Общественное движение евразийство с его своеобразной идеологией предстаёт перед нами как явление исключительно российское, если судить о нём по его происхождению. В последние годы оно, однако, стало обретать более широкие в мировом плане масштабы под названием неоевразийства, о чём было сказано, в частности, в статье Сейфи Гудрата «Неоевразийство – базисная парадигма мышления XXI века» (Вестник РФО, №3, 2010, с.113–116). Попытаемся, хотя бы в самых общих чертах, дать философскую оценку этому общественному явлению.
Евразийство возникло в среде русской политической эмиграции в 20-х годах прошлого столетия после российской революции 1917 года и гражданской войны. К евразийской школе мысли относилась заметная группа ярких и талантливых философов, литераторов, историков, публицистов, экономистов первой волны эмиграции. Среди них в первую очередь называют имена географа, экономиста и геополитика П.Н. Савицкого, философа А.П. Карсавина, лингвиста, филолога и культуролога Н.С. Трубецкого, историка Г.В. Вернадского, музыковеда и искусствоведа П.П. Сувчинского. К их плеяде относят также религиозных философов Г.В. Флоровского и В.Н. Ильина; критиков и литературоведов А.В. Кожевникова (Кожева) и Д.П. Святополка – Мирского; правоведа Н.Н. Алексеева, востоковеда В.П. Никитина, писателя В.Н. Иванова, экономиста Я.Д. Садовского (См: Русский узел евразийства. Восток в русской мысли (сборник трудов евразийцев). М.: «Беловодье», 1997 / Сергей Ключников. «Восточная ориентация русской культуры», с.8). 
Евразийство в своём первоначальном виде просуществовало приблизительно десять лет – с 1921 по 1931 год. Ему на смену пришёл прометеизм П.С. Боранецкого (1900–1965(?)), который заслуживает отдельного разговора.
В нашей философской литературе евразийская идеология оказалась почти забытой страницей недавней истории. Одна из причин такого забвения состоит в малой известности евразийцев. По этому поводу В.В. Кожинов писал: «В условиях эмиграции и к тому же отчуждённого или даже открыто враждебного отношения к евразийцам со стороны преобладающего большинства авторитетных эмигрантских идеологов, они могли издавать только небольшие (и, разумеется, очень малотиражные) сборники своих сочинений – скорее декларации, чем философско–исторические исследования» (Русский узел, с.516). Однако основная причина, на мой взгляд, коренится в другом: в затруднениях, связанных с философской оценкой идеологии евразийцев, с отсутствием ясности в вопросе о том, в какую философскую рубрику эту идеологию следовало бы поместить. Более того, если учесть только небольшую часть  наследия евразийцев, помещённую в книге «Русский узел» (её объём составляет 525 с.), можно убедиться, что их статьи представ-ляют собой нечто большее, нежели короткие декларации, лишённые доказательной аргументации.
При всей ограниченности объёма данной заметки я должен буду отвести в ней некоторое место изложению методики, без которой никак нельзя обойтись при анализе идеологии евразийства, да и не только одного евразийства. 
В Западной философской и историографической литературе принято пользоваться с недавних пор понятием нарратива, которым руководствуются для осмысления последовательности исторических событий, их внятной связности. Нарратив (англ. и фр. narrative –рассказ, повествование), читаем мы в Новейшем философском словаре, есть понятие постмодерна, фиксирующее процессуальность самоосуществления как способ бытия текста. Термин этот заимствован из историографии, где он впервые использован в рамках «нарративной истории», трактующей смысл исторического события не как фундированный объективной закономерностью исторического процесса, но как возникающий в контексте рассказа о событии и имманентно связанный с интерпретацией. Вполне понятно желание сторонников постмодернизма отказаться от различных априорных схем, произвольно навязываемых ис¬тории, типа, скажем, схематики исторического материализма. Однако нарративистский способ заведомо обречён на то, чтобы представлять историю в искажённом виде, так как он преподносит её в урезанном ви¬де, искусственно отграничивая прошедшее историческое время от будущего.  Постмодернизм отправляется в исторический экскурс от пунк¬та «здесь и теперь» с тем, чтобы затем снова вернуться в этот пункт.
Евразийцы отбросили схематизированный подход к восприятию и изучению истории и сделали попытку выйти за пределы горизонта, линия которого отделяет прошлое и настоящее от будущего. В статье «К преодолению революции» П.П. Сувчинский высказал соображения о том, какой в российском обществе должна быть реакция на революцию, чтобы преодолеть её негативные последствия. «Далеко назад и далеко вперёд, – писал он, – но ни в коем случае не к близкому прошлому – вот куда должна звать будущая русская «реакция»!» (Русский узел, с. 219). Так он реагировал на напрасные мечтания остальной части русской политической эмиграции, горящей желанием возвратиться к недавнему прошлому дореволюционной России. К сожалению, сооб-ражения эти не были поняты даже внутри самого евразийства, отчего его негативная сторона не была дополнена позитивным аспектом. Поясню, что я здесь имею в виду с  тем, чтобы чётче представить методику, на основании которой можно подойти к адекватной философской оценке идеологии евразийства.
Нам придётся здесь сделать небольшой исторический экскурс и обратиться к Псевдо-Дионисию Ареопагиту, христианскому неоплатонику, жившему на рубеже V–VI века, точнее, к главному его сочинению «Corpus Areopagiticum». Это сочинение состоит из четырёх трактатов: «О божественных именах», «О небесной иерархии», «О церковной иерархии», «О мистическом богословии» (к ним приложено 10 посланий). «Корпус» Ареопагита интересен для нас в том отношении, что в нём посредством символа Божества передаётся идея полноты действительности. В нём проводится различие между теологией апофатической и теологией катафатической. Апофатическая (отрицательная) теология стремится адекватно выразить абсолютную трансцендентность Бога путём последовательного отрицания всех его атрибутов и обозначений, устраняя одно за другим относящиеся к нему представления и понятия. Катафатическая (утвердительная) теология описывает Бога посредством позитивных утверждений, атрибутов и обозначений, употребление которых в силу трансцендентности Бога мыслится неизбежно метафорическим, но с учётом аналогии бытия Бога и сотворённого им бытия тварного.
Ареопагит в своём «Корпусе» устанавливает соответствие между божественной небесной иерархией и церковной, земной иерархией (иерархией священноначалия). Но для нас идея ареопагитики важна в другом плане. В ней находит отражение реальная мыслительная деятельность человека, когда он стремится определить ту предметную область, которая подлежит изучению. Тезис Determinatio est negatio (определение (ограничение) есть отрицание) известен ещё со времён Спинозы. Но часто упускают из виду его глубокий философский смысл. За отрицанием в этом тезисе стоит ограничение. Однако в философском плане определение, ограничение, отрицание вовсе не вмещаются в те рамки, которые используются,  когда говорят, например, об отграничении семейства куриных от всего птичьего рода. В философском плане ставится вопрос о границе между реальным (материальным) и идеальным. При этом одни философы полагают, что за пределами материального находится полнейшая пустота, и оттуда нечего позаимствовать для обогащения восприятия материального, кроме, разве что, ложных фантазий. Другие же, склонные к математическому мышлению, останавливаются на доктрине Платона, согласно которой существует мир идеального, мир вечных идей (эйдосов), отражением которых и является несовершенный мир нашего земного бытия. С моей точки зрения обе эти мировоззренческие позиции весьма уязвимы, обе они заводят философскую мысль в метафизический тупик.
Выход из него был найден М. Хайдеггером. Он перенёс границу между идеальным и материальным (сущим, по его терминологии) в стихию времени. Он установил, что время царит и над платоновскими эйдосами, причём истина в философском и научном познании предстаёт как переход во времени от сокрытого к не-сокрытому. Во времени открывается истина бытия. Только речь здесь идёт о времени историческом, т.е. о времени, наполненном историческим содержанием. Оно принципиально отличается от времени механически-нивелированного, с которым обычно оперируют на уровне сущего. А в истории бывают такие события, когда время претерпевает разрыв в своём, казалось бы, непрерывном течении.
Евразийцы поняли, что в российской революции произошёл именно такого рода разрыв,  обусловленный революционным от-казом от того исторического идеала, который П.П. Сувчинский назвал историческим заданием. «К началу мировой войны, – писал Сувчинский, – державно-исторического задания и самопонимания Россия не имела. Они были утрачены ещё раньше» (Русский узел, с. 209). Хуже того: они были подменены ложной установкой на европейскую просвещённость и уравнительный прогресс. Отсюда проистекает, по словам Сувчинского, беспомощность русского правительства и русского «охранения» в деле прямого внушения народу его исторического достоинства в условиях, когда надвигалась Русская революция, которая вовсе не была неожиданной катастрофой. «Установка сознания русской интеллигенции, – указывает он далее, – была точной, и её тактика была последова-тельной: на русскую веру, культуру и быт было положено клеймо дикарства, варварства и обскурантизма. Выставлялась единая цель – европейская просвещённость и всеуравнительный прогресс» (Рус-ский узел, с. 209-210).
Однако на вопрос, какой должна верная установка на то, чтобы выполнить аутентичное историческое задание России, евразийцы  чёткого ответа дать не смогли. Сильная сторона евразийства  состоит в пафосе их отрицании. Евразийцы, указывал в статье «Мы и другие» Н.С. Трубецкой, сходятся с большевизмом в отвержении не только тех или иных политических форм, но всей той культуры, которая существовала в России непосредственно до революции и продолжает существовать в странах романо-германского запада и в требовании коренной перестройки всей этой культуры. «Но всё это сходство только внешнее, формальное. Внутренние движущие мотивы большевизма и евразийства диаметрально противоположны. Ту культуру, которая подлежит отмене, большевики именуют «буржуазной», а евразийцы – «романо-германской»; и ту культуру, которая должна встать на её место, большевики мыслят как «пролетарскую», а евразийцы – как «национальную» (в отношении России – евразийскую)» (Русский узел, с.109).
Кажется, евразийцы должны были выдвинуть альтернативу тому, что порождено в рамках романо-германской культуры, т.е. альтерна-тиву порочному строю капитализма. Такой альтернативой может быть не что иное, как социализм. Но большевистский вариант социа-лизма вызывал у них отвращение по причине наличия в нём  воин-ствующего атеизма и космополитизма. (Впоследствии, в годы Вели-кой Отечественной войны большевикам пришлось в значительной мере отказаться от космополитической и атеистической доктрины, без чего победа в Отечественной войне была бы просто немыслимой).
Евразийцы, судя по всему, что содержится в их литературном нас¬ледии, были не против социализма, если установку на него понимать в том плане, как она была предложена в своё время К.Н. Леонтьевым. На¬помним, что, провозглашая для России отказ от буржуазнока¬питалистического пути развития, Леонтьев указывал на социализм. Если социализм, утверждал он, понимать не как нигилистический бунт и бред всеотрицания, а как законную организацию труда и капитала под эгидой Монархического правительства, то у него есть будущее (Леонтьев К. Восток, Россия и Славянство. М.: «Республика», 1996, с. 395).
Евразийцы остановились перед идеей социалистического разви-тия страны. Они не выразили полноту бытия в смысле сочетании данного и заданного, что и было отмечено Сувчинским. Весь опыт последних лет, писал он, ещё не осознан и не оформлен. Пред-стоящие цели религиозного строительства, государственного восстановления, вообще всё конкретное будущее России – всё это для большинства суть перспективы весьма туманные. Между тем, в смутных идеалах и неопределённых мечтах легче всего разочароваться. «И рано или поздно все те, кто ныне не пытаются опыт прошлого и пережитого поставить в основу реального задания будущего, неминуемо окажутся перед лицом какой бы то ни было действительности, которая никогда не сможет удовлетворить их неопределённые чаяния и планы…» (Русский узел, с. 221).
(Продолжение следует)