более простые химические формулы современных духов едва ли могут служить подлинными маркерами нашей индивидуальности. Однако производители парфюмерии думают иначе. Примером тому служит весьма самонадеянная реклама духов «ДНК для мужчин» от Bijan. Это портрет дизайнера с его детьми; надпись гласит: «Благода­ря ДНК. у вас глаза отца, улыбка матери. Бижан со своим ДНК. сыном Николасом и дочерью Александрой»¹³. Вполне уместным будет вопрос, почему Бижан или любой другой торговец ароматическими «ДНК» претендует на право определять (превратив наш личный ДНК- маркер, то есть наш индивидуальный запах в предмет своего ремесла), как будет улыбаться наша дочь или как будет выглядеть наш сын. Без сомнения, подобная привилегия должна принадлежать исключитель­но родителям.

Это подводит нас к проблеме, служащей предметом многочисленных дискуссий. Речь идет о потенциальной способности духов функциони­ровать в качестве квазиферомонов, то есть веществ, якобы способных усиливать или даже провоцировать возникновение сексуального вле­чения. Реклама парфюмерии всегда использовала сексуальные конно­тации, ориентируясь как на мужчин, так и на женщин, и многие люди предпочитают пользоваться духами перед свиданием с потенциальным партнером. Однако некоторые ученые оспаривают наличие у духов какой бы то ни было сексуальной «магической силы», считая, что по­следняя «в большей степени обусловливается маркетинговыми уловка­ми и различными «бытовыми» интуитивными умозаключениями, не­жели серьезными исследованиями», и относя ее к области «вымыслов рекламной индустрии» (Vroon et al. 1997: 154)¹⁴.

Чтобы понять, как осуществляется этот процесс, следует помнить о дисциплинирующей функции, осуществляемой дезодорацией по от­ношению к сексуальности в ходе формирования европейской субъ­ективности в XIX и XX веках. Настаивая на ликвидации индивидуаль­ных запахов, особенно тех, которые связаны с сексуальной сферой, приверженцы дезодорации сумели разорвать принципиальную связь телесного запаха и сексуального желания. В то же самое время из за­падной парфюмерии исчезли животные компоненты, уступив место цветочным ароматам. Таким образом, европейское ольфакторное вос­приятие оказалось связано с миром растений, не имеющим ни малей­шего отношения к сексу. После того как люди утратили возможность влиять на поведение представителей противоположного пола с по­мощью собственных индивидуальных запахов, несущих разнообразную химическую информацию об их генетических, социальных и психоло­гических качествах, парфюмерия присвоила себе новую роль произ­водителя и распространителя ольфакторных композиций, способных играть роль «само-феромонов», то есть в большей степени возбуждать сексуальное влечение и страсть в самих носителях ароматов, а не в их потенциальных партнерах. В этой ситуации представители обоих по­лов покупают духи для себя, чтобы поддерживать в себе ощущение, что их возбуждают представители противоположного пола, то есть чтобы стимулировать собственное сексуальное поведение (удачной иллюстра­цией здесь служит название духов Just Me («Только я») от Montana). Между тем ранее подобную функцию выполняли уникальные запахи других индивидуумов. Когда женщинам сегодня предлагают пользо­ваться духами, чтобы чувствовать себя «сексуальными», а мужчинам — чтобы чувствовать себя «сильными», их действительно в определенном смысле втягивают в сексуальную игру (Еллинек 2003: 370). Однако за­частую они играют сами с собой, а не с другими, становясь тем самым объектами манипуляций третьего, весьма зловещего партнера — со­временной парфюмерной индустрии.

Вернемся к вопросу, заданному нами в начале статьи: почему за­падная парфюмерия предпочитает рядиться в экзотические одежды древнего искусства, будучи в действительности квинтэссенцией эпохи нового времени? Представляется, что она сегодня играет роль свое­образного депозитария прошлого, скрытого в личности современно­го индивидуума. Исполняя свою партию в оркестре индивидуальных эмоций, выдавая себя за страсть, разыгрывая химический спектакль на человеческом теле, изнасилованном столетиями дезодорации, со­временная парфюмерия — это специи, выращенные на химически бесплодной равнине европейского сознания. В некотором смысле со­временные парфюмеры продолжают средневековые поиски специй и земного рая, пытаются найти философский камень¹⁵. Осуществле­ние заветной мечты любого алхимика предполагало решение двух главных проблем — экономической (превращение металлов в золо­то) и медицинской (обретение лекарства от всех болезней). И самое главное, философский камень, как предполагалось, обладал важным свойством, сближавшим его со специями, — характерным резким за­пахом. Вот как Николас Фламель, известный средневековый алхимик, описывает свое открытие философского камня: «Наконец, я обрел то, к чему стремился, о чем я догадался по резкому запаху и аромату» (Dixon 1994: 13). Иными словами, каждая новая ароматная молекула, предъявляемая сегодня публике в качестве потенциального химиче­ского ключа, открывающего врата в земной рай, — это следствие дол­гого технологического, интеллектуального и военного исторического развития Европы.

Рассматривая человеческие чувства как составляющую целостной культурной системы, нетрудно заметить, что их иерархия или баланс в русской и в европейской культурах различны. Рассуждая об осо­бенностях установления пределов сенсорной досягаемости обоняния, Джим Дробник недавно отметил, что «[обоняние] зачастую низво­дится до элементарного „биологического" чувства, а между тем оно подспудно принимает участие почти в каждом аспекте культуры, от конструирования идентичности и определения социального статуса до подтверждения принадлежности к группе и передачи традиции» (Drobnick 2006: 1).

Русская культура определенно способствует постоянному взаимо­действию со сферой ольфакторного — причем взаимодействию не под­спудному, но, напротив, ярко выраженному. Поэтому можно предпо­ложить, что ее когнитивное пространство тесно связано с химическими чувствами (тогда как зрение, занимающее на Западе когнитивно при­вилегированную позицию, играет здесь менее значимую роль), а вос­приятие и обработка химической, или ольфакторной, информации яв­ляется важной составляющей процесса конструирования персональной идентичности. То есть Россия, по-видимому, не в полной мере усвоила сенсорные парадигмы европейского Просвещения. Модель познания или образ «я», формируемые русской культурой, возможно, никогда не были в достаточной степени «бесплотны», абстрагированы или «пси­хологизированы», чтобы превратиться в теоретическую головоломку. Пространство химических чувств, и прежде всего чувство обоняния, никогда не переставало здесь служить условием «химической» связи между личностью и миром. Таким образом, запах России (какими бы ни были его непосредственные составляющие), так часто упоминаемый иностранными путешественниками и возвращающимися на родину соотечественниками, представляет собой не что иное, как ольфактор- ное проявление химической по сути природы русской культуры, где каждый атом до сих пор имеет значение.

Перевод с английского Елены Кардаш

 

Литература

Еллинек 2003 — Еллинек С. Планета духов в созвездии ароматов // Ароматы и запахи в культуре / Вайнштейн О. (сост.). М.: Новое литературное обозрение, 2003. Т. 2. C. 367-387.

Мириманофф 2003 — Мириманофф Ж. Подготовка парфюмера // Ароматы и запахи в культуре / Вайнштейн О. (сост.). М.: Новое литературное обозрение, 2003. Т. 2. C. 535-545.

Фуко 1998 — Фуко М. Рождение клиники. М.: Смысл, 1998.

Фуко 1999 — Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. М.: Ad Marginem, 1999.

Beaulieu 2006 — Beaulieu A. The Hybrid Character of Control // Michel Foucault and Power Today. Ed. Beaulieu A., Gabbard D. London: Lexing­ton Books, 2006.

Carlisle 2004 — Carlisle J. Common Scents: Comparative Encounters in High Victorian Fiction. N.Y.: Oxford University Press, 2004.

Corbin 1986 — Corbin A. The Foul and the Fragrant. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1986.

Dixon 1994 — Dixon L. (ed.). Nicholas Flamel: His Exposition of the Hi- eroglyphicall Figures (1624). N.Y.: Garland, 1994.

Drobnick 2006 — Drobnick J. (ed.). The Smell Culture Reader. N.Y.: Berg, 2006.

Foucault 1984 — Foucault M. The Right of Death and Power Over Life // The Foucault Reader. Rabinow P. (ed.). N.Y.: Pantheon Books, 1984.

Foucault 1995a — Foucault M. Figures (1624). N.Y.: Garland, 1994.

Foucault 1995b — Foucault M. Discipline and Punish. N.Y.: Vintage, 1995.

Foucault 2003 — Foucault M. The Birth of the Clinic. London: Routledge Classics, 2003.

Gilad, Man, Gluzman 2005 — Gilad, Man, Gluzman. A comparison of the human and chimpanzee olfactory receptor gene repertoires // Genome Research. 2005. 15. Pp. 224-230.

Girard-Lagorce 2000 — Girard-Lagorce S. (ed.). 100 Parfums de legende. Paris: Solal, 2000.

Harman 2006 — Harman L. The Human Relationship with Fragrance // Sell. Ch. (ed.). The Chemistry of Fragrances. Cambridge, UK: RSC Pub­lishing, 2006.

Hume 1965 — Hume D. Of the Standard of Taste' and Other Essays. In­dianapolis: Bobbs-Merrill, 1965.

Hunt 2003 — Hunt J. Britain, 1846-1919. N.Y.: Routledge, 2003.

Jacob, McClintock, Zelano & Ober 2002 — Jacob, McClintock, Zelano, Ober. Paternally inherited HLA alleles are associated with women's choice of male odor // Nature Genetics. February 2002. Pp. 175-179. Jay 1988 — Jay M. The Rise of Hermeneutics and the Crisis of Ocularce- ntrism // Poetics Today. Vol. 9. No. 2. 1988. Pp. 308-312.

Kant 2006 — Kant I. Anthropology from a Pragmatic Point of View. Cam­bridge, Mass.: Cambridge University Press, 2006.

Kritzman 2006 — Kritzman L. Michel Foucault // The Columbia His­tory Of Twentieth-Century French Thought. N.Y.: Columbia University Press, 2006.

Lefebvre 1991 — Lefebvre H. The Production of Space. Oxford: Blackwell, 1991.

Roudnitska 1980 — Roudnitska E. Le Perfume. Paris: Presses Universitaires de France, 1980.

Schivelbusch 1992 — Schivelbusch W. Tastes of Paradise. N.Y.: Pantheon Books, 1992.

Schivelbusch 1995 — Schivelbusch W. Disenchanted Night: The Indus­trialization of Light in the Nineteenth Century. Berkeley: University of California Press, 1995.

Sell 2006 — Sell Ch. (ed.). The Chemistry of Fragrances. Cambridge, UK: RSC Publishing, 2006.

SUskind 2006 — Suskind P. Perfume: The Story of a Murderer. N.Y.: Vin­tage International, 2006.

Turner 2005 — Turner J. Spice: The History of Temptation. N.Y.: Vintage Books, 2005.

Turin 2006 — Turin L. The Secret of Scent. N.Y.: Ecco, 2006. Vroon et al. 1997 — Vroon P.A., Amerongen A. van, de Vries H. Smell: the Sec­ret Seducer. N.Y.: Farrar, Straus & Giroux, 1997.

 

Примечания

1) Прежде чем превратиться в парфюмерную столицу современного мира, французский город Грас был крупным центром кожевенного производства.

2) Пер. на русский язык: Зюскинд П. Парфюмер. История одного убий­цы / Пер. с немецкого Э. Венгеровой. СПб.: Азбука-Классика, 2002. (Прим. пер.)

3) Пер. на русский язык: Кант И. Соч.: В 6 т. М., 1966. Т. 6. С. 386. (Прим. пер.)

4) Цит. по: Фуко 1998: 294-295. (Прим. пер.)

5) См.: Jay 1988: 308-312.

6) "The unclear is the unclean". Цит. по: Carlisle 2004: 43.

7) Цит. по: Фуко 1999. (Прим. пер.)

8) Другой специалист в области парфюмерии, Стефан Еллинек, также утверждает, что «духи имеют такое же отношение к запахам, какое музыка имеет к шуму» (Еллинек 2003: 367).

9) Самое важное качество, которое необходимо пар фюмеру, — это «воображение» (Roudnitska 1980: 49).

10) Тренировка навыка запоминания ароматов — важная и продолжи­тельная составляющая обучения в современных школах парфюме­ров; здесь также делается акцент на развитии навыка «конструи­рования» известных композиций путем изготовления их копий без использования формулы. Сегодня, чтобы поступить в одно из обра­зовательных учреждений, занимающихся подготовкой парфюме­ров, необходимо иметь, помимо бакалаврской степени, две акаде­мические степени в области химии. В программу этих школ входят прежде всего обучение химии, биологии, бизнесу и юриспруденции, а также на факультативном уровне — истории искусств (Мирима­нофф 2003: 541).

11) Успех многих классических европейских духов был обусловлен тех­нологическими достижениями химической науки, позволившими впервые в истории использовать новые вещества для создания пар­фюмерных композиций. Так, духи Fougere royale и Jicky, выпущен­ные в 1882 и 1889 гг. соответственно, были обязаны своим появлени­ем кумарину. Открытие альдегидов и обепина обеспечило триумф Apres l'ondee в 1906 г. и позднее — успех Chanel No. 5. Появление иононов (1898) привело к созданию духов L'Origan от Coty в 1904 г.

12) Причем некоторые из них — напр., Чарльз Уорт, чье имя красуется на знаменитых духах Je reviens, — даже признаются в том, что тер­петь не могут ароматы. См.: Girard-Lagorce 2000: 133.

13) Цит. по: Drobnick 2006: 308.

14) Авторы также добавляют, что «женщины пользуются духами отнюдь не потому, что осознанно стремятся понравиться мужчинам. зачастую они покупают духи, поскольку им самим нравится их за­пах, а не для того, чтобы доставить удовольствие противоположно­му полу» (Vroon et al. 1997: 154-156).

15) Это сравнение может показаться рискованным, однако между аро­матами и философским камнем, или Эликсиром (от арабского аль-иксир), действительно обнаруживается определенное сходство.