***

мой возраст – непросчитанный провал.
я в жизни слишком многое видал,
чтоб пить коктейли или лапать девок.
и под глазами синие мешки
вскрывают содержимое башки,
и понимаешь: что-то нужно делать.

да, как-то нужно жить, ведь жизнь длинна,
могила, слава богу, не видна
покуда. значит, в списке продолжений:
какой-то дом на берегу реки,
собака, квас, гамак и васильки –
и женщина с различьем в поколенье.

возможно, слишком многого прошу,
но я устал. и я давно не шут
играть здесь в бытовую социальность.
когда ты понял суть своей игры,
играть не хочешь. ищешь до поры
запрятанную сервером реальность.

вот потому – подальше от людей.
они: носитель вражеских идей
рекламы, телешоу, «талибана».
не нужно ничего. есть две руки
рубить поленья. прочего – ни зги,
что служит для объёмного экрана.

мы будем, как две тени от свечи,
пока они ещё горят в ночи.
а как погаснут – разницею станем
температур огарков и ветров,
что, как всегда, приносят много слов
из прошлых ареалов обитанья.

и тщетно не ищи, big brother, нас.
укроет нас олимп, затем – парнас.
там связь твоя теряется на склонах.
всё, что оставим в память о себе, –
бельмо в былой предписанной судьбе
и два плевка на башню вавилона.

***

когда вокруг и серость, и тоска,
и фонари мерцают, мир деля
на день и ночь, и, кажется, близка
кончина, словно новая земля, –
возьми в ладони белый-белый снег
как часть искусства, мрамора комок.
пусть будешь ты сегодня человек,
а он – пусть снеговик, который смог –
представший, словно истинный давид,
средь форума январского двора.
и твой сосед, поймав шикарный вид,
уронит полуштоф уже с утра.
да здравствует одесский ренессанс
средь улиц, сотворивших суету,
напомнивших, что людям дан аванс
за то, что могут видеть красоту.

***

зима всегда объёмней. белый снег,
пушист и сочен, валится наружу
из бытия творца, как будто нет
причин держать и дальше в келье душу.
как ярко распускается она –
как лотос посреди чудес вселенной.
а из окна торжественно видна
седая бесконечность по колено.
зимою снег – что первовещество:
так, из него, пожалуй бы, адама
господь соделал, справив рождество
до возведенья собственного храма.
и мы б лепили, как снеговиков,
своих пророков памятью грядущей
и чтили б их из глубины веков,
пожевывая сладкий хлеб насущный.
а сам господь снежками накормить,
пожалуй, смог бы весь народ тирана.
евангельская праведная нить
зимой всегда идёт в ушко корана.
и я гляжу зимой в твои глаза
и вижу в них бездонное, немое,
что ты не можешь просто так сказать,
но, верно, бы меня позвала к ною,
коль нужно было б пару сохранить.
я это вижу. и молчу ответно.
о чём ещё с тобою говорить
в такой тиши, священной и заветной.
«идём домой», – читается в руке
моей, что за твою берётся руку.
и где-то филин кычет вдалеке,
зазря пытаясь выпытать разлуку.
и так светло и чисто в поздний час.
снежинки в фонаре, играют дети –
когда-нибудь такие же у нас
настанут – загляденьем всем на свете.
ну а пока молчанья дай обет,
моё непреходящее горенье.
и знай: меня в любви счастливей нет,
ведь ты в ней – единица измеренья.

***

так хочется сходить куда-нибудь,
как раньше, – множа суету.
котлету дать собаке раненой
и пару рыбинок коту.

и чтоб светили чудо-баннеры
с рекламой техники крутой.
и чтоб прохожие все замерли
у шаурмы на угловой.

а ты бы шёл, весь полон чистого
и вдохновенного добра.
и солнце южное, лучистое,
скрывалось бы в домах двора,

поскольку – осень. сколько свежести,
простой возможности земной
увидеть город звонкой нежности
и удальцовости хмельной.

как много нового и дерзкого
сулит начало холодов.
как будто из туннелей детского
тебя вытаскивают вновь.

ещё нет зла, тоски и похоти –
вы просто – юные кенты,
что в портовом суровом грохоте
находят ноты красоты.

в кино зайдёте: тайна дивная
впервые словно впечатлит.
машина красная спортивная
перед глазами пролетит.

и всё так заново, так радостно,
как будто не было всего:
ни горя прежнего тетрадного,
ни распинанья твоего.

как будто на больничной койке ты
не ныл, не бился, не стонал.
и, молодость утратив в стойкости,
четыре дня не умирал.

всё было, да. всё помню снова я.
и так паршиво оттого,
что юность, бывшая, здоровая,
всегда одна для одного.

не повернуть и тайной кнопки мне
в каком-то лифте не найти,
чтоб не болтаться в этом коконе,
а вновь быть первым на пути.

не знаю я, что в жизни велено
и сколько жить ещё средь вас.
хоть молодо – оно и зелено,
но есть и в зрелости аванс

на что-то лучшее. на взрослое:
часы, квартиры, пиджаки.
вот жизнь, чугунная, серьёзная,
и все вокруг – здоровяки.

вот потому, прожив так много, и
кричу я времени: «вернись
туда, где юность босоногая
по лестнице сбегает вниз».

***

что мы делали? пили, курили, базлали на кухнях,
наряжали сосну, танцевали в декабрьских перьях.
а другие писали, кричали: империя рухнет –
правда, стоит сказать, уходили чуть раньше империй.
ну а мы целовали девчонок, скупали подарки.
приходили домой, длинный стол накрывали обедом.
а они ощущали себя от эпохи огарком,
со вселенной ведя разговоры о том и об этом.
да, мы были просты, выносили бутылки на тамбур,
поздравленье смотрели какого-то там президента.
а они собирались то в осло, то в глазго, то в гамбург –
им должны были что-то вручать с драгоценным презентом.
а мы видели серость дворов, полюбившийся город,
где старуха с собакой тащила на рынок соленья.
открывали окно, поднимали заснеженный ворот
и встречали наш год: «с днём рожденья, январь, с днём рожденья!».

***

                                                            И.Б.

не правы, поскольку она никогда не придёт
спасать вас, дельфина, извечным движеньем рот в рот.
а будет обедать в каких-то французских бистро
в трёх шагах до метро.

не нужно ни родины, ни иудейства, ни книг.
родители – вот он, действительно важный ледник,
на коем возможно пройти мировой океан…
но к ним не пустили – вот вправду налить бы стакан.

но вы не из пьющих. еврей не зубровкой живёт.
еврею бы скрипку, и можно сегодня в полёт.
еврею б камин и какую-то сару в руках –
заместо марины прославить в грядущих веках.

вы всё потеряли, поскольку не знали друзей,
себя заключив ещё смолоду словно в музей.
какие ж друзья там у статуи – только враги
и голуби, что накидают ей по сапоги.

и хоть вы не правы, я той же дорогой иду.
судьба ли, инерция – только иду на беду.
не имя своё чтоб вписать на какой-то забор,
а чтоб и по мне задрожал хоть какой-то собор.

всё это важнее. мы есть, а с минуту – нас нет.
куда увезёт тебя белый небесный корвет –
неведомо. жаль, что с собой не возьмёшь ничего,
как, верно, одну только рифму под Слово Его.

***

хоть бы во что-то был я вовлечён.
но нет. пространство – пусто, время – сжато.
роняет листья здесь столетний клён,
как мученик последнюю зарплату.
а у меня – ничто и ничего.
по цвету – серость, звуку – лёт монеты
на дно колодца, в коем торжество
в конце тоннеля справит скорость света.
потерянный, невнятный человек,
я будто бы живу вторичным слоем
на кадрах бытия, далёк от всех,
прозрачен, тих, шершав, немногословен.
я сам себя настолько истончил,
что можно наколоть на плоть зрачка и,
чтоб от пятна никто не отличил,
размазать в близорукости очками.

***

вот, на шаг ещё ближе к тебе, единенье земли.
красота переходит из чёрного моря к гондолам.
как теперь различишь суть скульптуры, когда на мели
моряки с гондольерами заняты общим футболом.
чипсов мир и мир колы в одно загребает всех нас.
нет различья ни в чём. суть различья – лишь линии жизни
на ладонях, а всё остальное – олимп ли, парнас –
красной нитью сплетается в общей вселенской отчизне.
я ликую, мой мир. я люблю безграничность краёв,
чтоб босыми ногами пройти по утрам пикадилли,
перейти на монмартр, склониться на сент-женевьев-
де-буа, узнавая россию в бальзаковском стиле.
выйду к берегу и покурю, что господь нам даёт
(хоть различья верны, только бог всё ж над нами единый),
и хлебну, чем встречает одесский коньячный завод,
пока северный ветер стокгольма ласкает мне спину.

***

мир оцени и весь его впиши
в контекст себя: проспект, машины, урны.
и триста метров до лесной глуши,
и километр – до волны лазурной.
вот это будет «твой универсам» в –
там часто покупал себе ты колу
и мог бы познакомиться с мадам,
но врать не будешь – встретились у школы.
вот это «друг твой», се «твоя жена» –
она готовит здесь «твои котлеты».
вот это будет – да – «твоя стена»,
в которую тушил ты сигареты
и на которой написал «а.щ.»
как подпись декоратора крутого.
присвой себе всё это вообще –
всё то, что создало тебя такого.
чтоб коль они придут к твоим краям,
то знали – всё твоё, как ты придумал.
как прометей – огня дал фонарям;
как бог – в тела живую душу вдунул.

***

когда остановится время, а вертится лишь пространство,
нам проще увидеть детали, из коих всё состоит:
вот эти сегодня расстались, а эти надели ранцы,
а этих уже через месяц вдвоём упокоит гранит.
о время, коль мог, я б клонился к твоим золотым изгибам,
но если ты замерло – значит, нам нужно глядеть внутрь себя.
вдыхать переспелую копоть, рыдать по сгоревшим избам,
вплетая оставшийся пепел в асфальтовый вдох сентября.
их столько ушло, что, сдаётся, не высчитаешь в тетради.
молчание – всё, что можно, что выглядит как должно.
здесь каждый смешок как последний, а сказанное смеха ради
всегда может быть случайно одним, что не искажено.
я не берусь быть взглядом с какой-то горы высокой,
но мы потеряли слишком на этой своей высоте.
и всё-таки за сегодня здесь вырастет вновь осока
и снова пойдут другие вперёд, хоть уже не те.
не знаю, что будет, время, с тобой. слишком громко думать
в такой тишине – наверное, сумрачный моветон.
перебираешь в пальцах сигареты, как будто струны,
чиркнув за время ночи хотя бы один фотон.
мы задолжали, видно. значит, с кого-то спросят.
только нет сил ни злиться, ни требовать жребий свой.
выстройся в ряд, ведь отче выходит сбирать колосья.
раз-два-три – серп от месяца падает над головой.

***

неужто всё. когда окончен бой,
ты остаёшься с целой головой.
и смотришься в апофеоз войны,
как в зеркало, где лучшие видны
жнивьём на поле. ну а ты живёшь,
и виновато прошибает дрожь.
ведь те, они – ведь ты им не чета,
ты важного не сделал ни черта.
ты – как парис, что выжил ни с чего,
а гектор пал заместо твоего.
троянский конь шагает на b-3.
иллюзию спасения сотри.
ты выжил. ты свидетель всех потерь.
но некому и флаг поднять теперь.
пусть смоет дождь всю кровь с лица земли.
чтоб здесь прожить грядущие смогли.
а кто в бою не сгинул, те равны:
писать в скиту историю войны.
позор бойца, что скрылся от меча, –
быть старцем и на тексты класть печать.
живи, старик. храни свою юдоль.
поглядывай на лучших исподволь.
и знай, что жив ты только потому,
что прах твой чем-то выгоден Ему.