Ирина Михайлова — д-р ист. наук, профессор СПбГУ, специалист по истории Киевской и Московской Руси; постоянный автор журналов «Родина», «Вестник Санкт-Петербургского университета», «Клио». Автор книг «Служилые люди Северо-Восточной Руси в XIV — первой половине XVI века» (2003), «Россия и степной мир Евразии» (2006, коллективная монография), «И здесь сошлись все царства...» (2010), «Малые города Южной Руси в VIII — начале XIII века» (2010), «Алкогольная политика в царской России» (2011, коллективная монография).

Как это было?

Русская средневековая свадьба представляла собой пышный, се­мантически сложный ритуал, состоявший из христианских обрядов и традиционных действ очистительно-охранительного характера, проводившихся еще в глубокой древности язычниками-славянами и от­правлявшихся в Московской Руси до конца XVII столетия.

Вопрос о предстоящей свадьбе решался родителями брачующихся, для которых имели значение не чувства их детей, а половая зрелость жениха и невесты и социальный статус их семей. «Книга, глаголемая Кормчая» запрещала священникам венчать девушек моложе 12 лет, юношей — до 15-летнего возраста. Однако это требование не всегда соблюдалось: стремясь установить выгодные родственные связи, не­которые бояре, дворяне и купцы пренебрегали здоровьем и счастьем будущих супругов.

Как правило, до свадьбы молодые не виделись друг с другом и ча­сто даже не были знакомы. Если, писал в начале XVII века придворный врач московских государей и шведский шпион Петр Петрей де Елезунда, в период переговоров о браке «отец или приятели жениха по­просят, чтобы жених еще до свадьбы посмотрел и полюбовался на не­весту, родители ее отвечают на это отрицательно и говорят, чтобы он спросил про нее других, которые ее видали; им известно, какова она: этого и будет с него до венчанья». Этот ответ не всегда удовлетворял любопытство потенциальных родственников. Тогда им показывали невесту, которая встречалась с будущей свекровью «одна в комнате, разодетая и разряженная». «Подошедши к ней, женихова мать выво­дит ее из комнаты или из-за занавески, берет за руку, ходит с ней взад и вперед, оглядывает ее внимательно, не слепа ли и не хрома ли она, не колчет ли, не шелудива ли или нет ли за ней какого другого недостатка и порока; если она довольна невестой, то говорит ей, что она будет за ее сыном.» Мать девушки тоже могла встретиться с женихом и убе­диться в отсутствии у него телесных недостатков (Петрей 1997: 433-434).

Интерес родителей исключительно к физическому состоянию бра- чующихся или экономическому положению их семей, игнорирова­ние желаний молодых людей, разумеется, не лучшим образом сказы­вались на их дальнейшей совместной жизни. Австрийский дипломат Сигизмунд Герберштейн, посетивший Россию в 1517 и 1526 годах, за­метил, что здесь «любовь между супругами по большей части умерен­на, в особенности у мужей именитых и знатных. Это происходит отто­го, что они женятся на девушках, которых раньше никогда не видели, а затем, занятые государевой службой, вынуждены бывают покидать жен и в это время пятнают себя позорными связями на стороне» (Гер- берштейн 1988: 111).

Условия заключения брака оговаривались в доме будущего тестя в присутствии старших родственников жениха и местного священника. В подтверждение сговора стороны составляли рядную запись с указа­нием дня бракосочетания и росписью приданого невесты. Например, в 1513/14 году боярыня Аксинья Ивановна, вдова Федора Андреевича Плещеева, выдавая дочь Анастасию замуж за князя Ивана Курлю Васильевича Оболенского, выделила ей в приданое «полсела Богородицкого и половина деревень со всем, что к тои половине изстари потягло, да полсельца Коряковского, а храм в селе Успение пречистые вопче», находившиеся в Переяславском уезде, из числа «людеи своих» дала двадцать четыре холопа, из родового имущества — образ Бого­матери с жемчужной пеленой и золотым крестом, одиннадцать мехо­вых, суконных и шелковых платьев, бобровое ожерелье, пристяжной воротник, расшитый перлами, серьги с яхонтами и пять драгоценных колец (АРГ 1975: № 111, с. 113-114). После оформления рядной запи­си жених, отвергавший невесту, должен был выплатить ее семье боль­шую сумму денег в качестве неустойки, так как отказывался исполнять взятые обязательства.

Жертвы брачной сделки, молодые супруги могли либо создать более или менее прочную патриархальную семью, либо разочароваться в на­деждах и ожиданиях и рано или поздно расторгнуть союз. При этом разведенная женщина, как правило, принимала постриг и была обре­чена всю оставшуюся жизнь провести инокиней в монастыре. Имен­но так, несчастливо, с первого дня совместной жизни складывались взаимоотношения Андрея и Марьи Волконских. Зимой 1590/91 года князь Андрей Васильевич Волконский женился на дочери ловкого дьяка Афанасия Игнатьевича Демьянова, который скрыл от зятя, что невеста Марья тяжело больна «черным недугом». Более того, тесть не отдал ему приданое «все и сполна», а обещанный жениху москов­ский двор Демьяновых сгорел через полгода после свадьбы. Несмотря на это, князь Андрей со «своею женою жил, муча живот свой, шесть лет». Весной 1597 года А.И. Демьянов скончался; беззащитная, давно раздражавшая мужа Марья «учела проситися… в монастырь». Князь Андрей дал согласие на пострижение жены в обитель, однако, узнав об этом, его энергичная теща Фекла явилась к Волконским и увезла боль­ную дочь к себе со всем приданым, в том числе тем, которое еще не «дошло» до ее зятя и считалось имуществом умершего дьяка. «И взяв дочь свою со всем приданым ее к себе, не постригла и. тому четыре годы». В 1601 году смертельно больной князь Андрей оставался мужем Марьи. Он затеял тяжбу с тещей о приданом жены, однако, не дождав­шись судебного решения, весной того же года скончался (Антонов 1999: 162-163, 170-171, 173).

Разумеется, в день сговора обе семьи брачующихся надеялись достичь согласия и обеспечить молодым благополучие, поэтому готовились к свадьбе и проводили ее по традиционному, одобренному церковью ритуалу. По «большому» чину, торжественно и пышно, с соблюдением всех семантически сложных обрядов вступали в первый брак знатные и богатые юноши и девушки. Менее состоятельные женихи и невесты, вдовы и разведенные женщины, а также избранницы, не сохранившие девственность, обручались и венчались по «меншему», краткому чину (Домострой 1994: 73-87).

После сговора составляли списки участников торжества и пригла­шенных гостей. В день бракосочетания в домах жениха и невесты слу­жили молебен, затем гости завтракали. Потом свадебные чины — род­ственники и друзья жениха в золотных кафтанах и ферязях и сваха, одетая в наряд красно-желтого цвета, — перевозили из дома невесты на подворье жениха «постелю» и устанавливали ее в холодном подклете. По словам английского посла Джильса Флетчера, приезжавшего в Мо­скву в 1588-1589 годах, «кровать всегда доставляется со стороны неве­сты и обычно бывает очень роскошно отделана и стоит больших денег» (Флетчер 1906: 141). «Постелю» устанавливали на двадцати семи ржаных снопах, окропленных святой водой. «А въ головахъ поставятъ образъ, а в четырехъ углехъ» на стрелах вешали «по паре соболеи, да по кола- чику крупичатому». В том же сеннике размещали несколько столов для свечей, караваев, ритуальной одежды новобрачных, креста жени­ха и мониста невесты, тазов с водой. Рядом с ложем ставили двенад­цать кружек с медом и квасом и гладкую, без носка и выступов, чару.

Тем временем на подворье жениха для участников свадебного «поез­да» и гостей устраивали «столъ большеи». «Боярыни» являлись к нему в красных шубках (легких нарядных платьях), желтых летниках (ши­роких верхних одеяниях с ниспадавшими до пола рукавами), бобровых ожерельях и головных уборах, а «поежжане в золоте. ферязи спуще­ны, кафтанъ золотнои или цветнои шапка горлатная». Застолье дли­лось недолго. Получив благословение родителей, жених отправлялся в дом невесты.

Сначала на улицу выезжали разодетые в золотные наряды слуги. Одни из них ехали верхом на лошадях, другие шли рядом, «по чело­веку у стремени» всадника. Затем следовали свещник и каравайники. Первый в атласном или бархатном «кошельке» нес внушительных раз­меров свечу, вторые выступали с большим, обшитым дорогой тканью подносом, на котором красовался огромный каравай, усыпанный мо­нетами и покрытый широким золотистым полотенцем. За ними ше­ствовал «священникъ со крестомъ». Затем на великолепных конях, украшенных «гремячими» цепями, гарцевал дружка и попарно ска­кали поезжане, «которые помоложе, те напередъ, а которые почте- нее, те опосле». «А после всехъ» ехали новобрачный и справа от него «тысяцкий». Перед ними два «конюших» несли небольшие батожки. Процессию замыкали слуги с конскими попонами.

Когда свадебный «поезд» выезжал за ворота дома жениха, невесту, наряженную в красную «шубку», желтый летник и девичий венец, го­товили к встрече с супругом. Мать возлагала на нее «монисто или по- нагею» (нарядную икону Богородицы) (Домострой 1994: 76-78). Затем, писал Д. Флетчер, «на невесту надевают покрывало из тонкого вязанья или полотна, которое накидывается ей на голову и опускается до по­яса» (Флетчер 1906: 141). Под непроницаемым «занавесомъ» с тоскли­выми песнями девушку вели к свадебному «месту». Впереди выступала ее мать, за ней в окружении свах и «боярынь», то всхлипывая, то рыдая, шла виновница торжества. Усадив невесту на атласную или бархатную подушку — «изголовье», священник, отец и мать благословляли ее на брак с их избранником.

Вступив в дом невесты, поезжане становились «по обе стороны» избы. «Тысяцкий» приближался к виновнице торжества, рядом с которой си­дел мальчик-слуга, и скороговоркой произносил ритуальную фразу: «Аргамакъ тобе в Орде, а золотые в Угре». Мальчик освобождал свадеб­ное «место», на которое, получив благословение священника, садился жених. Свадебные чины зажигали перед образами свечи, составляли вместе подносы с караваями новобрачных. Начинался обряд обруче­ния и вслед за ним — чесания волос жениха и невесты.

Между молодыми натягивали плотную ткань. Гребнем, смоченным в медовом настое, сваха сначала трижды расчесывала кудри жениха, потом расплетала косу невесты, разбирала локоны, туго закручивала их в прическу «мужней жены», которую убирала в волосник (сетку из золотных нитей), надевала кику (высокий головной убор из яркого шелка, закрывавший затылок и шею с боков, имевший богато укра­шенное «чело» и подвески — «рясы» около ушей) и снова заворачива­ла новобрачную в длинную и широкую ткань («покров навешивала»). После этого молодых осыпали хмелем, золотыми монетами, мелко на­резанными кусочками бархата, камки и тафты, трижды опахивали со­болями. В это время дружка резал сыр и караваи и вместе с красными, расшитыми золотом лентами — ширинками от имени невесты разда­вал их участникам обряда. Тесть угощал их вином.

«Посидев мало», молодые отправлялись в церковь. Сначала верхом на коне в сопровождении поезжан ехал жених. За ним на нарядных са­нях, выложенных алым сукном, золотным атласом и соболями, вместе со свахами следовала невеста. Перед ее лошадьми несли свечи и кара­ваи, сзади тянулись сани «боярынь» (ДРВ 1790: 8; Домострой 1994: 73, 77-79; Михайлова 2010: 507, 514-515). Несмотря на церковные запреты, в великолепном свадебном выезде участвовали «глумотворци и органники, и смехотворцы, и гусельники». «И как к церкви венчатися поедут, священник со крестом едет, а перед ним со всеми теми играми бесов­скими рыщут» скоморохи и озорные, откровенно-сексуальные «песни поют» (Емченко 2000: 309-310). Перед входом в храм расстилали красную шелковую материю, на которую спешивался жених и выходила из са­ней невеста. В церкви она вставала с левой стороны от жениха, под ноги им бросали шкурки соболей так, чтобы меха легли «головами вместе». Священник проводил обряд венчания. Разрешив супругам обменять­ся кольцами, он позволял им поцеловаться и подносил кубок с вином. «Домострой» предписывал использовать венчальную чашу без ручек и требовал, осушив ее, не бросать, а как бы нечаянно уронить на пол, чтобы молодой муж растоптал ее ногой (Домострой 1994: 79). Когда со­суд падал на пол, все внимательно смотрели, к кому из новобрачных «подкатиться этот кубок под ноги» (Путешествие 1843: 19). В заверше­ние обряда, писал Д. Флетчер, священник соединял руки супругов, по­сле чего новобрачная падала мужу в ноги, «прикасаясь головой к его обуви, в знак ее покорности и послушания», а молодой накрывал «ее полою кафтана верхней одежды в знак обязанности своей защищать и любить ее». Тем временем «отец жениха подносит ломоть хлеба свя­щеннику, который тут же отдает его отцу и другим родственникам не­весты, заклиная его перед Богом и образами, чтобы он выдал приданое в целости и сполна в назначенный день и чтобы все родственники хра­нили друг к другу неизменную любовь. Тут они разламывают хлеб на куски и едят его в изъявление истинного и чистосердечного согласия на исполнение этой обязанности и в знак того, что будут с тех пор как бы крохами одного хлеба или участниками одного стола». Когда молодоже­ны выходили на паперть церкви, каждому из них подносили чашу с ме­дом, и супруги пили его за здоровье друг друга (Флетчер 1906: 141-142).

После венчания вся свадьба возвращалась в дом тестя на пир. В се­редине трапезы, после третьей перемены блюд, тесть называл свою дочь «имянемъ зятя» и торжественно «передавал» ее супругу, после чего новобрачные в сопровождении свах и поезжан отправлялись на подворье молодого мужа, где сразу уединялись в подклети с «посте­лью». Здесь для них было приготовлено ритуальное блюдо — достав­ленные со свадебного стола курица или лебедь. Новобрачный должен был оторвать у жареной птицы ножку или крыло и бросить их себе за спину, после чего супруги вместе съедали «курю». Во время этого об­ряда свахи и поезжане оповещали веселящихся родственников о том, что виновники торжества «у венчанья бывъ, легли опочивати здорово, и тутъ прохлажаются».

«А постелнечеи два седятъ у двереи (спальни. — И.М.) безотступно» в ожидании сообщения новобрачного о том, что «далъ Богъ здорово» (Домострой 1994: 79-80). Поскольку в средние века непорочность неве­сты и мужественность жениха ценились высоко, последний с гордостью заверял всех участников свадебного торжества, что акт лишения ново­брачной девственности состоялся. Итальянский купец Рафаэль Барберини в письме из Москвы 1564 года сообщил любопытные подробности публичного заявления мужчины о его интимных отношениях с супру­гой: «Выходит он из спальни с полным кубком вина, а в донышке куб­ка просверлено отверстие, и молодой, прикрывая его снизу пальцем, подносит в таком виде кубок, ближайшему родственнику жены: если полагает он, что нашел ее невинною, то залепливает сперва отверстие воском, так, чтобы вино не могло пролиться, и таким образом отец и все кто тут ни есть смело пьют из этого кубка; в противном случае молодой отнимает вдруг от отверстия палец и до тех пор проливает оттуда вино на стоящего перед дверьми жениного родственника, пока тот не даст ему сколько-нибудь денег, чтоб только остался он доволен, и тогда они мирятся» (Путешествие 1843: 19-20). Новобрачную о ее чувствах к не­знакомому человеку, ставшему ее мужем, никто не спрашивал. Более того, в течение трех свадебных суток она должна была молчать. Только за столом молодая женщина «с особою важностью и почтительностью» произносила несколько слов, адресованных мужу. «Если она держит себя иначе, то это считается предосудительным и остается пятном на всю ее жизнь, да и самим женихом вовсе не будет одобрено» (Флетчер 1906: 142).

Убедившись в том, что новобрачным было «здорово», «тысяцкий», свекровь и «боярыни» потчевали их студнем из крошеной птицы со сли­вами, лимонами, огурцами, после чего до утра оставляли одних. На следующий день молодой с поезжанами, слугами и скоморохами от­правлялся в баню, где все мужчины, «хто изволить пьютъ и людемъ по- даютъ», а музыканты «играють, и мовниковъ дарятъ ширинками». Тем временем под пронзительное завывание труб, звон литавр и перестук бубнов женщины «подымали», «умывали» и одевали молодую. Она вы­ходила к мужу и гостям в золотой «шубке», белом летнике с широки­ми рукавами-накапками, которыми закрывала лицо, кике со спущен­ной на него же фатой и высокой меховой шапке. В присутствии гостей и поезжан свекор «раскрывал» сноху (приподнимал стрелой подол ее платья, отводил накапки и убирал с ее лица фату). Молодая чета ела кашу с курицей и принимала подарки, после чего свадьба уезжала к тестю, где ее тоже встречали с музыкой и обильным угощением. Весь этот и последующий день участники торжества веселились и одарива­ли друг друга на подворьях то тестя, то свекра (Домострой 1994: 81-83).

Краткий чин исключал некоторые детали свадебных обрядов. Так, «поезд» жениха был немногочисленным. После свадебного застолья молодые оставались ночевать в доме тестя. Новобрачную «раскрывал» ее отец, мальчишник проходил не в мыльне, а в сеннике. Молодые су­пруги переезжали на подворье свекра только на третий день свадьбы (там же: 84-85).

Что это значит?

Каждый из таинственных свадебных обрядов наполнен глубоким смыс­лом. Что же означают действия участников брачного торжества?

Обряд свадебного «поезда» («объезда») возник в глубокой древно­сти как пережиток «умычки», похищения девушки группой воинов во главе с их влюбленным в нее предводителем. Герои древнерусской былины отправляются за невестой, как на войну:

Собиралося на свадьбу тридцать богатырей:
Старый казак Илья Муромец был легкий друженька,
И ласковый Владимир-князь был тысяцким,
Алеша Попович был подружьем,
Добрыня Никитич был боярином,
Василий Казимерский поезжанином,
Молода княгиня была свашенька
(Русские былины 1894: № 42, с. 153-154).

Поэтому наиболее значительные «чины» свадебной процессии на­зывались «тысяцким» (военачальником, командиром отряда в тысячу воинов) и «дружками» (дружинниками), а все поезжане лихо скакали верхом на конях. Жених на русской традиционной свадьбе всегда был «князем» — предводителем целой «рати» поезжан. Он ехал за невестой горделиво, на приветствия встречных людей отвечал только легким на­клоном головы (Сумцов 1881: 13). Скакуна жениха русские средневе­ковые люди наделяли защитными свойствами, он оберегал молодоже­нов от злых инфернальных существ (Клингер 1911: 111, 117-118). Ту же функцию выполняли воинственно гремевшие «довольно толстые цепи, которые висели от маковки головы (коня. — И.М.) до узды и привяза­ны были к луке седла» (Бруин 1989: 60).

Для русской девушки свадьба означала кардинальную перемену в ее судьбе: отроковица-девственница превращалась в женщину, при­званную рожать детей и хранить тепло домашнего очага. Поэтому в представлении средневековых людей невеста умирала для прежней жизни и возрождалась уже в новом качестве жены и матери. Ее в деви­чьем уборе — венце со свободно спускавшейся косой, олицетворявшей вольность прежней жизни, словно в саван, закутывали в плотную фату и оплакивали как покойницу (Зуева 1989: 57; Поздеев 1989: 89; Ереми­на 1991: 84-86, 91-93, 121, 126). Обряд закручивания волос и надевания кики означал невозвратную утрату невестой девичьей свободы. Замуж­няя женщина не могла появляться на людях с непокрытой головой, ма­гическая сила ее волос ограничивалась исключительно пространством дома и семьи (Михайлова 2008: 88-91).

Необратимость судьбы новобрачных знаменовал также обряд рас­таптывания опустевшего сосуда из-под вина в церкви. Уничтожая хрупкую чашу, молодой муж тем самым ставил крест на прежней, до- свадебной «воле» обоих супругов, а также демонстрировал их переход в иной физический и социальный статус.

Представлением о временной смерти новобрачной объясняется ее отъезд в церковь, к венчанию в любое время года в санях и трехднев­ное загадочное молчание. Тем же средством передвижения пользо­вались славяне-язычники, отправляя своих мертвецов в Ирий — цар­ство вечного холода, обиталище душ усопших предков (Рыбаков 1987: 112, 308-309). Невеста имитировала покойницу, а потому ее разговоры и смех в период свадебной инициации были неуместны.

Еще одно указание на ритуальную смерть молодой содержится в об­ряде раздачи ширинок и использовании их участниками торжества. Так назывались шелковые повязки, которые отрезали от полотнища ткани поперек его длины. Их делали из дорогой красивой материи и украшали золотыми символическими узорами. За изготовление ши­ринок отвечала невеста. Такие же длинные полоски ткани, только бе­лого цвета и без вышивки использовались в погребальной обрядности.

Красно-золотой ширинкой обвязывали руку поезжане, белой — участ­ники траурной процессии. Нарядными свадебными лентами украша­ли хоромы жениха, его коня, кафтан и шубу, лошадей и сани невесты, храм, подготовленный к венчанию молодых. Белыми полотенцами за­крывали зеркала и окна в доме усопшего, устилали сани с покойником, на них гроб переносили к могиле и спускали в нее. Покидая кладби­ще, участники похоронного ритуала закрепляли траурные ширинки на могильном кресте (Лебедева 1989: 237-244; Михайлова 2004: 93; Ми­хайлова 2010: 521-522). По форме длинная полоса ткани напоминает дорогу — символ перевоплощения человека в иное социальное и фи­зическое состояние, перехода его из мира живых в мир мертвых, чем и объясняется применение ритуальных повязок на свадьбах и похоро­нах: в важнейшие переломные моменты его бытия.

Однако в сознании русского средневекового человека жизнь и смерть были противоположными понятиями единого целого, поэтому невеста возвращалась из загробного мира как бы заново родившейся. Теперь она была наделена чадородной силой. В языческом мировоззрении вос­точных славян источниками плодородия являлись дождевые потоки, орошавшие землю водой, и солнце, согревавшее ее теплом. Эти пред­ставления оказались столь устойчивыми, что нашли отражение в об­рядности православной свадьбы периода Московской Руси.

Невеста, свахи, «боярыни» были одеты в красные «шубки», ступа­ли по багряным камкам, их окружали огненные обереги и ритуаль­ные предметы, обтянутые алым бархатом. Семантика красного цвета неоднозначна. С одной стороны, это цвет пролитой крови и смерти, с другой — солнечного огня и жизнеутверждающего женского начала (Зуева 1989: 56; Лебедева 1989: 238; Раденкович 1989: 132; Самоделова 1989: 95; Еремина 1991: 100, примеч. 50). В русских народных песнях не­веста является в красном сарафане и называется калинкой, малинкой, жаровинкой-клюквенкой, земляничкой-ягодкой (Лирика 1973: № 105, с. 54; № 312, с. 157; Обрядовая поэзия 1989: № 531, с. 394; Зуева 1989: 56). Этим подчеркивается ее физическая зрелость, способность к деторож­дению и вместе с тем непорочность.

Другим цветом, доминировавшим на брачных торжествах, был золо­тисто-желтый. Мужчины-поезжане щеголяли в «золоте». Все участни­цы русской старинной свадьбы поверх красных «шубок» наряжались в желтые летники. Сверкающий желтый цвет олицетворял физическую зрелость и побеждающую силу мужчины. Подписывая международ­ные договоры, первые князья Рюриковичи клялись оружием и золотом (ПСРЛ 1962: Стб. 42). Могущество древнерусского князя и московского государя символизировали их блестящие одеяния насыщенного желто­го цвета, золотые доспехи и регалии (Михайлова 2010: 151, 195-199). На свадьбе XVI века «тысяцкий» говорил невесте и мальчику-слуге: «Арга- макъ тобе в Орде, а золотые в Угре». Эта поговорка напоминала об окон­чательной победе русских войск над татарами на реке Угре в 1480 году и являлась намеком будущей жене на необходимость повиноваться мужу как главе семьи, ее защитнику и повелителю. Дорогие желтые наряды жениха и поезжан служили той же цели. Они надевались, чтобы подчер­кнуть мужскую силу новобрачного и указать на его главенство в браке.

Желто-красный, «солнечный» колорит костюмов новобрачных, свах, «боярынь», поезжан, окружавших их ритуальных предметов символи­зировал слияние репродуцирующих сил молодых, в самый значитель­ный день их жизни пользовавшихся покровительством и жизнетворной мощью огненно-лучистого дневного светила.

Русская средневековая семья создавалась прежде всего для продол­жения рода, поэтому многие свадебные обряды зафиксировали древние магические действия, направленные на усиление сексуальной актив­ности молодых, зарождение в чреве новобрачной новой жизни. С этой целью сваха расчесывала кудри жениха. Ритмичное погружение греб­ня, олицетворявшего мужское начало, в его волосы символизировало акт физического соединения супругов и должно было обеспечить их полную сексуальную гармонию (Успенский 1996: 172). С этим обыча­ем тесно связаны обряды выхода невесты к жениху в девичьем кокош­нике с длинными, декоративными, спускавшимися на плечи и грудь цепями-ряснами, к которым привешивались округлые бляшки-колты, а также сокрытие ее волос под женский головной убор кику. Здесь учи­тывались аналогии между понятиями «верх», «небо», «мужчина» — «низ», «земля», «женщина», сексуальный характер термина «покры­вать», игривое значение старинных шуток-прибауток: «Девка не без жениха, горшок не без покрышки»; «Батюшка Покров, покрой землю снежком, а меня, молоду, женишком!» (Байбурин 1992: 79). «В общей системе головного убора» девицы-невесты «диадемы отражали идею неба, а рясны — связь неба с землей, округлые колты были символами земли и ее рождающей вегетативной силы» (Рыбаков 1987: 599). Сняв с невесты кокошник, ее покрывали кикой, после чего воспринимали уже замужней женщиной.

Непосредственным источником продуцирующей силы новобрачных являлась ритуальная пища — лебедь и курица. Эти птицы, олицетво­рявшие плодородие, подавались к свадебному столу, а затем перено­сились в спальню супругов (Самоделова 1989: 95; Чижикова 1989: 183; Гура 1997: 678). Более того, в былинах и русских народных песнях же­них и невеста сами ассоциировались с птицами: он — с соколом и го­лубем, она — с белой лебедью, голубкой, утицей, перепелочкой (Ли­рика 1973: № 51, с. 31; № 68-71, с. 39-40; № 269-270, с. 138-139; № 275, с. 142-143; № 276; № 278; № 294, с. 152; № 319-325, с. 161-163; Обрядовая поэзия 1989: № 503, с. 376; № 535, с. 396-397; № 553, с. 413-414; № 565, с. 422; № 587, с. 438-439; № 595, с. 443-444; № 606-607, с. 453-454; № 613, с. 458-459; Русские народные песни 2002: 39, 51-52, 155-156). Даже на­ряд новобрачной отражал ее «птичью» сущность. Слово «кокошник» означает «петух», «кика» — «курица или утка, высиживающая яйца» (Рыбаков 1987: 519; Самоделова 1989: 101).

Детородную функцию молодым также придавали семена и хмель, ко­торыми жениха и невесту осыпали во время обряда чесания волос, при выходе из церкви после венчания, по возвращении на подворья тестя и свекра, перед спальным покоем. То же значение имели ржаные снопы под брачным ложем, праздничная каша и каравай (Рабинович 1978: 30; Сумцов 1996: 176, 178, 183, 185, 187). В средневековой Руси фразы «сва­рить кашу» и «сыграть свадьбу» даже употреблялись как взаимозаме­няемые. Так, новгородский князь Александр Ярославич, впоследствии прозванный Невским, в 1239 году обвенчался в Торопце с дочерью Бря- числава Полоцкого, «и ту кашу чини». По возвращении домой с моло­дой княгиней он пировал снова, и летописец отметил: «А в Новгороде другую (кашу варили. — И.М.)» (ПСРЛ 2000: 289). Символика мучных изделий как источников продуцируюшей силы новобрачных обусловле­на восприятием русскими средневековыми людьми производственных процессов, связанных с получением урожая и приготовлением этих ри­туальных блюд, с эротическим подтекстом. Пахота и сев, замешивание теста и сажание хлеба или каши в горшке в печь сопоставлялись ими с половым актом. Колошение всходов и превращение заготовки в выпе­ченное изделие сравнивались с преобразованием девственных жениха и невесты в мужчину и женщину; вызревание зерна в колосе, сгуще­ние каши, уплотнение каравая в печи, покрытие их румяной короч­кой — с зарождением ребенка в утробе матери (Байбурин 1992: 80-81).

Символы плодородия были наделены и защитными функциями. Знаки небесной семьи, состоявшей из солнца, месяца и звезд, каравай и каша ограждали молодоженов от невзгод, обеспечивали им счастье и богатство (Сумцов 1996: 240, 243-244). Аналогичное действие оказы­вали кольца, свечи, стрелы и меха.

У многих народов символом солнца, доброго небесного патрона, яв­лялось кольцо. Не имевшее начала и конца, оно также ассоциировалось с понятиями «вечность», «основательность», «верность», «надежная защита». Первые упоминания об обручальных кольцах встречаются в древнеримских источниках. Их полагалось носить на безымянном пальце левой руки, потому что через него, как считали «ромеи», тя­нулся особый тончайший нерв прямо в сердце человека. Обручальные кольца существовали также у варваров-германцев. У англосаксов же­них, удостоверяя брачное единение, публично преподносил любимой перстень на рукояти меча (Сумцов 1881: 77; Забылин 1996: 103; Луркер 1998: 83). Традиция ношения обручальных (венчальных) колец на левой руке замужней женщины и женатого мужчины сохранилась в католи­ческих странах. Православная церковь тоже признала этот древний обычай. Но в православной традиции «чистой», обращенной к небес­ному раю частью храма, жилого помещения, тела человека считается правая, а не левая сторона (Соколова 2001: 14; Успенский 2006: 22-23; Михайлова 2010: 52-53). Поэтому русские люди надевают обручальное (венчальное) кольцо на безымянный палец правой руки.

Служебник митрополита Киприана (конец XIV века) сохранил «Устав и чин обручению и венчанию царем и князем и всем христиа­ном», согласно которому священник после молитвы «приемлет перстни от святыя трапезы подаеть златый убо мужеви, железный убо жене. Они подают их друг другу. И тако ем священник сплетаеть десныя их руки друг другу и глаголет: Мир всем» (Горчаков 1880: приложение, с. 9). Но на Руси до конца XV века эти предписания не всегда испол­нялись. Так, 1 июня 1472 года, во время обручения невесты Ивана III Зои (будущей Софьи) Палеолог с заменявшим жениха русским по­слом в Риме, у последнего не оказалось колец. Объясняя их отсутствие, представитель великого князя Московского сказал, что на Руси обряд взаимного надевания женихом и невестой колец неизвестен. Несмо­тря на досадное недоразумение, церемония обручения была доведена до конца (Успенский 1997: 657; Борисов 2000: 315). В XVI веке уже все женатые московские государи и их подданные носили обручальные (венчальные) кольца.

Охраняющую функцию также выполняли зажженные свечи и фа­келы. Их пламя, озарявшее виновников торжества, свах, гостей и поез­жан, подобно солнечному свету уничтожало невидимых, но коварных злых духов. Свадебный обряд шествия свечников возник в глубокой древности и присущ многим народам. Древние греки, римляне, гер­манцы тоже провожали невесту в дом жениха с факелами в руках (Сумцов 1881: 90-91). Знаком солнечного луча или посланием бога- громовержца считались стрелы (там же: 97). Ими пронзали злыдней в четырех углах спального покоя и приподнимали подол платья моло­дой во время обряда ее «вскрытия». Новобрачных опахивали и укры­вали мехами. Они ступали по соболям, ложились почивать среди развешанных на стрелах пушистых шкурок. Свахи и «боярыни» кра­совались в бобровых ожерельях. На царской свадьбе жена «тысяцко­го», надев две собольи шубы, одну «по обычаю», а другую «наизворот, шерстью вверх», плясала возле молодых и осыпала их зерном, хмелем и монетами в то время, когда они направлялись от праздничного сто­ла к брачному ложу (ДРВ 1790: 12; Васильчиков 1900: 8). В этих маги­ческих действиях прослеживаются элементы тотемизма — языческих верований о происхождении и зависимости человека от животных. Окружив молодую чету меховыми шкурками и изделиями из них, родственники и друзья призывали косматых, клыкастых первопред- ков защитить новобрачных от злых инфернальных сил и даровать им здоровье и счастье.

Дополнительным источником энергии оберегов считались числа 3, 4 и производные от них 9, 12, 27, 40. Представление об их сверхъесте­ственной силе возникло в первобытную эпоху, когда человек стал вос­принимать окружающий мир не дуалистично, как разделенный на противоположности, а как трехмерное пространство, а также понял, что первичной ячейкой общества является семья, состоящая из отца, матери и ребенка, для проживания которой нужно построить сооруже­ние, опирающееся как минимум на три точки. Число 4 характеризует стремление архаичного человека охватить весь доступный его сознанию микрокосм. У некоторых племен и народов эти представления стали важной составляющей их верований и религиозных культов, у русских они нашли отражение в традиционной свадебной обрядности.

Поэтому свадьбу играли три дня, волосы жениха расчесывали три раза, на праздничном столе было три перемены блюд, в четырех углах спального покоя развешивали меховые шкурки и калачики, здесь же ставили двенадцать кружек со священным медовым напитком, «по­стели» обустраивали на двадцати семи ржаных снопах. Чины свадеб московских государей, их братьев и сестер предписывали на каравай невесты «положить двадевять пенязей (монет. —И.М.) больших сере­бряных широких, а под короваем положить по девяти пенязей» и за­ранее приготовить набор предметов для осыпания молодых. «А осы- палу быти на мисе на золотой; а на мису перво хмелю всыпати на три угла, в трех местах, да в триж места положить тридевять соболей, на место по девяти соболей, да тридевять платков бархатных и камчатых и атласных с золотом, или без золота, в один цвет, без разных шолков. да тридевять пенязей меньших, на три места по девяти. а на другой мисе осыпало нарядить к постеле по томуж». «Зголовья», на которых сидели жених и невеста во время обряда чесания волос, застилали со­болями: каждую подушку укрывали шкурками сорока зверей. Сорок соболей использовали для опахивания молодых, столько же мехов бро­сали им под ноги в церкви, перед венчальным обрядом. «В сенях у сен­ника» развешивали «на всех четырех стенах по иконе», сорок соболи­ных шкурок закрепляли на каждой стреле в опочивальне (ДРВ 1790: 6-9, 11, 13, 20, 23; Васильчиков 1900: 1, 2, 4, 5).