Есть люди, судьба которых – быть в истории культуры тем, что называется «спутники великих». Е. П. Иванова (1879–1942) знают прежде всего как лучшего друга А. Блока, который сказал однажды: «От того, что живут на свете такие люди, жить легче: в них – опора».[1] Составители аннотированных указателей, наверное, затруднились бы в пояснениях к этому имени. Детский писатель, публицист (автор статей, опубликованных в «Новом пути», «Мире искусства», «Вопросах жизни» и в некоторых малоизвестных газетах); религиозный мыслитель? – или скорее «мистик»?

Сам Е. Иванов понимал свое положение «около» и даже (в предсмертные уже годы, когда начал писать воспоминания) обратил свои инициалы Е.П.И. в криптоним, прочитанный как одно из значений греческого предлога «επί» - «около». Вот только «эпигоном» назвать его было бы неправильно. Он был не из тех, кто подражает, а из тех, кто порождает новые идеи и новые образы, но – признак дилетантизма – никогда ничего не доводит до конца.

Мать Иванова происходила из старообрядческой семьи «федосеевского согласия». Рано скончавшийся отец (незаконный сын писателя А. К. Жуковского) был, по-видимому, глубоко религиозным, но мало-церковным человеком. Эта семейная особенность, с одной стороны, привила Евгению Павловичу «бытовое благочестие», а, с другой стороны, как бы законсервировала его душу до времени, с тем, чтобы в юности она была открыта тому, что называется «религиозными исканиями».

На рубеже веков он, как самые чуткие из современников, живет ожиданием нового слова, которое должно преобразить мир. Его кумирами становятся Д. С. Мережковский и В. В. Розанов (тогда еще Иванов воспринимал их как полных союзников). Он серьезно изучает русский народный эпос и – современное сектантство (хлыстовство), в котором, как ему видится, хранится древнее славянское «двоеверие». Из этой «путаницы» (собственное позднейшее выражение Иванова) он вышел постепенно к жизни в Православной Церкви.

Главный текст жизни Иванова – это его дневник. Он вел его с юношеских лет (от времени «первой любви») и до начала ленинградской блокады. Самоанализ здесь – очень жесткий. В личности автора дневника видны ощущение призванности и признание собственной греховности, беспомощности. Главная боязнь – стать «куклой-пустышкой», боязнь осквернить святыню. Самое уничижительное слово в самообличение: «сочинитель». Тот, кто не живет, а все «сочиняет».

О строгости к себе свидетельствует, например, такая запись 1911 года: « 12 января. Не знаю, что со мной. Такой упадок сил духа, что просто ах! Пропади пропадом. Скверно, душа немеет. Я нашел себе название “Мистический кокет”» (ИРЛИ. Ф. 662. Ед. хр. 31. Л. 9).

На самом же деле, зная всю дальнейшую жизнь Иванова – тюрьма, тяжелейшие условия ссылки в Великом Устюге, несение тяжелейшего семейного креста (на руках его были три женщины: душевнобольные жена и дочь, старшая сестра-астматик), смерть в блокадном Ленинграде – можно сказать его же словами, адресованными некогда в молодости Блоку: «ты настоящий!».

Чрезвычайно важна для понимания самоощущения Иванова и его повседневного «исповедничества» запись от 17 февраля 1907 г. (это, как постоянно у Иванова, не просто дневниковая запись, но набросок статьи):

«С тяжелым чувством я выступаю в защиту того, что защищаю. И тяжело мне от ощущения тяжести глядящих на меня тяжелых взглядов, негодующих справедливым негодованием.

Говорю негодующих справедливым негодованием, ибо тот, кем кажусь я, хоть слово одно промолвивший в защиту Церкви и имени Бога, достоин всякого человеческого негодования, и негодование на него справедливо. Вот почему тяжело человеку в наше время говорить о Боге, о Христе и о Церкви Его, ибо в наше время Церковь не стала ли перед самим Богом местом всякой мерзости людской и не осталось ли место святое ныне пустым и преиспол всякою мерзостью.

Знаете, до того опозорило Церковь господствующих имя свое, что и разговаривать о попах и о Церкви считается нынче делом пустым, ненужным, ибо и попов и Церковь почитают за ничто, и если они есть, то есть как ничтожное, как нечто такое, о чем и разговаривать-то не стоит, ибо известно, что это дрянь.

И вот тут, как говорится, извольте разговаривать.

Уныние мое – позорище мое и победа надо мною, ибо в унынии моем неверие мое в то, во что верю: и из уныния моего все гадости мои. В унынии моем и в бодрости вашей победа ваша и одиночество мое.

Бог и вечная жизнь теперь понимается многими как пугало. Причем одни верят и боятся того пугала, другие считают его пугалом, не верят и не боятся. Но и те, и другие ни Бога не знают, ни жизни. Ведь это сумасшествие невероятное так к Богу относиться, но в этом сумасшествии масса.

О Боге нынче и не заваются. Страшно за поднимающееся хамство и хулиганство безбожия, ибо у нас это будет и уже есть очень страшно, особенно страшно.

Не надо, однако, унывать о своем бессилии, не надо унывать о бессилии своего слова, не надо от печали в грех падать, проснешься, а уже Христос-то опять в руках врагов тиранится.

Не надо унывать, если б даже и остался на поле битвы ты один, всеми покинутый, подстреленный, как птица во время перелета. Помни “Отче Праведный! И мир Тебе не познал; а Я познал Тебя и сии познали, что Ты послал Меня”.[2]

Нынче в простой деревне, говорят, и там Бога не верят, религии нет.

Девушке говорят:

– Грешно ведь?

А она:

– Что грешно, Бога-то нет. Если б Он был, то разве бы Он, когда я молилась об здоровьи матери, не послал бы ей здоровья. Его нет! Для меня Бог тот, кто мне дает то, что я прошу, для меня Бог тот, кто мне благодетельствует, а другого бога не было и не будет.

Все это оттого, что давно уже вера наша в Бога, как и Церковь, стала “гробом повапленным”, снаружи разукрашенным, а внутри полным костей мертвых и всякой нечистоты.[3] И уж давно мы не Богу молимся, а счастью своему молимся, благополучию своему молимся, не к Богу обращаемся, а к благополучию своему, и не Бога мы любим, а благополучие свое любим.[4] И в этом уже давнем наживе предчувствовался весь ужас соскальзыванья в бездну, в которую мы нынче скользим. Страшно впасть в руку Бога Живого.[5]

Я начинаю чувствовать в этой бессильности своей, в этом смешном моем томлении уже казнь за всю гнусность мою, за весь обман мой перед лицем Бога, Ибо я сказал “пойду и не пошел”,[6] и сижу вот над бухгалтерией[7] и всю жизнь просижу, лишь надоедая своим сослуживцам спорами о Боге: и смешно это, и нудно, и гибельно, неужели так. Не лучше ли смолкнуть совсем.

“Страшно впасть в руку Бога Живого”, я чувствую, как бездна раскрывается под ногами, чувствую, что никакого полета она мне не дает, а скатываюсь я в нее по наклонной плоскости, и что шаги мои сливаются с шагами бегущих в бездну. Тогда ближе всего человек становится к самоубийству и скорее всего в него может вселиться бес, и побежит человек к бездне в пропасть, как свинья, одержимая бесом; побежит человек к пропасти, где шумит соленое море,[8] побежит, потому что влечет его к родному морю соль, потерявшая свою соленость,[9] соль повлеч его в родимое море, где б осолиться снова в лоне родимом.

“Бодрствуйте и молитесь”. “И так, ей, говорю вам, бодрствуйте”[10]» (Ед. хр. 20. Л. 4 об. – 7 об.).

Свою «миссию» петербургский мистик видел в пробуждении в людях детской веры и любви к Богу. В Великую среду 1904 года он записал прямо на улице (по-розановски) и потом в храме:

« 24 марта (Театр Улица)

Я бы хотел быть той силою, которая рождает жажду Боговидения, Богослышания.

У нас равнодушие к Богу царит, оттого мы и не хот его глазами видеть, ушами слышать.

(Казан собор)

И слышал я молитву в себе великую и кто научил меня ей?

Блаженные плачущие,[11] ибо счастлив тот, кто может еще плакать, а не глуха пустота душу захватыв его. Блаженн кроткие,[12] ибо кто же ныне кроток.

Но если лишь пустая стукотня, то какая вам от того .

Разве увидевший Бога Христа может ненавидеть Его? Он ненавидит не Его, а того, за кого он Его принимает. И разве у того, кто рядом с Богом, есть ненависть.

Но я говорю вам ненавидеть того, кого вы за Бога принимаете, ибо это не исти Бог и вы не знаете еще истинного Бога. Он есть Бог радос прежде прошедшая пасмурная ночь скорби, Он есть Бог веселия и радос и ликовани спасения от надвига гибели. Да радует сердце ваше[13]…» (Ед. хр. 6. Л. 13 об.–14).

Собственно размышлений на эсхатологические темы в дневнике Иванова не так много, и они чаще всего связаны с темой «оскудения любви» и необходимости ее «возгревания» в душах людей. Вот одна из записей такого рода: «Думаю, прежде должны явится Мария и Предтеча, которые приготовят путь Господу. Прежде должно быть еще крещение Иоанново, возвращающее “сердца отцев их детям”,[14] сердца древней невинности детской мира, тогда приидет Христос в сердца наши, могущие слушать» (Ед. хр. 15. Л. 60; запись от 28 сентября 1905 г.).

Дневник Иванова переполняют записи его снов (а с 1913 г. еще и снов его будущей жены, А. Ф. Горбовой, которая была весьма экзальтированна в своей пламенной религиозности). Естественно было бы предположить, что среди этих снов должны быть и какие-нибудь «видения и пророчества». Их не так много (важнейший сон такого характера мы приведем дальше), один из волящих обнародования принадлежит как раз не Иванову, а его невесте. Иванов оценил значение этого сна и даже записал его в дневнике как небольшой законченный текст, указав инициалы «сновидицы»-автора и дав сну название, которое сейчас воспринимается как пророческое. Запись датирована 5–6 марта 1913 года.

«А Ф

Красная церковь

Вхожу в церковь. И вижу сзади за дверьми ее мгла, туман и т, а в ней светло. Но Иконостас весь красен как кровь. И образа все замазаны красным. У Царских врат лестниц тонкая качающаяся. На ней какие-то маляры, но лица интеллигентные. Они красят иконостас в красное.

И кисти у них тонкие. Но где сделают мазок, там мазки толсты широкие, и все мажут в крова тем цвет, а где раньше замазано, там краснее, алее. И удивляюсь, как можно на такой тонкой и колеблющейся лесенке держаться. Они же держатся и красят. А в церкв чувствуется присутствие лошадей и скотов и торговли. Что-то торжищное в храме. И такое во сне все странно. И удивлял и расмат я маляров. (Это с собраниями связа). В дверях тьма < нрзб.[15]

(Ед. хр. 37. Л. 22 об.)

Упомянутые здесь «собрания» – это заседания Религиозно-философского общества, постоянно посещаемые Ивановым (неоднократно он выступал там и с докладами). В 1913 г. он приводил туда и А. Ф. Горбову. В ее снах начинают появляться такие персонажи, как, например, Мережковский. В одном из снов она видит его как бы священником новой церкви; – поразительное прозрение – «открыл еси младенцам». С сожалением, вынуждены оставить эту значимую тему до другого случая.

К эсхатологической теме в Дневнике примыкают зарисовки из петербургских впечатлений.[16] Так, в одной из ранних тетрадей появляется небольшая сценка, которую можно было бы по-блоковски назвать «Страшный мiр» (но Блок, заметим, гораздо позже всмотрелся в лик этого «страшного мiра» и, может быть, не без помощи своего друга). Для Иванова – это «апофеоз» Петербурга-Вавилона. «21 марта . Возвращаясь сегодня из Университета, я видел на Семеновс плацу своего рода апофеоз. Было дело днем, весенн погода. 1/2 град тепла, небо довольно холодное с облаками, но синева видна, все-таки весенняя. А на плацу лужи, лужи и грязь топкая с ухабами от нерастаявшего снега. По плита от Николаевской, нелег проехав здесь бегов[17], ехал извозчик, “шашкой” как-то описывая вензеля, а на извозч 2-ое фабричны мальчиков лет 15-и 16-и пьяные, бледные, болезнен на вид в одних пиджачках, и у них на коле девочка лет 8-и бледно-зеленистая как-то одутловатая, пьяная и песни пела. Вот оно» (Ед. хр. 1. Л. 74).

Петербург для Иванова – город Всадника. (Или Всадников – это и Медный Всадник, и Всадники Апокалипсиса.[18]) Этой теме посвящено единственное более или менее известное произведение Иванова – его этюд «Всадник. Нечто о городе Петербурге» (1907).[19]

В Страстную пятницу 1907 года в дневнике появляется одна из многочисленных пейзажных зарисовок, подсвеченная этой петербургской апокалиптикой:

« 20 апреля. Пятница Страстная.

Читал сегодня с середины 9 Луки до 15 главы. В 9 гла Луки о Семенове[20] Вспоминается вчерашний вид из окна Л. Сем.

Небо багрян и на фоне его Грома Исакия, и факелы с ангелами, а дальше город, а дальше Всадник, его не видно, но он здесь. И вот что-то страшно, и что еще в его руках оружие. И вспоминается это, когда читаешь от Луки гл. 11, 21,[21] вспоминается это сильное…» (Ед. хр. 20. Л. 34–34 об.).

В «эсхатологический контекст» встроены и впечатления от вагнеровской тетралогии (Иванов был заядлым вагнерианцем). Вот запись от 27 января 1903 г.:

«Были второй раз в “Гибели Богов”.

Как замечательно явление “страшного гостя” на фоне зари. Это помра разум, предш явлен Антихриста. Да в нем и много антихристова.

Но подлин антихрист э Хаген. Хотя он Брунгиль во второ действ должен казаться более светлым, более похож на Зигфрида и Христа, чем сам “обманщи” Зигфрид» (Ед. хр. 3. Л. 45 об.).

Как у многих современников, остро переживших русско-японскую войну в ключе предвещанного Вл. Соловьевым, «эсхатологически» звучит в Дневнике японская тема: «Был на “Японской выставке”, билет Ге дал.[22] И эти фантастичес дракон, борющиес где-то в небесной выси, как они подходят и близки к подлинно знаменательному времени нашему, времени, полному знамений» (Ед. хр. 15. Л. 81; запись от 12 октября 1905 г.).

Чрезвычайно интересны записи Иванова о состоянии современной культуры и Церкви:

«Ведь в самом деле наша людс культура отверг слово Божие и Церковь Его не слчайн причине, не потому только, что попы стали служить скверно, что в Церкви все омерт, но по каким-то бол глубоким причинам.

Думаю, иди служение и моление Христу Богу идеально, отошли бы люди и при этом передовые. Надо отвергнуть Слово как Саул отверг. И за это казнь и мука. И гонит Бог пото, насыла злого духа, которы от Бога. Это наш демон. Отгоняя мы отход Пира» (Ед. хр. 9. Л. 25–25 об.; запись от 13 октября 1904 г.).

«Главный грех нашей культуры прои из ее специализации. Так что за “делами” позабыли о первой любви.[23] Да эт так понятно, всякий раз как ищут спасения не в Боге, а в делах (обществен) добрых, всяк приходит к оскудению первой любви, которая вначале действительно возбуждала, но потом остыла. И душа не живет в человеке Не живет человек, а развлекается от скуки, от томления душевн пусто[24]» (Ед. хр. 9. Л. 44 об.; запись от 27 октября 1904 г.).

«Оканчивая мою статью “Сп от печали”[25], при мн образ Вер в Христа.

В ста сво “Сп от печали” я взял сторону религиоз трагическую. В это сне Апосто[26] я вижу все наше состоя. Христ историч сознание, которое так во в аскет и тяне к буддизму.

Это явл страшн глубны…» (Ед. хр. 5. Л. 13; запись от 17 ноября 1903 г.).

Ведущей темой, начиная с 1904 года и до 1910-х, становится для Иванова тема «скуки» (сохранился, например, этюд «О Скуке, серой госпоже Карабос»). Скука, пустота являются, по Иванову, характернейшей приметой предантихристова времени. От скуки современная городская цивилизация тщетно «спасается» кружением, развлечениями, «внешней» деятельностью.

«А для того люди развлекаются, чтобы не остатся наедине лицем к лицу со своей “душевной пустотой”, с томлением эт души пустой, скукой; и еще так скука не так страшна, в скуке и томлении есть прогресс и надежда еще не умер. Но страшно то полное окаменение апатичное духов смерти предтечей, котой являя скука» (Ед. хр. 9. Л. 58; запись от 4 ноября 1904 г.)

«Наша культура смотрит толь на внешнее, не на душу человека, а на человека деятеля. Челове деятеля и ценит; а что внутри у чело до этого нико нет дела. Культура наша так долго не продержи, если н буд обра ко внутренн в челове. в культуру нашу не вошла религия» (Ед. хр. 9. Л. 93 об. – 94; запись от 16 ноября 1904 г.).

«Это ад, а не жизнь (как пустыня бездна кругом). Бог верно совсем нас оставил, решил ожесточить наше сердце, отнял Духа благода от нас. Хочу верить, не верую, люби не люблю, хо наде, нет надежды. Как гробовой доской закрыто от нас небо» (Ед. хр. 10. Л. 4 об.; запись от 8 декабря 1904 г.).

«Душа современного человека подобна шару, в которо ничто внешнее, чувства до глубины не доходят, до искренности чувствования, а лишь ударяют по поверхности, и шар начинает вертеться» (Ед. хр. 16. Л. 59; запись от 22 января 1906 г.).

«Начать “ О семьях ”. Тоска. Проклятие. Ощущение проклятия. Потому что не уходит кто-то от семей и не идет на жертву. “Возлюбили проклятие, оно и прейдет на них”,[27] на нас Проклятие опускается как мгла. Села, города, дома, избы, комнаты во мгле потонут» (Ед. хр. 20. Л. 56 об.; 31 августа 1907 г.).

«“Чтоб им пусто было”. И стало нам пусто. Многим посылалось подобное пожелание. Но может, не к кому оно так не приставало, как к нам и к нашему времени.

Кто это мы, которым, как я говор, стало пусто.

Мы? да все, кому пусто все, где пусто, и оттого скучно, кому нечего делать, потому что не для чего и не для кого что-нибудь делать, ибо жизнь ушла и осталась одна щемящая скукою пустота, и нечем жить, когда нет Жизни с нами, и нечем жить, и не Кем жить, ни даже самим собою» (Ед. хр. 20. Л. 58. 7 сентября 1907 г.).

«По поводу­ “скачек с несчастными случаями” в Кинематографе. Я думаю, это сладострастие, переодевшееся состраданием. Но мне сейчас Л[28] сказала, что просто и она бы < нрзб.новенькое.

Вот до чего доходит наше стремление к новому, говорит Пушкин в своих письмах по поводу того успеха записок “палача” которые имели успех в его время.[29]

Тут черным черно оттого и публика такая – есть чернь, глазеющая на улице на все несчасти, на всякий скандал и глазеющ на казнь с удовольствием, кого бы не к казнили, даже пожалуй чернь лучше той публики, которая в кинематографах любует несчастн случаями. Чернь лучше потому, что у нее хватает определенности на то, чтоб видеть все это в жизни, тогда как кинематографическая публика смотрит лишь на отражение

Боятся жизни и ходят потому в кинематографы. И когда, прививши в себя кинематограф, выйдут в жизнь, то не будут бояться жизни, ибо жизнь для них превратится в кинематографическое представление» (Ед. хр. 21. Л. 8–8 об.; запись от 22 января 1908 г.).

«Беда! Земля стареет. И может, современное желание насладиться земным есть лишь последний порыв, как порывы женщины, чувствующей приближение своей старости, когда уже никто не возьмет ее, если бы даже она стала просить взять. Взгляды переменились. Полу дали свободу, потому что пол почувствовал осень свою. И муха перед сном кусается. И это страшно. И Взгляды переменились, стали более свободны, свободнее стало полу, но страшно в это свободе, и признак старости близко мира. Умер великий Пан, да, умер, Господи» (Ед. хр. 21. Л. 118–118 об; запись от 10 мая 1908 г.).

«В жизни нашего времени мы ничего не поняли бы, если б не увидали той огромной роли, какую играет в ней наша скука смертная.

Беру именно скуку с этим эпите смертный, который чрезвычайно глубоко подчеркивает основной источник ее – смерть; при этом смерть в само ужасном значении ее, пустот. Мертвая пустота. Мне кажется чрезвычайно глубок замечание древних, что “природа боится пустого пространства”. Этой боязнью пустоты древни до Архимеда объясняли то явление, что сосуд, из которого выкач воздух, момен сно заполня.

Точно также мы боимся и не выносим нашей внутрен пустоты смерти. Наш том пуст и смерт. Томлен душевн пустотой и есть скука. Мы хотим, как и сосуд, из котор выкач воздух, чем-ниб заполни эту томящ скукою пустоту. Мы хотим с чем-нибудь занять. Занять чем-нибудь в себе пустое место, чтобы не было пустоты, от которой душно, тошно становится, душит она тоской смертной, как в последни смерти час. И наши томительн вздохи, особенно часы в сумерки, наши вздохи: скучно! так напоминаю предсмер вздох умираю “душно”.

Я говорю, вот роль этой-то самой серой скуки смертельной и является одним из краеугольных камней фундамента нашей жизни.

Нет сомнения, что в массовых движениях нашего времени она играет огром динамич силой…» (Ед. хр. 26. Л. 42–43; запись от 12 марта 1910 г.).

Второе свойство стареющего мiра и его культуры, по Иванову, – «автоматизм». Этой темой также пронизан весь его дневник. Несколько лет Иванов работал над этюдом «Зеркало и автомат» (1906–1908). В одном из вариантов этого произведения даже разработана тема «Антихрист как автомат»: «Последний же автомат будет Антихрист».

Особый пласт дневника Иванова, как уже было сказано, составляют записи снов. Среди них есть несколько непосредственно связанных с эсхатологической темой и, в частности, с сюжетом об автоматах. Наиболее ярок и литературно обработан сон, увиденный через несколько дней после первого посещения «Башни» Вяч. Иванова (с 25 на 26 апреля 1906 г.) – в ночь на 1 мая 1906 года.

Приведем этот текст в его второй редакции (в 1920-е годы Иванов обратился к своему дневнику, работая над воспоминаниями о Блоке, и включил это видение ада в незавершенный текст, условно называемый «Записями о Блоке»[30]).

« 1 мая. На сегодня ночью был странный полу-сон. Приснился ад. Опять-таки полу-сон. В каждый момент я ощущал его как живое воображен. Сперва все слышалось пение трех мужиков, что пели третьего дня во дворе.

Мотив вдруг вспомнился.

Сперва один голос ведет.

А потом хор.

Ой, зеленая-я, ты моя-я

Раскудря кудрявая

/// ///

/// ///

/

Под звуки эти начал сочинять и тут вдруг перенесся в квартиру Вяч. Иванова. Как будто бы его столовая, не их специально, но по декорации полукругом.

По полукругу комнаты стоят диваны длинные, и на них все дамы сидят прямо как автоматы, гости.

Все дамы были в черном, развалясь на спинках, скрываясь в полумраке комнаты. Сидят и молчат, как бывает в гостиных.

И тут вдруг совершен явственно, музыка послышалась. Весьма подходящая к паноптикуму: под такую музыку куклы автоматы пляшут. Что-то вроде польки, но весьма складно выходит, переходы интересные. Все по моему желанию начинает играть одно и другое, точно я сам композитор, да и в самом деле композитор (как тот Кузмин,[31] что был у В. Иванова, и он его всем представлял знаком). Это очень интересно было.

На полу же на ковре вдруг вижу: маленькие куколки и лошадки скачут, пляшут под такую музыку.

Они как бы в игрушечном садике с кругом цирково барьера.

И все скачут и пляшут.

Они как-то больше освещены, и глядеть на них с этой музыкой очень весело и мило.

Причем же тут “ад”?

Постойте. Круг, где пляшут фигурки, освещен светом из-под абажуров. Но если выше глаза поднять, то увидите, что по полукругу комнаты на диванах недвижно сидят настоящи автоматы, те же гости, но явно автоматы со стеклянным глазами, упершимися на круг.

Все это дамы в черных платьях.

Этот сюрприз немного неприятный, какая игрушка такая, ты весь в ней, но это ничего еще, ты сам по себе и властен над собою. Музыка играет по-прежнему.

Как вдруг музыка стала ускоряться помимо моей воли.

Становится назойливо однообразна по мотиву и все скорее, и скорее.

И вдруг все вскружилось. Откуда-то из окна вылетел игрушечный детский поезд бесконечно длинный, жестяной, гремучий. Да, въехал с шумом жестяным, знакомым с детства, на середину комнаты и стал кружиться; потом еще другой, третий, наконец целая масса гремучая кружиться стала, ветется и кружить с жестяным грохотом.

И ничего с этим верчением и грохотом не поделаешь. Ад глушит их вечным грохотом. Это и есть ад. И я во власти его. Во власти кружения.

И вспомнился: круг в цирке. И на нем велосипедисты кружились, и под ними механизмом тогда вертелся круг, и они, чтоб не разбиться, скорее и скорее должны вертеть ногами колеса велосипеда, чтоб стоять недвижно, поспевая за вертящимся под ними кругом. Иначе вдребезги. И если б механизм все действовал бы, не слушаясь никого, и круг бы все вертелся, то вот “ад-то”, ужас какой! Тут круговая бесконечность ужасна, что вот кружится, кружится, вертится без конца, как колесо. Ад и есть мука бесконечная! в кругах кружения ада.

Ужас тут в том, что чувствуешь, как делается с тобою от эт вертящегося и кружащего, грохочущего вечным грохотом посреди комнаты поезда – столбняк, и догадываешься, что сидящие на диванах черные дамы-гости были когда-то живы, но, слыша шум этого вечного кружения, впадали в столбняк и превращались в том, чем ты их видел, в автоматов-кукол; что сейчас и я в столбняк превращусь, и буду, как они, в полутьме на диванах сидеть не шевелясь как куклы, не в силах двинуться и только видя, как вечно все кругом вертится на круге огромном, как цирковая арена; и не в силах остановить, ни кружения, ни адской музыки, ни глушащего жестяного грохота.

И все вертится, вертится, и что за ужас такой, не одолеешь во веки, так и закостенеешь, превратясь в куклу-автомата, в мертвеца воскового, который гниет и распадает, все слушая и смотря кружение и музыку ада, не в силах оторваться от круга.

“Все суета сует, – сказал Еклезиаст. – Кружится, кружится и возвращается на круги свои”[32]» (Ед. хр. 78).

Наиболее интересно здесь прозрение Иванова (именно прозрение – со святоотеческими текстами он не был знаком, питался одним Евангелием): он увидел сочетание кружения и неподвижности, оцепенения (автоматизма). Ср. в четвертом гимне «О покаянии» преп. Ефрема Сирина: «А как скоро приведена душа в смущение, грешит, сама того не примечая. Ибо в этой тме заблуждения кружится она, как оцепеневшая, и в этом оцепенении теряет стезю добродетелей».[33]

***

Что же предлагал Иванов? «Перерождение жизни». Эта идея, на первый взгляд, укоренена в круге тем и идей «нового религиозного сознания»:

«Требуется не реставрация, не подновление, но колоссальное перерождение нашей жизни. Религия, вера есть прежде всего жизнь, и в ней через наше человеческое сознание сознательно должно совершиться то ожидаемое перерождение, которое перероди всю нашу опостылевшую жиз и станем мы сильными в слове и деле». (Ед. хр. 19. Л. 4–4 об.; запись от 25 октября 1906 г.)

При более детальном всматривании обнаруживается коренное расхождение с «учителем» молодого Иванова – Мережковским. Иванов не изобретает Новую церковь, он – возвращается к единой и единственной Церкви. 12 августа 1909 г. Иванов записал: «Спасенье тол в Церкви, и Церк нося Имя живого Христа Апокалип. В Церкви Христовой победа над грехом, проклятием и смертью» (Ед. хр. 24. Л. 12 об.).[34]

«С чего начинается отделение от Церкви. С самых азов этого отделения надо начинать. Ибо в них есть нечто основное, нечто крайне важное, что лежит в основе отделения от Церкви, отпадения, которое никогда не надо упускать из виду во время наших толков и тол.

Бог превратился в пугало. Потом и произошло теперешнее отрицание Бога, ибо Он пугает и мстит. Но это отрицание Бога как пугала пойдет утверждение Бога любви. Это не значит, что он не страшен и не гневен, но Он не пугало, и вот все, что происходит и “делом терпишь!”. Это все для этого, для утверждения Бога Любви» (Ед. хр. 20. Л. 8 об.; запись от 19 февраля 1907 г.).

Продолжены эти размышления и в записи от 24 февраля 1907 г.: «Ведь отчуждение от Церкви начинается с самого примитивного, начинается с самого общеизвестного факта, который первым долгом выдвигается, как только начинается вопрос о Церкви. Я говорю об том глубоком несоответствии меж словом и делом, между знанием, котор они проповедую, и жизнью, котор они ведут.

Это глубокое несоответствие было всегда в Церкви средне, теперь особенно развилось сильно, и знать давно и сильно запало оно в душу людей и верующ в Церковь и уже сов не верующих, что и теперь, когда только начинает о Церкви это, выдвигается первым долгом» (Там же. Л. 10).

Иванов, в отличие от большинства своих «культурных современников», церковен и в своей жизни – исповедуется и причащается. От поисков духовности в изучении хлыстовства и русского народного эпоса он довольно рано пришел к евхаристической жизни в Православной Церкви. О послереволюционных годах, когда возвращение в Церковь стало в петербургской интеллигенции уже массовым явлением, не стоит и говорить специально. О начале войны 22 июня 1941 года Иванов услышал, выйдя с воскресной литургии в сквер у Кн.-Владимирского собора. Сохранилась и эта дневниковая запись.

Призвание Иванова, его путь «юродства»[35] – напоминание о детском в Евангелии, о «нагорной радости». Так – «Нагорная радость» – хотел он назвать большое сочинение о Христианстве, о Евангелии; сохранилось несколько набросков этого сочинения и множество дневниковых записей на эту тему. До последних лет жизни Иванов, и в ссылке, и в «социалистическом Ленинграде», трудился над составлением Толкований на Евангелия.[36].

«“Боженьку” мы потеряли!» – вот один из лейтмотивов его дневника.

В Страстную субботу 1904 года, 27 марта, он записывает: «Мы только умеем приготовляться к празднику, праздновать же его мы не умеем. Дни идут за днями в ожидании праздни. Приходит ожидаемый и нет весели и мы все скучаем и бродим с ки лицами. Потому что мы разучи праздно и веселиться перед Богом, а научены только посту и скорби покаяния, терп, труду, толь приготовле к празднику. Приготовле заслонило сам праздник.

Пост и покаяние, радость Воскресения Христова.

Боюсь, как бы на евангел брачной вечери нам не оказаться с унылым постными лицам одетыми во вретища, а не в бел одежды брачные.

Боюсь, ка бы с приш Сына Челов в Силе и Славе Воскресной не повторилось бы в обратн виде то, то было в перв пришествии: не приняли бы его ожидаем в посте скор лицем, его лучез лиц радос и одеж бел, за < нрзб.

Ка бы лучезар радостн лице идущее в силе и славе не показалось бы не понятн и неожид как в первое пришествие…» (Ед. хр. 6. Л. 20 об. – 21).

«Нагорная радость» – этот образ в мировидении Евг. Иванова связан не только с горой Нагорной проповеди с ее заповедями блаженства, заканчивающимися словами «Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех», и не только с радостью встречи Марии и Елизаветы в горней стране («иде в горняя со тщанием, во град Иудин»). В ряде записей и статей Иванов раскрывает другое значение «нагорной радости». Это пронзительный в пророческой яркости образ двух гор, двух ликов Нагорной радости – Сиона и Голгофы.

«Два Лица, две горы у Нагорной Радости Христовой. Сион гора и Голгофа гора.

Радуйся Сион, гора превеликая.

Радуйся Голгофа гора, место лобное» (Ед. хр. 14. Л. 52).

Этой Нагорной радостью светится и апокалиптика Евгения Иванова.

[1] Письмо А. Блока В. Н. Княжнину от 30 апреля 1913 г. (Письма Александра Блока. Л., 1925. С. 202).

[2] Ин. 17: 25.

[3] Мф. 23: 27.

[4] Ср. в записи от 6 апреля 1904 г.: «Не Бога ищете, а спокойствия, покоя своего. Не Его любите, а покой свой любите» (ИРЛИ. Ф. 662. Ед. хр. 6. Л. 33). Далее в цитатах из Дневника указывается только единица хранения и лист.

[5] Евр. 10: 31.

[6] Мф. 21: 30.

[7] Иванов служил в правлении КВЖД.

[8] Аллюзия на Мф. 8: 32; Мк. 5: 13.

[9] Лк. 14: 34.

[10] Мк. 13: 33, 14: 38; Мф. 24: 42, 25: 13; Мк. 13: 35, 37; Лк. 21: 36.

[11] Мф. 5: 4.

[12] Мф. 5: 5.

[13] Ср.: Ин. 16: 22; Ис. 66: 14.

[14] Лк. 1: 17.

[15] Последняя фраза вписана карандашом. Этот сон напомнил нам более раннюю запись в дневнике Иванова; может быть, мы «вчитываем» в нее пророческую тему, но прописная буква в слове «Церковь» в конце записи обнаруживает присутствие основного смысла темы «мерзости запустения на месте святе». Иванов описывает состояние одного из храмов петербургского Новодевичьего монастыря, а заканчивает запись раздумьем о Церкви. «Образа все вынесен. Над алт леса и доск и ступени в купол. В купо окна выбиты и крыша, настил железа бьет ветер. Мерзость запустения. Только алта жив. Ремонт. И наша Церков опустела. Какой-то колоссальный ремонт» (Ед. хр. 29. Л. 3 об.–4; запись от 11 августа 1911 г.). Этот «колоссальный ремонт» очень скоро стал реальностью. По этому поводу вспоминается также бесхитростная фраза, многократно повторяемая в рассказах о закрытии храмов, переданных духовными детьми одного из святых ХХ в., – «закрыли “на ремонт”» (см.: Поучения и пророчества старца Лаврентия Черниговского и его жизнеописание. М., 1994).

[16] Приведем пример, не связанный напрямую с нашей темой, но хорошо иллюстрирующий сам характер дневниковых зарисовок Иванова и направленность его вслушивания в жизнь города: «Сегодня под воротами слышал такой разговор.

Парень ле 19 дал какую-то свящ книгу наше швейцару и тот ему сказал “возьми себе почитай”. – “Я еще молодой, мне долго до смерти”. Швей – “Может завт умрешь ночью”. Замечательно все перенесено за смерть посл смерти» (Ед. хр. 3. Л. 86; запись от 26 марта 1903 г.).

[17] Бега проходили на ипподроме близ Семеновского плаца. Иванов жил недалеко от этого места, на Николаевской улице, д. 75 (ныне ул. Марата).

[18] Ср. в неоконченных воспоминаниях о Блоке: «И вот золотой корабль солнца неизменно у меня подплывал к Городу, “сидящему на водах многих реки Невы и ее протоков, вливающих в море”. Город “Всадника” (Медного). Ночь и Зори, изменяя цвета, преображают Всадника в образы четырех Всадников Апокалипсиса, а город – в жену блудницу, сидящую на водах многих.

Тайна города в наводнениях открывается. Это тайна Демона, летящего на недвижном скакуне, и жизнь города в снах тревожных его и двойника его, безумного Евгения, сидящего на мраморном льве» (Ед. хр. 40. Л. 24 об.).

[19] Первый вариант этого произведения (1904) носил название «Столица и ее Всадник».

[20] Семенов Леонид Дмитриевич (1880–1917) – поэт-символист, внук известного ученого П.П. Семенова-Тян-Шанского. Иванов познакомился с ним на вечере в редакции «Нового Пути» 26 апреля 1903 г. Не ясно, какое именно место в указанной главе Евангелия Иванов связывал с Семеновым.

[21] «Когда сильный с оружием охраняет свой дом, тогда в безопасности его имение» (Лк. 11: 21). Ср. у Блока в стихотворении «Петр»: «Он будет город свой беречь».

[22] Н. П. Ге (ум. в 1919), внук художника Н. Н. Ге, друг Блока и Иванова.

[23] Аллюзия на Откр. 2: 4.

[24] Измененная цитата из романа А. С. Пушкина «Евгений Онегин».

[25] Статья была опубликована в «Новом пути» в разделе «Из частной переписки» под названием «К “спящим от печали”» (1903. № 10 ).

[26] Речь идет о сне Апостолов в Гефсиманском саду.

[27] Измененная цитата: Пс. 108: 17.

[28] Л. Д. Блок (1881–1939), жена А. Блока.

[29] Неточная цитата из рецензии Пушкина на книгу «Записки Самсона, парижского палача» (1830).

[30] Это название дано в публикации Д. Е. Максимова и Э. Гомберг (Блоковский сборник. Тарту, 1964. С. 389–416). В указанную публикацию этот фрагмент не вошел.

[31] Речь идет о М. А. Кузмине.

[32] Еккл. 1: 6.

[33] Ефрем Сирин, св. Творения. Т. 4. М., 1995. С. 164. Курсив мой. – О.Ф.

[34] Перед этим в дневнике записано: «Хочется отдыха, потребност в отдыхе, а между тем некогда нам отдыхать висим мы над их безднами, ища Спаса нашего на пропастях, как назван Храм один у нас.

Наша работа тяжелая, опасн, рискующ жиз работа крыльев, которые труднее созида, чем крыл плоти. И тогда всему конец» (Там же. Л. 12).

[35] Иванов понимал, что со стороны он выглядит юродивым (это отразилось в его позднейших воспоминаниях о Блоке). Да и как еще могли назвать этого рыжего человека, буквально пролетающего по стогнам града Петрова? Внучатый племянник Иванова А. Плюшков (Угрюмов) вспоминал, обращаясь к старым петербуржцам: «В 1905–1912 гг. вы могли встретить в Петербурге на Загородном, Невском или на какой-либо иной улице несшегося и ничего не видевшего вокруг себя человека с развевающимися из-под черной шляпы рыжими волосами с выпученными глазами и огненно-рыжими усами и бородой. Это был Евгений Иванов и его “египетский шаг”» ( Угрюмов А. А. А. Блок и семья Ивановых // Русская мысль. 1956. № 887. 17 апреля. С. 6).

[36] Наиболее подробно разработано толкование на Евангелие от Иоанна, достаточно полно истолковано Евангелие от Марка, менее подробно – Евангелие от Луки, и лишь отдельные записи относятся к Евангелию от Матфея. Возможно, они не сохранились или не вошли в собрание М. С. Лесмана.

Ка бы лучезар радостн лице идущее в силе и славе не показалось бы не понятн и неожид как в первое пришествие…» (Ед. хр. 6. Л. 20 об. – 21).

«Нагорная радость» – этот образ в мировидении Евг. Иванова связан не только с горой Нагорной проповеди с ее заповедями блаженства, заканчивающимися словами «Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех», и не только с радостью встречи Марии и Елизаветы в горней стране («иде в горняя со тщанием, во град Иудин»). В ряде записей и статей Иванов раскрывает другое значение «нагорной радости». Это пронзительный в пророческой яркости образ двух гор, двух ликов Нагорной радости – Сиона и Голгофы.

«Два Лица, две горы у Нагорной Радости Христовой. Сион гора и Голгофа гора.

Радуйся Сион, гора превеликая.

Радуйся Голгофа гора, место лобное» (Ед. хр. 14. Л. 52).

Этой Нагорной радостью светится и апокалиптика Евгения Иванова.

[1] Письмо А. Блока В. Н. Княжнину от 30 апреля 1913 г. (Письма Александра Блока. Л., 1925. С. 202).

[2] Ин. 17: 25.

[3] Мф. 23: 27.

[4] Ср. в записи от 6 апреля 1904 г.: «Не Бога ищете, а спокойствия, покоя своего. Не Его любите, а покой свой любите» (ИРЛИ. Ф. 662. Ед. хр. 6. Л. 33). Далее в цитатах из Дневника указывается только единица хранения и лист.

[5] Евр. 10: 31.

[6] Мф. 21: 30.

[7] Иванов служил в правлении КВЖД.

[8] Аллюзия на Мф. 8: 32; Мк. 5: 13.

[9] Лк. 14: 34.

[10] Мк. 13: 33, 14: 38; Мф. 24: 42, 25: 13; Мк. 13: 35, 37; Лк. 21: 36.

[11] Мф. 5: 4.

[12] Мф. 5: 5.

[13] Ср.: Ин. 16: 22; Ис. 66: 14.

[14] Лк. 1: 17.

[15] Последняя фраза вписана карандашом. Этот сон напомнил нам более раннюю запись в дневнике Иванова; может быть, мы «вчитываем» в нее пророческую тему, но прописная буква в слове «Церковь» в конце записи обнаруживает присутствие основного смысла темы «мерзости запустения на месте святе». Иванов описывает состояние одного из храмов петербургского Новодевичьего монастыря, а заканчивает запись раздумьем о Церкви. «Образа все вынесен. Над алт леса и доск и ступени в купол. В купо окна выбиты и крыша, настил железа бьет ветер. Мерзость запустения. Только алта жив. Ремонт. И наша Церков опустела. Какой-то колоссальный ремонт» (Ед. хр. 29. Л. 3 об.–4; запись от 11 августа 1911 г.). Этот «колоссальный ремонт» очень скоро стал реальностью. По этому поводу вспоминается также бесхитростная фраза, многократно повторяемая в рассказах о закрытии храмов, переданных духовными детьми одного из святых ХХ в., – «закрыли “на ремонт”» (см.: Поучения и пророчества старца Лаврентия Черниговского и его жизнеописание. М., 1994).

[16] Приведем пример, не связанный напрямую с нашей темой, но хорошо иллюстрирующий сам характер дневниковых зарисовок Иванова и направленность его вслушивания в жизнь города: «Сегодня под воротами слышал такой разговор.

Парень ле 19 дал какую-то свящ книгу наше швейцару и тот ему сказал “возьми себе почитай”. – “Я еще молодой, мне долго до смерти”. Швей – “Может завт умрешь ночью”. Замечательно все перенесено за смерть посл смерти» (Ед. хр. 3. Л. 86; запись от 26 марта 1903 г.).

[17] Бега проходили на ипподроме близ Семеновского плаца. Иванов жил недалеко от этого места, на Николаевской улице, д. 75 (ныне ул. Марата).

[18] Ср. в неоконченных воспоминаниях о Блоке: «И вот золотой корабль солнца неизменно у меня подплывал к Городу, “сидящему на водах многих реки Невы и ее протоков, вливающих в море”. Город “Всадника” (Медного). Ночь и Зори, изменяя цвета, преображают Всадника в образы четырех Всадников Апокалипсиса, а город – в жену блудницу, сидящую на водах многих.

Тайна города в наводнениях открывается. Это тайна Демона, летящего на недвижном скакуне, и жизнь города в снах тревожных его и двойника его, безумного Евгения, сидящего на мраморном льве» (Ед. хр. 40. Л. 24 об.).

[19] Первый вариант этого произведения (1904) носил название «Столица и ее Всадник».

[20] Семенов Леонид Дмитриевич (1880–1917) – поэт-символист, внук известного ученого П.П. Семенова-Тян-Шанского. Иванов познакомился с ним на вечере в редакции «Нового Пути» 26 апреля 1903 г. Не ясно, какое именно место в указанной главе Евангелия Иванов связывал с Семеновым.

[21] «Когда сильный с оружием охраняет свой дом, тогда в безопасности его имение» (Лк. 11: 21). Ср. у Блока в стихотворении «Петр»: «Он будет город свой беречь».

[22] Н. П. Ге (ум. в 1919), внук художника Н. Н. Ге, друг Блока и Иванова.

[23] Аллюзия на Откр. 2: 4.

[24] Измененная цитата из романа А. С. Пушкина «Евгений Онегин».

[25] Статья была опубликована в «Новом пути» в разделе «Из частной переписки» под названием «К “спящим от печали”» (1903. № 10 ).

[26] Речь идет о сне Апостолов в Гефсиманском саду.

[27] Измененная цитата: Пс. 108: 17.

[28] Л. Д. Блок (1881–1939), жена А. Блока.

[29] Неточная цитата из рецензии Пушкина на книгу «Записки Самсона, парижского палача» (1830).

[30] Это название дано в публикации Д. Е. Максимова и Э. Гомберг (Блоковский сборник. Тарту, 1964. С. 389–416). В указанную публикацию этот фрагмент не вошел.

[31] Речь идет о М. А. Кузмине.

[32] Еккл. 1: 6.

[33] Ефрем Сирин, св. Творения. Т. 4. М., 1995. С. 164. Курсив мой. – О.Ф.

[34] Перед этим в дневнике записано: «Хочется отдыха, потребност в отдыхе, а между тем некогда нам отдыхать висим мы над их безднами, ища Спаса нашего на пропастях, как назван Храм один у нас.

Наша работа тяжелая, опасн, рискующ жиз работа крыльев, которые труднее созида, чем крыл плоти. И тогда всему конец» (Там же. Л. 12).

[35] Иванов понимал, что со стороны он выглядит юродивым (это отразилось в его позднейших воспоминаниях о Блоке). Да и как еще могли назвать этого рыжего человека, буквально пролетающего по стогнам града Петрова? Внучатый племянник Иванова А. Плюшков (Угрюмов) вспоминал, обращаясь к старым петербуржцам: «В 1905–1912 гг. вы могли встретить в Петербурге на Загородном, Невском или на какой-либо иной улице несшегося и ничего не видевшего вокруг себя человека с развевающимися из-под черной шляпы рыжими волосами с выпученными глазами и огненно-рыжими усами и бородой. Это был Евгений Иванов и его “египетский шаг”» ( Угрюмов А. А. А. Блок и семья Ивановых // Русская мысль. 1956. № 887. 17 апреля. С. 6).

[36] Наиболее подробно разработано толкование на Евангелие от Иоанна, достаточно полно истолковано Евангелие от Марка, менее подробно – Евангелие от Луки, и лишь отдельные записи относятся к Евангелию от Матфея. Возможно, они не сохранились или не вошли в собрание М. С. Лесмана.

(Ед. хр. 37. Л. 22 об.)

Упомянутые здесь «собрания» – это заседания Религиозно-философского общества, постоянно посещаемые Ивановым (неоднократно он выступал там и с докладами). В 1913 г. он приводил туда и А. Ф. Горбову. В ее снах начинают появляться такие персонажи, как, например, Мережковский. В одном из снов она видит его как бы священником новой церкви; – поразительное прозрение – «открыл еси младенцам». С сожалением, вынуждены оставить эту значимую тему до другого случая.

К эсхатологической теме в Дневнике примыкают зарисовки из петербургских впечатлений.[16] Так, в одной из ранних тетрадей появляется небольшая сценка, которую можно было бы по-блоковски назвать «Страшный мiр» (но Блок, заметим, гораздо позже всмотрелся в лик этого «страшного мiра» и, может быть, не без помощи своего друга). Для Иванова – это «апофеоз» Петербурга-Вавилона. «21 марта . Возвращаясь сегодня из Университета, я видел на Семеновс плацу своего рода апофеоз. Было дело днем, весенн погода. 1/2 град тепла, небо довольно холодное с облаками, но синева видна, все-таки весенняя. А на плацу лужи, лужи и грязь топкая с ухабами от нерастаявшего снега. По плита от Николаевской, нелег проехав здесь бегов[17], ехал извозчик, “шашкой” как-то описывая вензеля, а на извозч 2-ое фабричны мальчиков лет 15-и 16-и пьяные, бледные, болезнен на вид в одних пиджачках, и у них на коле девочка лет 8-и бледно-зеленистая как-то одутловатая, пьяная и песни пела. Вот оно» (Ед. хр. 1. Л. 74).

Петербург для Иванова – город Всадника. (Или Всадников – это и Медный Всадник, и Всадники Апокалипсиса.[18]) Этой теме посвящено единственное более или менее известное произведение Иванова – его этюд «Всадник. Нечто о городе Петербурге» (1907).[19]

В Страстную пятницу 1907 года в дневнике появляется одна из многочисленных пейзажных зарисовок, подсвеченная этой петербургской апокалиптикой:

« 20 апреля. Пятница Страстная.

Читал сегодня с середины 9 Луки до 15 главы. В 9 гла Луки о Семенове[20] Вспоминается вчерашний вид из окна Л. Сем.

Небо багрян и на фоне его Грома Исакия, и факелы с ангелами, а дальше город, а дальше Всадник, его не видно, но он здесь. И вот что-то страшно, и что еще в его руках оружие. И вспоминается это, когда читаешь от Луки гл. 11, 21,[21] вспоминается это сильное…» (Ед. хр. 20. Л. 34–34 об.).

В «эсхатологический контекст» встроены и впечатления от вагнеровской тетралогии (Иванов был заядлым вагнерианцем). Вот запись от 27 января 1903 г.:

«Были второй раз в “Гибели Богов”.

Как замечательно явление “страшного гостя” на фоне зари. Это помра разум, предш явлен Антихриста. Да в нем и много антихристова.

Но подлин антихрист э Хаген. Хотя он Брунгиль во второ действ должен казаться более светлым, более похож на Зигфрида и Христа, чем сам “обманщи” Зигфрид» (Ед. хр. 3. Л. 45 об.).

Как у многих современников, остро переживших русско-японскую войну в ключе предвещанного Вл. Соловьевым, «эсхатологически» звучит в Дневнике японская тема: «Был на “Японской выставке”, билет Ге дал.[22] И эти фантастичес дракон, борющиес где-то в небесной выси, как они подходят и близки к подлинно знаменательному времени нашему, времени, полному знамений» (Ед. хр. 15. Л. 81; запись от 12 октября 1905 г.).

Чрезвычайно интересны записи Иванова о состоянии современной культуры и Церкви:

«Ведь в самом деле наша людс культура отверг слово Божие и Церковь Его не слчайн причине, не потому только, что попы стали служить скверно, что в Церкви все омерт, но по каким-то бол глубоким причинам.

Думаю, иди служение и моление Христу Богу идеально, отошли бы люди и при этом передовые. Надо отвергнуть Слово как Саул отверг. И за это казнь и мука. И гонит Бог пото, насыла злого духа, которы от Бога. Это наш демон. Отгоняя мы отход Пира» (Ед. хр. 9. Л. 25–25 об.; запись от 13 октября 1904 г.).

«Главный грех нашей культуры прои из ее специализации. Так что за “делами” позабыли о первой любви.[23] Да эт так понятно, всякий раз как ищут спасения не в Боге, а в делах (обществен) добрых, всяк приходит к оскудению первой любви, которая вначале действительно возбуждала, но потом остыла. И душа не живет в человеке Не живет человек, а развлекается от скуки, от томления душевн пусто[24]» (Ед. хр. 9. Л. 44 об.; запись от 27 октября 1904 г.).

«Оканчивая мою статью “Сп от печали”[25], при мн образ Вер в Христа.

В ста сво “Сп от печали” я взял сторону религиоз трагическую. В это сне Апосто[26] я вижу все наше состоя. Христ историч сознание, которое так во в аскет и тяне к буддизму.

Это явл страшн глубны…» (Ед. хр. 5. Л. 13; запись от 17 ноября 1903 г.).

Ведущей темой, начиная с 1904 года и до 1910-х, становится для Иванова тема «скуки» (сохранился, например, этюд «О Скуке, серой госпоже Карабос»). Скука, пустота являются, по Иванову, характернейшей приметой предантихристова времени. От скуки современная городская цивилизация тщетно «спасается» кружением, развлечениями, «внешней» деятельностью.

«А для того люди развлекаются, чтобы не остатся наедине лицем к лицу со своей “душевной пустотой”, с томлением эт души пустой, скукой; и еще так скука не так страшна, в скуке и томлении есть прогресс и надежда еще не умер. Но страшно то полное окаменение апатичное духов смерти предтечей, котой являя скука» (Ед. хр. 9. Л. 58; запись от 4 ноября 1904 г.)

«Наша культура смотрит толь на внешнее, не на душу человека, а на человека деятеля. Челове деятеля и ценит; а что внутри у чело до этого нико нет дела. Культура наша так долго не продержи, если н буд обра ко внутренн в челове. в культуру нашу не вошла религия» (Ед. хр. 9. Л. 93 об. – 94; запись от 16 ноября 1904 г.).

«Это ад, а не жизнь (как пустыня бездна кругом). Бог верно совсем нас оставил, решил ожесточить наше сердце, отнял Духа благода от нас. Хочу верить, не верую, люби не люблю, хо наде, нет надежды. Как гробовой доской закрыто от нас небо» (Ед. хр. 10. Л. 4 об.; запись от 8 декабря 1904 г.).

«Душа современного человека подобна шару, в которо ничто внешнее, чувства до глубины не доходят, до искренности чувствования, а лишь ударяют по поверхности, и шар начинает вертеться» (Ед. хр. 16. Л. 59; запись от 22 января 1906 г.).

«Начать “ О семьях ”. Тоска. Проклятие. Ощущение проклятия. Потому что не уходит кто-то от семей и не идет на жертву. “Возлюбили проклятие, оно и прейдет на них”,[27] на нас Проклятие опускается как мгла. Села, города, дома, избы, комнаты во мгле потонут» (Ед. хр. 20. Л. 56 об.; 31 августа 1907 г.).

«“Чтоб им пусто было”. И стало нам пусто. Многим посылалось подобное пожелание. Но может, не к кому оно так не приставало, как к нам и к нашему времени.

Кто это мы, которым, как я говор, стало пусто.

Мы? да все, кому пусто все, где пусто, и оттого скучно, кому нечего делать, потому что не для чего и не для кого что-нибудь делать, ибо жизнь ушла и осталась одна щемящая скукою пустота, и нечем жить, когда нет Жизни с нами, и нечем жить, и не Кем жить, ни даже самим собою» (Ед. хр. 20. Л. 58. 7 сентября 1907 г.).

«По поводу­ “скачек с несчастными случаями” в Кинематографе. Я думаю, это сладострастие, переодевшееся состраданием. Но мне сейчас Л[28] сказала, что просто и она бы < нрзб.новенькое.

Вот до чего доходит наше стремление к новому, говорит Пушкин в своих письмах по поводу того успеха записок “палача” которые имели успех в его время.[29]

Тут черным черно оттого и публика такая – есть чернь, глазеющая на улице на все несчасти, на всякий скандал и глазеющ на казнь с удовольствием, кого бы не к казнили, даже пожалуй чернь лучше той публики, которая в кинематографах любует несчастн случаями. Чернь лучше потому, что у нее хватает определенности на то, чтоб видеть все это в жизни, тогда как кинематографическая публика смотрит лишь на отражение

Боятся жизни и ходят потому в кинематографы. И когда, прививши в себя кинематограф, выйдут в жизнь, то не будут бояться жизни, ибо жизнь для них превратится в кинематографическое представление» (Ед. хр. 21. Л. 8–8 об.; запись от 22 января 1908 г.).

«Беда! Земля стареет. И может, современное желание насладиться земным есть лишь последний порыв, как порывы женщины, чувствующей приближение своей старости, когда уже никто не возьмет ее, если бы даже она стала просить взять. Взгляды переменились. Полу дали свободу, потому что пол почувствовал осень свою. И муха перед сном кусается. И это страшно. И Взгляды переменились, стали более свободны, свободнее стало полу, но страшно в это свободе, и признак старости близко мира. Умер великий Пан, да, умер, Господи» (Ед. хр. 21. Л. 118–118 об; запись от 10 мая 1908 г.).

«В жизни нашего времени мы ничего не поняли бы, если б не увидали той огромной роли, какую играет в ней наша скука смертная.

Беру именно скуку с этим эпите смертный, который чрезвычайно глубоко подчеркивает основной источник ее – смерть; при этом смерть в само ужасном значении ее, пустот. Мертвая пустота. Мне кажется чрезвычайно глубок замечание древних, что “природа боится пустого пространства”. Этой боязнью пустоты древни до Архимеда объясняли то явление, что сосуд, из которого выкач воздух, момен сно заполня.

Точно также мы боимся и не выносим нашей внутрен пустоты смерти. Наш том пуст и смерт. Томлен душевн пустотой и есть скука. Мы хотим, как и сосуд, из котор выкач воздух, чем-ниб заполни эту томящ скукою пустоту. Мы хотим с чем-нибудь занять. Занять чем-нибудь в себе пустое место, чтобы не было пустоты, от которой душно, тошно становится, душит она тоской смертной, как в последни смерти час. И наши томительн вздохи, особенно часы в сумерки, наши вздохи: скучно! так напоминаю предсмер вздох умираю “душно”.

Я говорю, вот роль этой-то самой серой скуки смертельной и является одним из краеугольных камней фундамента нашей жизни.

Нет сомнения, что в массовых движениях нашего времени она играет огром динамич силой…» (Ед. хр. 26. Л. 42–43; запись от 12 марта 1910 г.).

Второе свойство стареющего мiра и его культуры, по Иванову, – «автоматизм». Этой темой также пронизан весь его дневник. Несколько лет Иванов работал над этюдом «Зеркало и автомат» (1906–1908). В одном из вариантов этого произведения даже разработана тема «Антихрист как автомат»: «Последний же автомат будет Антихрист».

Особый пласт дневника Иванова, как уже было сказано, составляют записи снов. Среди них есть несколько непосредственно связанных с эсхатологической темой и, в частности, с сюжетом об автоматах. Наиболее ярок и литературно обработан сон, увиденный через несколько дней после первого посещения «Башни» Вяч. Иванова (с 25 на 26 апреля 1906 г.) – в ночь на 1 мая 1906 года.

Приведем этот текст в его второй редакции (в 1920-е годы Иванов обратился к своему дневнику, работая над воспоминаниями о Блоке, и включил это видение ада в незавершенный текст, условно называемый «Записями о Блоке»[30]).

« 1 мая. На сегодня ночью был странный полу-сон. Приснился ад. Опять-таки полу-сон. В каждый момент я ощущал его как живое воображен. Сперва все слышалось пение трех мужиков, что пели третьего дня во дворе.

Мотив вдруг вспомнился.

Сперва один голос ведет.

А потом хор.

Ой, зеленая-я, ты моя-я

Раскудря кудрявая

/// ///

/// ///

/

Под звуки эти начал сочинять и тут вдруг перенесся в квартиру Вяч. Иванова. Как будто бы его столовая, не их специально, но по декорации полукругом.

По полукругу комнаты стоят диваны длинные, и на них все дамы сидят прямо как автоматы, гости.

Все дамы были в черном, развалясь на спинках, скрываясь в полумраке комнаты. Сидят и молчат, как бывает в гостиных.

И тут вдруг совершен явственно, музыка послышалась. Весьма подходящая к паноптикуму: под такую музыку куклы автоматы пляшут. Что-то вроде польки, но весьма складно выходит, переходы интересные. Все по моему желанию начинает играть одно и другое, точно я сам композитор, да и в самом деле композитор (как тот Кузмин,[31] что был у В. Иванова, и он его всем представлял знаком). Это очень интересно было.

На полу же на ковре вдруг вижу: маленькие куколки и лошадки скачут, пляшут под такую музыку.

Они как бы в игрушечном садике с кругом цирково барьера.

И все скачут и пляшут.

Они как-то больше освещены, и глядеть на них с этой музыкой очень весело и мило.

Причем же тут “ад”?

Постойте. Круг, где пляшут фигурки, освещен светом из-под абажуров. Но если выше глаза поднять, то увидите, что по полукругу комнаты на диванах недвижно сидят настоящи автоматы, те же гости, но явно автоматы со стеклянным глазами, упершимися на круг.

Все это дамы в черных платьях.

Этот сюрприз немного неприятный, какая игрушка такая, ты весь в ней, но это ничего еще, ты сам по себе и властен над собою. Музыка играет по-прежнему.

Как вдруг музыка стала ускоряться помимо моей воли.

Становится назойливо однообразна по мотиву и все скорее, и скорее.

И вдруг все вскружилось. Откуда-то из окна вылетел игрушечный детский поезд бесконечно длинный, жестяной, гремучий. Да, въехал с шумом жестяным, знакомым с детства, на середину комнаты и стал кружиться; потом еще другой, третий, наконец целая масса гремучая кружиться стала, ветется и кружить с жестяным грохотом.

И ничего с этим верчением и грохотом не поделаешь. Ад глушит их вечным грохотом. Это и есть ад. И я во власти его. Во власти кружения.

И вспомнился: круг в цирке. И на нем велосипедисты кружились, и под ними механизмом тогда вертелся круг, и они, чтоб не разбиться, скорее и скорее должны вертеть ногами колеса велосипеда, чтоб стоять недвижно, поспевая за вертящимся под ними кругом. Иначе вдребезги. И если б механизм все действовал бы, не слушаясь никого, и круг бы все вертелся, то вот “ад-то”, ужас какой! Тут круговая бесконечность ужасна, что вот кружится, кружится, вертится без конца, как колесо. Ад и есть мука бесконечная! в кругах кружения ада.

Ужас тут в том, что чувствуешь, как делается с тобою от эт вертящегося и кружащего, грохочущего вечным грохотом посреди комнаты поезда – столбняк, и догадываешься, что сидящие на диванах черные дамы-гости были когда-то живы, но, слыша шум этого вечного кружения, впадали в столбняк и превращались в том, чем ты их видел, в автоматов-кукол; что сейчас и я в столбняк превращусь, и буду, как они, в полутьме на диванах сидеть не шевелясь как куклы, не в силах двинуться и только видя, как вечно все кругом вертится на круге огромном, как цирковая арена; и не в силах остановить, ни кружения, ни адской музыки, ни глушащего жестяного грохота.

И все вертится, вертится, и что за ужас такой, не одолеешь во веки, так и закостенеешь, превратясь в куклу-автомата, в мертвеца воскового, который гниет и распадает, все слушая и смотря кружение и музыку ада, не в силах оторваться от круга.

“Все суета сует, – сказал Еклезиаст. – Кружится, кружится и возвращается на круги свои”[32]» (Ед. хр. 78).

Наиболее интересно здесь прозрение Иванова (именно прозрение – со святоотеческими текстами он не был знаком, питался одним Евангелием): он увидел сочетание кружения и неподвижности, оцепенения (автоматизма). Ср. в четвертом гимне «О покаянии» преп. Ефрема Сирина: «А как скоро приведена душа в смущение, грешит, сама того не примечая. Ибо в этой тме заблуждения кружится она, как оцепеневшая, и в этом оцепенении теряет стезю добродетелей».[33]

***

Что же предлагал Иванов? «Перерождение жизни». Эта идея, на первый взгляд, укоренена в круге тем и идей «нового религиозного сознания»:

«Требуется не реставрация, не подновление, но колоссальное перерождение нашей жизни. Религия, вера есть прежде всего жизнь, и в ней через наше человеческое сознание сознательно должно совершиться то ожидаемое перерождение, которое перероди всю нашу опостылевшую жиз и станем мы сильными в слове и деле». (Ед. хр. 19. Л. 4–4 об.; запись от 25 октября 1906 г.)

При более детальном всматривании обнаруживается коренное расхождение с «учителем» молодого Иванова – Мережковским. Иванов не изобретает Новую церковь, он – возвращается к единой и единственной Церкви. 12 августа 1909 г. Иванов записал: «Спасенье тол в Церкви, и Церк нося Имя живого Христа Апокалип. В Церкви Христовой победа над грехом, проклятием и смертью» (Ед. хр. 24. Л. 12 об.).[34]

«С чего начинается отделение от Церкви. С самых азов этого отделения надо начинать. Ибо в них есть нечто основное, нечто крайне важное, что лежит в основе отделения от Церкви, отпадения, которое никогда не надо упускать из виду во время наших толков и тол.

Бог превратился в пугало. Потом и произошло теперешнее отрицание Бога, ибо Он пугает и мстит. Но это отрицание Бога как пугала пойдет утверждение Бога любви. Это не значит, что он не страшен и не гневен, но Он не пугало, и вот все, что происходит и “делом терпишь!”. Это все для этого, для утверждения Бога Любви» (Ед. хр. 20. Л. 8 об.; запись от 19 февраля 1907 г.).

Продолжены эти размышления и в записи от 24 февраля 1907 г.: «Ведь отчуждение от Церкви начинается с самого примитивного, начинается с самого общеизвестного факта, который первым долгом выдвигается, как только начинается вопрос о Церкви. Я говорю об том глубоком несоответствии меж словом и делом, между знанием, котор они проповедую, и жизнью, котор они ведут.

Это глубокое несоответствие было всегда в Церкви средне, теперь особенно развилось сильно, и знать давно и сильно запало оно в душу людей и верующ в Церковь и уже сов не верующих, что и теперь, когда только начинает о Церкви это, выдвигается первым долгом» (Там же. Л. 10).

Иванов, в отличие от большинства своих «культурных современников», церковен и в своей жизни – исповедуется и причащается. От поисков духовности в изучении хлыстовства и русского народного эпоса он довольно рано пришел к евхаристической жизни в Православной Церкви. О послереволюционных годах, когда возвращение в Церковь стало в петербургской интеллигенции уже массовым явлением, не стоит и говорить специально. О начале войны 22 июня 1941 года Иванов услышал, выйдя с воскресной литургии в сквер у Кн.-Владимирского собора. Сохранилась и эта дневниковая запись.

Призвание Иванова, его путь «юродства»[35] – напоминание о детском в Евангелии, о «нагорной радости». Так – «Нагорная радость» – хотел он назвать большое сочинение о Христианстве, о Евангелии; сохранилось несколько набросков этого сочинения и множество дневниковых записей на эту тему. До последних лет жизни Иванов, и в ссылке, и в «социалистическом Ленинграде», трудился над составлением Толкований на Евангелия.[36].

«“Боженьку” мы потеряли!» – вот один из лейтмотивов его дневника.

В Страстную субботу 1904 года, 27 марта, он записывает: «Мы только умеем приготовляться к празднику, праздновать же его мы не умеем. Дни идут за днями в ожидании праздни. Приходит ожидаемый и нет весели и мы все скучаем и бродим с ки лицами. Потому что мы разучи праздно и веселиться перед Богом, а научены только посту и скорби покаяния, терп, труду, толь приготовле к празднику. Приготовле заслонило сам праздник.

Пост и покаяние, радость Воскресения Христова.

Боюсь, как бы на евангел брачной вечери нам не оказаться с унылым постными лицам одетыми во вретища, а не в бел одежды брачные.

Боюсь, ка бы с приш Сына Челов в Силе и Славе Воскресной не повторилось бы в обратн виде то, то было в перв пришествии: не приняли бы его ожидаем в посте скор лицем, его лучез лиц радос и одеж бел, за < нрзб.

Ка бы лучезар радостн лице идущее в силе и славе не показалось бы не понятн и неожид как в первое пришествие…» (Ед. хр. 6. Л. 20 об. – 21).

«Нагорная радость» – этот образ в мировидении Евг. Иванова связан не только с горой Нагорной проповеди с ее заповедями блаженства, заканчивающимися словами «Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех», и не только с радостью встречи Марии и Елизаветы в горней стране («иде в горняя со тщанием, во град Иудин»). В ряде записей и статей Иванов раскрывает другое значение «нагорной радости». Это пронзительный в пророческой яркости образ двух гор, двух ликов Нагорной радости – Сиона и Голгофы.

«Два Лица, две горы у Нагорной Радости Христовой. Сион гора и Голгофа гора.

Радуйся Сион, гора превеликая.

Радуйся Голгофа гора, место лобное» (Ед. хр. 14. Л. 52).

Этой Нагорной радостью светится и апокалиптика Евгения Иванова.

[1] Письмо А. Блока В. Н. Княжнину от 30 апреля 1913 г. (Письма Александра Блока. Л., 1925. С. 202).

[2] Ин. 17: 25.

[3] Мф. 23: 27.

[4] Ср. в записи от 6 апреля 1904 г.: «Не Бога ищете, а спокойствия, покоя своего. Не Его любите, а покой свой любите» (ИРЛИ. Ф. 662. Ед. хр. 6. Л. 33). Далее в цитатах из Дневника указывается только единица хранения и лист.

[5] Евр. 10: 31.

[6] Мф. 21: 30.

[7] Иванов служил в правлении КВЖД.

[8] Аллюзия на Мф. 8: 32; Мк. 5: 13.

[9] Лк. 14: 34.

[10] Мк. 13: 33, 14: 38; Мф. 24: 42, 25: 13; Мк. 13: 35, 37; Лк. 21: 36.

[11] Мф. 5: 4.

[12] Мф. 5: 5.

[13] Ср.: Ин. 16: 22; Ис. 66: 14.

[14] Лк. 1: 17.

[15] Последняя фраза вписана карандашом. Этот сон напомнил нам более раннюю запись в дневнике Иванова; может быть, мы «вчитываем» в нее пророческую тему, но прописная буква в слове «Церковь» в конце записи обнаруживает присутствие основного смысла темы «мерзости запустения на месте святе». Иванов описывает состояние одного из храмов петербургского Новодевичьего монастыря, а заканчивает запись раздумьем о Церкви. «Образа все вынесен. Над алт леса и доск и ступени в купол. В купо окна выбиты и крыша, настил железа бьет ветер. Мерзость запустения. Только алта жив. Ремонт. И наша Церков опустела. Какой-то колоссальный ремонт» (Ед. хр. 29. Л. 3 об.–4; запись от 11 августа 1911 г.). Этот «колоссальный ремонт» очень скоро стал реальностью. По этому поводу вспоминается также бесхитростная фраза, многократно повторяемая в рассказах о закрытии храмов, переданных духовными детьми одного из святых ХХ в., – «закрыли “на ремонт”» (см.: Поучения и пророчества старца Лаврентия Черниговского и его жизнеописание. М., 1994).

[16] Приведем пример, не связанный напрямую с нашей темой, но хорошо иллюстрирующий сам характер дневниковых зарисовок Иванова и направленность его вслушивания в жизнь города: «Сегодня под воротами слышал такой разговор.

Парень ле 19 дал какую-то свящ книгу наше швейцару и тот ему сказал “возьми себе почитай”. – “Я еще молодой, мне долго до смерти”. Швей – “Может завт умрешь ночью”. Замечательно все перенесено за смерть посл смерти» (Ед. хр. 3. Л. 86; запись от 26 марта 1903 г.).

[17] Бега проходили на ипподроме близ Семеновского плаца. Иванов жил недалеко от этого места, на Николаевской улице, д. 75 (ныне ул. Марата).

[18] Ср. в неоконченных воспоминаниях о Блоке: «И вот золотой корабль солнца неизменно у меня подплывал к Городу, “сидящему на водах многих реки Невы и ее протоков, вливающих в море”. Город “Всадника” (Медного). Ночь и Зори, изменяя цвета, преображают Всадника в образы четырех Всадников Апокалипсиса, а город – в жену блудницу, сидящую на водах многих.

Тайна города в наводнениях открывается. Это тайна Демона, летящего на недвижном скакуне, и жизнь города в снах тревожных его и двойника его, безумного Евгения, сидящего на мраморном льве» (Ед. хр. 40. Л. 24 об.).

[19] Первый вариант этого произведения (1904) носил название «Столица и ее Всадник».

[20] Семенов Леонид Дмитриевич (1880–1917) – поэт-символист, внук известного ученого П.П. Семенова-Тян-Шанского. Иванов познакомился с ним на вечере в редакции «Нового Пути» 26 апреля 1903 г. Не ясно, какое именно место в указанной главе Евангелия Иванов связывал с Семеновым.

[21] «Когда сильный с оружием охраняет свой дом, тогда в безопасности его имение» (Лк. 11: 21). Ср. у Блока в стихотворении «Петр»: «Он будет город свой беречь».

[22] Н. П. Ге (ум. в 1919), внук художника Н. Н. Ге, друг Блока и Иванова.

[23] Аллюзия на Откр. 2: 4.

[24] Измененная цитата из романа А. С. Пушкина «Евгений Онегин».

[25] Статья была опубликована в «Новом пути» в разделе «Из частной переписки» под названием «К “спящим от печали”» (1903. № 10 ).

[26] Речь идет о сне Апостолов в Гефсиманском саду.

[27] Измененная цитата: Пс. 108: 17.

[28] Л. Д. Блок (1881–1939), жена А. Блока.

[29] Неточная цитата из рецензии Пушкина на книгу «Записки Самсона, парижского палача» (1830).

[30] Это название дано в публикации Д. Е. Максимова и Э. Гомберг (Блоковский сборник. Тарту, 1964. С. 389–416). В указанную публикацию этот фрагмент не вошел.

[31] Речь идет о М. А. Кузмине.

[32] Еккл. 1: 6.

[33] Ефрем Сирин, св. Творения. Т. 4. М., 1995. С. 164. Курсив мой. – О.Ф.

[34] Перед этим в дневнике записано: «Хочется отдыха, потребност в отдыхе, а между тем некогда нам отдыхать висим мы над их безднами, ища Спаса нашего на пропастях, как назван Храм один у нас.

Наша работа тяжелая, опасн, рискующ жиз работа крыльев, которые труднее созида, чем крыл плоти. И тогда всему конец» (Там же. Л. 12).

[35] Иванов понимал, что со стороны он выглядит юродивым (это отразилось в его позднейших воспоминаниях о Блоке). Да и как еще могли назвать этого рыжего человека, буквально пролетающего по стогнам града Петрова? Внучатый племянник Иванова А. Плюшков (Угрюмов) вспоминал, обращаясь к старым петербуржцам: «В 1905–1912 гг. вы могли встретить в Петербурге на Загородном, Невском или на какой-либо иной улице несшегося и ничего не видевшего вокруг себя человека с развевающимися из-под черной шляпы рыжими волосами с выпученными глазами и огненно-рыжими усами и бородой. Это был Евгений Иванов и его “египетский шаг”» ( Угрюмов А. А. А. Блок и семья Ивановых // Русская мысль. 1956. № 887. 17 апреля. С. 6).

[36] Наиболее подробно разработано толкование на Евангелие от Иоанна, достаточно полно истолковано Евангелие от Марка, менее подробно – Евангелие от Луки, и лишь отдельные записи относятся к Евангелию от Матфея. Возможно, они не сохранились или не вошли в собрание М. С. Лесмана.

Ка бы лучезар радостн лице идущее в силе и славе не показалось бы не понятн и неожид как в первое пришествие…» (Ед. хр. 6. Л. 20 об. – 21).

«Нагорная радость» – этот образ в мировидении Евг. Иванова связан не только с горой Нагорной проповеди с ее заповедями блаженства, заканчивающимися словами «Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех», и не только с радостью встречи Марии и Елизаветы в горней стране («иде в горняя со тщанием, во град Иудин»). В ряде записей и статей Иванов раскрывает другое значение «нагорной радости». Это пронзительный в пророческой яркости образ двух гор, двух ликов Нагорной радости – Сиона и Голгофы.

«Два Лица, две горы у Нагорной Радости Христовой. Сион гора и Голгофа гора.

Радуйся Сион, гора превеликая.

Радуйся Голгофа гора, место лобное» (Ед. хр. 14. Л. 52).

Этой Нагорной радостью светится и апокалиптика Евгения Иванова.

[1] Письмо А. Блока В. Н. Княжнину от 30 апреля 1913 г. (Письма Александра Блока. Л., 1925. С. 202).

[2] Ин. 17: 25.

[3] Мф. 23: 27.

[4] Ср. в записи от 6 апреля 1904 г.: «Не Бога ищете, а спокойствия, покоя своего. Не Его любите, а покой свой любите» (ИРЛИ. Ф. 662. Ед. хр. 6. Л. 33). Далее в цитатах из Дневника указывается только единица хранения и лист.

[5] Евр. 10: 31.

[6] Мф. 21: 30.

[7] Иванов служил в правлении КВЖД.

[8] Аллюзия на Мф. 8: 32; Мк. 5: 13.

[9] Лк. 14: 34.

[10] Мк. 13: 33, 14: 38; Мф. 24: 42, 25: 13; Мк. 13: 35, 37; Лк. 21: 36.

[11] Мф. 5: 4.

[12] Мф. 5: 5.

[13] Ср.: Ин. 16: 22; Ис. 66: 14.

[14] Лк. 1: 17.

[15] Последняя фраза вписана карандашом. Этот сон напомнил нам более раннюю запись в дневнике Иванова; может быть, мы «вчитываем» в нее пророческую тему, но прописная буква в слове «Церковь» в конце записи обнаруживает присутствие основного смысла темы «мерзости запустения на месте святе». Иванов описывает состояние одного из храмов петербургского Новодевичьего монастыря, а заканчивает запись раздумьем о Церкви. «Образа все вынесен. Над алт леса и доск и ступени в купол. В купо окна выбиты и крыша, настил железа бьет ветер. Мерзость запустения. Только алта жив. Ремонт. И наша Церков опустела. Какой-то колоссальный ремонт» (Ед. хр. 29. Л. 3 об.–4; запись от 11 августа 1911 г.). Этот «колоссальный ремонт» очень скоро стал реальностью. По этому поводу вспоминается также бесхитростная фраза, многократно повторяемая в рассказах о закрытии храмов, переданных духовными детьми одного из святых ХХ в., – «закрыли “на ремонт”» (см.: Поучения и пророчества старца Лаврентия Черниговского и его жизнеописание. М., 1994).

[16] Приведем пример, не связанный напрямую с нашей темой, но хорошо иллюстрирующий сам характер дневниковых зарисовок Иванова и направленность его вслушивания в жизнь города: «Сегодня под воротами слышал такой разговор.

Парень ле 19 дал какую-то свящ книгу наше швейцару и тот ему сказал “возьми себе почитай”. – “Я еще молодой, мне долго до смерти”. Швей – “Может завт умрешь ночью”. Замечательно все перенесено за смерть посл смерти» (Ед. хр. 3. Л. 86; запись от 26 марта 1903 г.).

[17] Бега проходили на ипподроме близ Семеновского плаца. Иванов жил недалеко от этого места, на Николаевской улице, д. 75 (ныне ул. Марата).

[18] Ср. в неоконченных воспоминаниях о Блоке: «И вот золотой корабль солнца неизменно у меня подплывал к Городу, “сидящему на водах многих реки Невы и ее протоков, вливающих в море”. Город “Всадника” (Медного). Ночь и Зори, изменяя цвета, преображают Всадника в образы четырех Всадников Апокалипсиса, а город – в жену блудницу, сидящую на водах многих.

Тайна города в наводнениях открывается. Это тайна Демона, летящего на недвижном скакуне, и жизнь города в снах тревожных его и двойника его, безумного Евгения, сидящего на мраморном льве» (Ед. хр. 40. Л. 24 об.).

[19] Первый вариант этого произведения (1904) носил название «Столица и ее Всадник».

[20] Семенов Леонид Дмитриевич (1880–1917) – поэт-символист, внук известного ученого П.П. Семенова-Тян-Шанского. Иванов познакомился с ним на вечере в редакции «Нового Пути» 26 апреля 1903 г. Не ясно, какое именно место в указанной главе Евангелия Иванов связывал с Семеновым.

[21] «Когда сильный с оружием охраняет свой дом, тогда в безопасности его имение» (Лк. 11: 21). Ср. у Блока в стихотворении «Петр»: «Он будет город свой беречь».

[22] Н. П. Ге (ум. в 1919), внук художника Н. Н. Ге, друг Блока и Иванова.

[23] Аллюзия на Откр. 2: 4.

[24] Измененная цитата из романа А. С. Пушкина «Евгений Онегин».

[25] Статья была опубликована в «Новом пути» в разделе «Из частной переписки» под названием «К “спящим от печали”» (1903. № 10 ).

[26] Речь идет о сне Апостолов в Гефсиманском саду.

[27] Измененная цитата: Пс. 108: 17.

[28] Л. Д. Блок (1881–1939), жена А. Блока.

[29] Неточная цитата из рецензии Пушкина на книгу «Записки Самсона, парижского палача» (1830).

[30] Это название дано в публикации Д. Е. Максимова и Э. Гомберг (Блоковский сборник. Тарту, 1964. С. 389–416). В указанную публикацию этот фрагмент не вошел.

[31] Речь идет о М. А. Кузмине.

[32] Еккл. 1: 6.

[33] Ефрем Сирин, св. Творения. Т. 4. М., 1995. С. 164. Курсив мой. – О.Ф.

[34] Перед этим в дневнике записано: «Хочется отдыха, потребност в отдыхе, а между тем некогда нам отдыхать висим мы над их безднами, ища Спаса нашего на пропастях, как назван Храм один у нас.

Наша работа тяжелая, опасн, рискующ жиз работа крыльев, которые труднее созида, чем крыл плоти. И тогда всему конец» (Там же. Л. 12).

[35] Иванов понимал, что со стороны он выглядит юродивым (это отразилось в его позднейших воспоминаниях о Блоке). Да и как еще могли назвать этого рыжего человека, буквально пролетающего по стогнам града Петрова? Внучатый племянник Иванова А. Плюшков (Угрюмов) вспоминал, обращаясь к старым петербуржцам: «В 1905–1912 гг. вы могли встретить в Петербурге на Загородном, Невском или на какой-либо иной улице несшегося и ничего не видевшего вокруг себя человека с развевающимися из-под черной шляпы рыжими волосами с выпученными глазами и огненно-рыжими усами и бородой. Это был Евгений Иванов и его “египетский шаг”» ( Угрюмов А. А. А. Блок и семья Ивановых // Русская мысль. 1956. № 887. 17 апреля. С. 6).

[36] Наиболее подробно разработано толкование на Евангелие от Иоанна, достаточно полно истолковано Евангелие от Марка, менее подробно – Евангелие от Луки, и лишь отдельные записи относятся к Евангелию от Матфея. Возможно, они не сохранились или не вошли в собрание М. С. Лесмана.