ИНТЕЛРОС > №3, 2012 > Эстетическое и политическое в контексте постсовременности: топос Homo aestheticus

Грякалов А.А.
Эстетическое и политическое в контексте постсовременности: топос Homo aestheticus


04 ноября 2012

На фоне многочисленных теоретических «поворотов», характерных для современности, имеет смысл поставить вопрос об эстетической достоверности сознания. Может казаться, заявление об «эстетическом повороте», с одной стороны, избыточно – в ситуации постмодерна эстетику нередко называют первофилософией, а с другой стороны – это знак видовой регионализации родовой философской проблематики. Совершенно справедливо замечание о том, что если философия должна обратиться в эстетику или, того хуже, стать эстетической, ей, скорее всего, придется отказаться от всех своих преимуществ рационального знания.[1] Но речь не идет ни о смещении институциональных границ, ни о «смешении языков», ни о возвышении статуса «литературной философии», которая в отечественном контексте устойчиво обозначена как специфическая, хотя и по-разному оцениваемая черта мысли. Обратить внимание нужно на ситуацию в настоящем: уже в первом внешнем приближении  очевидно, что именно эстетическое при всем его внимании к дигитальным артпрактикам и электронно-сетевому творчеству выступает прививкой против «виртуальной шизофрении». Именно тут, кстати сказать, возможен ход и за пределы того, что, может быть,  избыточно полемично названо «лингвостерией». Однако гораздо важнее внутреннее:об эстетическом повороте нужно говорить как об особой  ориентации мысли.

Эстетическое -топо-логически- соотнесено с политическим.  Эстетическое лежит в основе формирования особого рода обозримой социальной пластики – это вновь обращает к эстетике жизни. Жизненная обращенность эстетического непосредственно коррелирует с политическим- сознанием и существованием.

Политическое ставит под вопрос настоящее с его многообразием проявлений и чрезвычайной сложностью определения единого во многом -  константных характеристик существования, без понимания которых жизнь социума лишается перспектив. Именно в политическом непосредственно ощущается заброшенность в бытие не только в смысле онтологической включенности существования, но и как вытесненного пребывания -оставленности. Политическое является сферой, в которой человек не может отказаться от необходимости думать о настоящем – при этом самого себя необходимо встраивая в запрос, который исходит из существования,  в таком  «первичном»смысле мысль является как бы чем-то безличным: «…мысль» приходит, когда приходит, а не тогда, когда я «хочу» (Ф.Ницше)[2]. Действие встроенной в существование мысли о политическом дает возможность состояться мысли вообще: «Политическое оказалось ближе мысли, чем философии»[3].

На этом фоне позиционируется новое инфантильное сознание, в котором отсутствует ответственная творческая мотивация.Следовательно, никакая политическая «модернизация» не может быть реализована при утрате ориентиров и всепроникающем многоформном «постмодернистском терроризме», взрывающим возможность существования в любом месте и времени. Пропадает эстетическое переживание жизни и этическая энергия «общего дела». Что касается «этики-эстетики»богатых (власть, природные ресурсы, финансы, масс-медиа), то они склонны вообще не принимать в расчет никого другого – на этом фоне продолжать говорить об этическом и эстетическом в дисциплинарном  контексте, по меньшей мере, наивно.

Идейный текст отечественного псевдолиберального спектакля внешне отвечает необходимости поворота, более того – предполагает его. Ведь псевдолиберальная «картина мира» в России обращена как будто бы к самой жизни с ее «вечными ценностями» творчества и «новыми ценностями» свободы. И как всякая «символическая картина» современность конституируется «ретроактивно»: «первоначальное событие воспринимается как случайная травма, как вторжение некоего, не поддающегося символизации Реального – только после того, как оно повторяется, оказывается возможным распознать его символическую необходимость – найти ему место в символической системе»[4]. Классическим либеральным ценностям как раз и найдено такое место, однако будучи расположены в предельно «фикционализированном» пространстве, они способны к существенным превращениям и даже мутации.

Конечно, ценности означают человеческую историю в ее гуманистическом содержании, но в ситуации псевдолиберальной идеологии они лишь делают легитимным господствующий проект. Реальная ситуация лишается традиционного идеального измерения: «новые ценности» предстают как «идеологические мутанты», в частности, в условиях нецивилизованного понимания свободы высокие человеческие потребности приобретают «откровенно варварские и антисоциальные формы»[5]. Преобладает множественность идеологических «подделок», однако их очевидность, а именно она, как известно, наиболее ярко востребована в ситуации постмодерна, позиционирована столь навязчиво, что порождает критическую массу негативности. И тогда апелляция к идеолого-аксиологическим стратегиям сдерживания энтропии становится совершенно неконструктивной. Очевидность политического раскрывается именно в эстетическом.

Эстетическое выступает, во-первых, как образ очевидности самой по себе, во-вторых, как особого рода фоновая практика порождения мысли, в-третьих, способно придавать политическому событийный характер. Некоторым образом эстетическое пристраивает политику к своему месту – делает уместным, парадоксально добавляя политическому видимую фактичность. Любой образ «хорошей жизни» или «хорошего общества» проективно включает в себя эстетическую компоненту – рефлексия политического не может обойтись без некоторой рефлексии вкуса. В то же время эстетическое не дает политическому дискурсу стать «мономаниакальным» – этим эстетическое  привлекает носителей достаточно распространенного протестного сознания.

Политика (хотя бы перформативно) устанавливает образы настоящего и будущего, привлекая для их обоснования те или иные картины истории. И в этом смысле проекции политики стремятся предстать как эстетически оформленные – вернуть обаяние и ауру существования необходимо как раз там, где исчерпаны перспективы великих проектов.

Эстетическое сделало политическое обозримым – центр внимания перемещается в точки очевидности и личные события, в то время как континуальность исторического смысла разорвана социальной революцией и ее аналогами. Модерн актуализировал вопросы о соотношении политического, философского и поэтического («эстетического»). «Каким образом философия, желая законодательствовать в политике и, для начала, в воспитании социального тела, оказалась перед необходимостью прежде установить законы в области искусства? Чем было искусство в ее глазах или, скорее, что в нем было такого, чтобы его тут же, почти спонтанно, сочленили с политикой?»[6]. Ф. Лаку-Лабарт находил ответы в опыте «высокого» модерна. В исходном опыте современности политическое было буквально пронизано «музыкально-поэтическим энергиями» и настроениями, которые разбудил возвышенный эстезис модерна. Однако в контексте обсуждения эстетического и политического в ситуации пост-современности важно понимание новых реалий.

Сегодня речь идет о множестве частных существований – формируется топологически определяемая субъективность, создаваемая «аппаратами» и «общественными машинами», складываются все новые и новые фигуры субъективности. Эстетическое сохраняет человеческое в политическом, актуализируя или даже делая возможной  личную избирательность, максимально задействован ассоциативный фон воображаемого. Можно сказать о действии эстетического сознания в режиме трансверсальности – в этом своем качестве оно способно определять и поддерживать коллективное и ситуационное политическое измерение жизни. В отношении к эстетическому может быть определена  феноменология политического – она противопоставлена визуализированной и стремящееся перформативно утвердить себя политике-как-очевидности, всегда склонной включить в свой опыт нерефлектируемые стремления и страсти. Эстетическое собирает и первично «формует» социальную чувственность: «субъективность-в-себе» превращается в «субъективность-для-себя», при этом первичная рефлексия неклассической субъективности была осуществлена при аналитике поэтического языка или эстетического опыта.

Встает вопрос о том, сопротивляется ли сегодняшнее искусство смерти, и  если нет, то является ли оно искусством? И каково содержание этого сопротивления, которое может быть понято философией в ее стремлении самой быть формой сопротивления и утверждения?

Современный страх существования и отчуждение между сообществами демонизируют другого. В этой роли могут выступать сообщества, ориентированные на свои собственные представления о счастье или полагающие другого виновным в собственных несчастьях. И «этос современности», если о нем можно говорить как о том, что продумано поверх ситуационных правил («ментальное как этическое»), предполагает «этику человечества», которая строится на признании человека человеком. Это же дает возможность понять пределы виртуальногосуществования, образы которого столь ярко представлены в эстетическом воображаемом Сигизмунда Кржижановского.

Эстетическое обращено к открытости события - так создается основание для представления  особой  целостности, отличной от мировоззрения, от проекта, от картины мира, но сохраняющей в своей данности следы предшествующих опытов понимания. Речь, следовательно, вовсе не идет о (пост)современном аналоге картины мира, об интеркультуральном или транскультуральном монтаже «галереи современности». Противостоять «апокалиптическому тону» современности может топологически ориентированная эстетика события. Тем самым совершается конструктивное усилие сборки субъекта творчества и понимание путей формирования субъективности. 

Мысль держится на демонстрации перспективы в пространстве политического: благодаря эстетическому политическое становится очевидным и может быть вводимо в трансцендентную образность. В эстетическом событии взаимодействие чувственного и рефлексивного существует как особая топологическая соотнесенность. HomoAestheticus– существо интенсивно проживаемого опыта, представления которого понуждают к пристальному всматриванию и вслушиванию в мир.



[1] Лиотар Ж.-Ф. ANIMAMINIMA // Рансьер Ж. Эстетическое бессознательное / Сост. и пер. с фр. В. Е. Лапицкого. СПб., 2004. С. 88.

[2] Бессубъектность и безличность отнюдь не тождественны – для восприятия безличного необходимо выхождение за пределы субъекта (Декомб В. Дополнение к субъекту. Исследование феномена действия от собственного лица / Пер. с фр. М. Голованивской. М.: НЛО, 2011. С. 47-48).

[3] Подорога В. А. Апология политического. М., 2010. С. 23.

[4] Жижек С. Возвышенный объект идеологии. М., 1999. С. 67.

[5] Юревич А.В. Дар данайцев: феномен свободы в современной России // Вопросы философии. 2010. № 10. С. 20-21.

[6] Лаку-Лабарт Ф. Поэтика и политика // Поэтика и политика. Пер. с фр. Н.А. Шматко. СПб.: Алетейя, 1999. С. 9-10.

 

 

 

 

 

 

 


Вернуться назад