Еще с давних  времен преподавания диалектического материализма меня очень интригует вопрос о том, как появляются наши предельные опорные представления, на фундаменте которых возводится все остальное знание – как научное, так и обыденное. Непосредственным поводом для возникновения самого этого вопроса стали трактовки пространства и времени в тогдашних учебниках.

Понятно, что представлять эти категории было очень сложно, т.к. их просто невозможно в силу предельности подвести под какое-то более общее понятие. Тем не менее, в философских учебниках и учебных пособиях, в философских словарях приводились краткие и довольно сходные трактовки того, что понимать под пространством и временем с дальнейшим уточнением их общих и специфических свойств. Например, это могло выглядеть так:

«Реальное пространство представляет собой такую форму бытия материи, которая выражает протяженность и структурность любых объектов и систем, сосуществование и взаимодействие в них элементов материи»[1].

«Время – это такая форма бытия материи, которая выражает длительность существования любых объектов и систем, последовательность причинно-следственных отношений и смены состояний материи»[2].

Не стоит думать, что речь идет лишь о практике давно пережитых дней. Ведь речь идет о фундаментальных категориях, без которых в этом мире ориентироваться и выживать просто невозможно. Поэтому не удивительно, что подобного рода трактовки воспроизводятся и сегодня, например, в пособиях по концепциям современного естествознания:

«Пространство есть форма бытия материи, характеризующая ее протяженность, структурность, сосуществование и взаимодействие элементов во всех материальных системах. Пространство выражает сосуществование, протяженность и структурность любых взаимодействующих объектов»[3].

«Время характеризует последовательность смены состояний и длительность бытия любых объектов и процессов, внутреннюю связь изменяющихся и сохраняющихся состояний»[4].

Так в чем проблема, может удивиться кто-то из читателей «Вестника»? Ведь есть и трактовки важнейших категорий, и весьма высокая близость в их представлении.

Проблема видится в том, что то, что призваны разъяснить приведенные толкования, скрыто используется в самих интерпретациях затронутых категорий. В самом деле, можно ли понять «протяженность» без понимания того, что такое «пространство»? И разве не является «длительность» тем, что не осознать без ясного представления о «времени»? Не помогает даже упоминание причинно-следственных отношений. Ведь для выделения именно этого феномена из всего множества встречающихся отношений опять же принципиален учет  временн’ого фактора, того, что все разворачивается во времени, т.е. начинается с причины и завершается следствием.

Таким образом, природа предельных категорий остается загадкой, хотя не может не озадачивать то, что при этом, специально не теоретизируя по этому поводу, обычные граждане в своей жизни вполне уверенно и успешно ориентируются в обсуждаемых предельных определенностях, таинственных лишь для теоретиков.

Увы, положения не спасает даже отход от приведенного натуралистического понимания природы пространства и времени. Предположим, что речь идет об априорных формах нашего мышления, структурирующих и упаковывающих массив ощущений. Многочисленные и принципиальные вопросы возникают и в этом случае. Например, не ясна онтология этих познавательных форм (с какими конкретными психологическими, физиологическими или морфологическими структурами или свойствами их можно и следует связать для детализации соответствующих представлений и их развития). Далее, верно ли что в рамках такого субъектного подхода «пространство» и «время» отделены от других предельных определенностей (вроде такой, как «отношение»), с толкованием которых возникают совершенно аналогичные трудности? Да и откуда берутся сами подобные познавательные априорные формы? И сколько их? Возможно в силу трудности ответа на подобного рода вопросы в педагогической практике, на мой взгляд,  до сих пор доминирует именно натуралистический подход к интерпретации предельных определенностей бытия, а отнюдь не субъектный, который последовательно учитывается и развивается скорее и прежде всего в каких-то исследовательских контекстах.

В этой связи стоит попутно заметить, что вообще, как представляется, все классическое философское наследие фактически, хотя и неявно, стихийно подразделяется на две части: активную и полуактивную. Активная часть классического философского наследия характеризуется тем, что представлена в учебных изданиях одновременно и в историко-философском разделе, и в философско-тематическом. Полуактивная часть классического философского наследия характеризуется тем, что явно представляется и  используется лишь в историко-философских разделах учебных изданий.

Так, если взять в качестве примера философию науки, то в первом разделе может быть представлено творчество К.Поппера, Т.Куна и других исследователей научного познания. Но многие их идеи активно работают и развиваются и сегодня, поэтому во втором разделе, в блоке по философии науки естественно найти рассуждения о фальсификации и верификации научного знания, о научных революциях, парадигме и других классических идеях и заходах. Но, открыв тематический блок, посвященный философскому пониманию познавательных процессов, вы далеко не всегда встретите здесь изложение и применение, например, кантовской позиции или уже тем более гуссерлевской. Хотя и в этом случае речь идет о классическом философском наследии, но в данном случае оно выступает очевидно в иной, какой-то «полуактивной» форме. Хотя при этом мы прекрасно осознаем, что классическое наследие работает и в подобном случае, правда, в уже в каком-то скрытом, интегрированном, неявном виде.

Пока же получается, что трактовки предельных категорий завуалированно предполагают, что участникам обсуждения их суть уже заведомо известна и понятна. Так что задача собственно состоит в том, чтобы артикулировать эту суть, сделать ее существование явным и зафиксировать с помощью формирования специального понятия и выражающего его термина или даже просто слова.

Но тогда возникает естественный интерес к тому, как и когда появляется подобное неартикулированное понимание предельных определенностей бытия? Причем, казалось бы, хорошим подспорьем в этом деле могут оказаться известные наработки психологов, изучавших формирование и развитие психической деятельности человека, особенно в ранний период его жизни. Да и темы при этом заявляются, что называется, «прямо в точку». Например, «Формирование представлений о времени у детей дошкольного возраста»[5] или «Как объяснить ребенку, что такое время?»[6]. Однако обращение к публикациям этого цикла отчетливо демонстрирует, что и в психологических работах речь не идет об изучении схватывания сути предельных определенностей бытия, например, того, что собственно подразумевается под «временем» или «пространством» и как формируются эти представления. Психологи решают и изучают практически очень важную, но вторичную задачу. Причем, как и в случае с философским обращением к этой тематике, вопрос о первичном понимании сути предельной категории просто не ставится. Речь идет более конкретно о структурировании временных или пространственных представлений на основе уже накопленного и принятого исторического опыта. Т.е. психологи изучают процессы освоения детьми принятой сетки детализации, скажем, временных промежутков (что такое минута, час, сутки, неделя, сегодня, завтра и т.п.). А само понимание времени так и остается ускользающим феноменом. При этом у тех же психологов введено обманчивое для непосвященных понятие «чувство времени», но оно опять же касается способности человека структурировать время и верно согласовывать свое внутреннее ощущение временных промежутков с их объективной длительностью, фиксируемой часами.

Таким образом, приходится признать, что предельные категории вырастают на основе некоторого уже имеющегося понимания сути выражаемого ими явления или свойства. Поскольку речь идет о том, что предшествует деятельности, уже контролируемой сознанием, то очевидно, что мы имеем дело с некоторым специфическим видом прямого, интуитивного знания или чувствования. Причем этот тип интуиции, как было отмечено, все время выпадает из поля зрения исследователей. Для того, чтобы подобные феномены остались в поле зрения, думаю, их стоит выделить специально, как «опорные интуиции». Причем, я полагаю, что опорная интуиция – это врожденная способность прямого распознавания важнейших, предельных определенностей реальности (как объективной, так и субъективной). В свою очередь, совокупность опорных интуиций, на которых основывается деятельность мышления, можно выделить как «сферу предмыслия».

Казалось бы, зачем плодить сущности без надобности, если уже есть такой вполне подходящий и принятый понятийно-терминологический конструкт, как гуссерлевский «жизненный мир», призванный объединить в том числе и все изначальные очевидности? Все дело в том, что при таком традиционном подходе имеется реальный шанс, что тема опорных интуиций и сферы предмыслия вновь окажутся неявно выраженными и скрытыми в силу того обстоятельства, что «определения жизненного мира не отличаются строгостью; они скорее описательны»[7]. Да и, как известно, понимание жизненного мира менялось, так что говорить в целом и целостно об этом феномене теперь довольно затруднительно. Проще и продуктивнее, на мой взгляд, ввести специальное новое выделение первичного познавательного опыта – сферу предмыслия, которую, правда, вполне возможно рассматривать и как характерную подобласть жизненного мира.

По моей оценке, сфера предмыслия – это довольно мощное образование, включающее опорные интуиции, снимающие вопросы о том, что такое: время, пространство, отношение, существенность, необходимость, внутреннее и внешнее, сходство, различие, контраст, изменение, должное … Уже этот перечень позволяет почувствовать, что речь идет о совокупности очень важных феноменов. Между прочим, попутно замечу, что существование опорных интуиций обеспечивает естественную преемственность в развитии знания, даже в период научных революций. Например, при всех состоявшихся естественнонаучных модификациях представлений о времени, речь во всех случаях велась ведь именно о времени.

Пока трудно судить о том как формируются и работают опорные интуиции. Это задача, с которой было бы хорошо и полезно разобраться. Пока лишь можно предположить, что наш мозг  или мышление умеют каким-то образом автономизировать, дистанцировать отдельные опорные интуиции из первоначального аморфного клубка. Во всяком случае, если судить по тому, что маленькие дети способны путать[8] свои фантазии с реальностью, но со временем, по мере набора зрелости делают это все более уверенно и точно, можно предположить, что в нас заложен и работает какой-то необычный механизм постепенного выделения, дистанцирования опорных интуиций. Отсюда возникает интересная и важная проблема изучения процессов автономизации подобного рода опорных интуиций, определения их возможно более полного состава, механизма их «сцепления» с собственно мыслительными процессами.