This article outlines the projective approach to Russian language in its distinction from "objective" and "normative" approaches (as formulated by A. A. Peshkovskii). The contemporary state of Russian language is characterized by the abundance of borrowings (predominantly from English) and lack of verbal creativity on the basis of vernacular roots. Is it possible to revive the potential of the language and to enact new formative processes that expand the lexical and conceptual power of Russian? Referring to Velimir Khlebnikov's example, the author shows that neologisms are not deviations but most authentic manifestations of the language system. To produce new words means to systematize the process of word-formation, to make it more regular. As Grigory Vinokur has shown, Russian language is deficient in regular models of word derivation and has not yet employed its potential for systematicity on both lexical and morphological levels. Thus the innovative approach to language that was initiated by Russian futurists and formalists needs continuation today, not only in poetry or fiction, but on the scale of language as such. V. Khlebnikov called it "iazykovodstvo" (linguistry, cf. "forestry"), whereas G. Vinokur stressed the need for "linguistic engineering." The article introduces the concept of "super-rows," or "hyper-paradigms," the lexical clusters that include both actual and potential words and thus demonstrate the creative potential of the language. The famous Explanatory Dictionary of the Live Great Russian Language by Vladimir Dal' in fact combines the features of a descriptive and projective dictionary as it includes in its entries both existing lexical units and those that illustrate the formative power of the morphological system. The impact of Dal' Dictionary on A. Bely, V. Khlebnikov and other avant-garde writers can be explained by its constructive and imaginative approach to language which is rather unusual for lexicography. Projective linguistics is meant to become an application of linguistic theory to practical transformation of language aimed at the increasing implementation of its creative potentials.

...Новое словообразование есть всегда начало новых познаний.

Андрей Белый

Развяжи мне язык,

как осенние вязы развязываешь

в листопад...

Aндрей Вознесенский.

 

1. Состояние русского языка: лексический запас и словари.

На первый взгляд может показаться, что русский язык переживает сейчас эпоху взрывного лексического расширения. Почти в каждом номере газеты мелькают новые, едва знакомые или вовсе незнакомые слова. "Мерчандайз", "спичрайтер", "трендсеттер", "копирайтер", "фандрейзер", "бодибилдинг", "венчурный"... Увы, обновление почти полностью происходит за счет заимствования иностранных слов, прежде всего английских. Заглянем в современные словари русских неологизмов - там сплошь такие "русские" слова, как "гипермаркет", "паркинг", "паркомат", "мультиплекс", "армрестлинг","девиант", "деградант" и т.п.

Давайте спросим себя, какие новые слова взошли за последние 15-20 лет из русских корней, - и окажется, что на тысячи заимствований придется едва ли больше десятка-двух словообразований, да и то в основном блатного происхождения, типа "отморозок", "беспредел", "разборка", "наезжать", которые из жаргона ворвались в разговорный и даже литературный язык, вылезли из грязи в князи (и этот список уже не меняется годами).

Самое тревожное - что корни русского языка перестали расти и плодоносить, напротив, многие лексические ветви выпадают. Сравним два примерно равновеликих по объему академических четырехтомных словаря: 
 1. "Словарь церковно-славянского и русского языка, составленный вторым отделением Академии Наук" (1847 г.) - 114 749 слов. 
 2. "Словарь русского языка" под ред.А. П. Евгеньевой, 2-ое изд., Академия наук СССР (1981 г.) - более 90 тысяч слов. [1]

Как в этих словарях выражаются корневые смыслы, необходимые для духовной и практической жизни народа, - понятия любви, добра и зла и т.д.? Насколько многочисленны производные от этих корней? В академическом Словаре 1847 г. приводятся 153 слова, начинающихся корнем "люб", от "любиться" до "любощедрый", от "любушка" до "любодейство", от "любогрешный" до "любодружный", от "любленик" до "любовещный" (сюда еще не входят приставочные образования с тем же корнем). В Словаре 1982 г. осталось 41 слово, т.е. лексико-тематическая группа "любовь" сократилось почти на три четверти. Причем корень "люб" за сто лет вообще не дал прироста: не появилось ни одного нового ветвления на этом словесном древе, быстро теряющем свою пышную крону (если не считать автоматически образуемых слов со второосновой "любитель", типа "фотолюбитель", "автолюбитель"). Вроде бы область наших чувств должна была бы за сто лет расшириться и найти новые слова для своего выражения, - однако мы видим, наоборот, вырождение корня, поредение кроны.

То же самое с корнями "добр(о)" и "зл(о)": было 146 и 254, осталось соответственно 52 и 85. Ушли из языка такие слова, как "добродей", "добромыслие", "добрословить", "добролюбие", "злострастие", "злоумие", "зловолие", "злотворный", "злосовестный" и множество других. Или вот область уже не чувств и не нравственности, а ремесла, деятельности: корень "леп", от которого дошли до нас слова: лепить, лепиться, лепка, лепнина, лепной, лепешка, лепота. Других бесприставочных слов, начинающихся с этого корня, в современных словарях нет. А в Словаре 1847 г.: лепленье, лепкий, лепкость, лепный, лепщик, лепильщик, лепотный, леповидный, лепый, лепеха, лепешник... Было у этого ствола тридцать веточек, осталось семь.

Во всех словарях русского языка советской эпохи, изданных на протяжении 70 лет (включая 4-томный Словарь Д. Ушакова 1940 г. и 17-томный академический 1948-1965 гг.), в общей сложности приводятся около 125 тысяч слов. Это очень мало для развитого языка, с великим литературным прошлым и, хочется верить, большим будущим. Для сравнения: в Словаре В. Даля (3-ем и 4-ом изданиях) - 220 тыс. слов. В современном английском - более 750 тысяч слов: в третьем издании Вебстеровского (1961) - 450 тыс., в полном Оксфордском (1992) - 500 тыс., причем более половины слов в этих словарях не совпадают. [2] В современном немецком языке, по разным подсчетам, от 185 до 300 тысяч слов.

Хотелось бы подчеркнуть отставание русского языка не столько от других языков, сколько от самого себя, т.е. резкое замедление темпов его лексического развития, а порой и отрицательную динамику. Удивительно, как мало новых слов прибавилось в русском языке за последние полтора столетия, в результате всех революций и реакций, войн и кризисов, научного прогресса и социальных катастроф, - меньше 10 тысяч. Динамика языкового развития прослеживается через объем самых полных словарей соответствующих периодов.

"Словарь Академии Российской" (6 тт., 1789-1794 гг.) содержит 43 257 слов.

"Словарь Академии Российской" (6 тт., 1806-1822 гг.) - 51 388 слов. 
 "Общий церковно-славяно-российский словарь" ак. П. И. Соколова (2 чч., 1834 г.) - 63 432 слова.

"Словарь церковно-славянского и русского языка, составленный вторым отделением Академии Наук" (1847 г.) - 114 749 слов.

"Толковый словарь живого великорусского языка" В. Даля (1-е изд., 1863-1866 гг.; 2-е изд.,1880 г. ) - более 200 000 слов.

В третьем издании под редакцией И. А. Бодуэна-де-Куртенэ (1903 - 1909) добавленo еще примерно 20 тыс. слов.

"Толковый словарь русского языка", в 4 тт., под ред. Д. Н. Ушакова (1935-1940) - 88 239 слов.

"Словарь современного русского литературного языка", изд. Академии Наук СССР (17 тт. (1948-1965) - 120 480 слов.

"Большой толковый словарь русского языка", под ред. С. А. Кузнецова (2003) - 130 000 слов.

Издаваемый ныне "Большой академический словарь русского языка", гл. ред. К. С. Горбачевич, в 20 тт., 2004 - , 150 000 слов (проектируемый объем).

Особенно поражают масштабы сокращения тех словообразовательных гнезд (например, добро и зло), которые веками наращивались вокруг самых "мировоззрительных" корней языка. Наибольшее сокращение наблюдается между дореволюционными словарями (академическим и далевским) и первым большим словарем послереволюционной эпохи - ушаковским (1940 г.). Для наглядности сведем все данные в таблицу.

Год Число слов Добр(о) Зл(о)

1794 43 257

1822 51 388

1834 63 432

1847 114 749 146 254

1880 200 000

1909 220 000 195 286

1940 88 239 42 82

1965 120 480

2003 130 000 37 63 2015 (проект) 150 000

Основные потери лексического запаса, если судить по его отражению в толковых словарях (а у нас нет более надежных источников), пришлись на первые послереволюционные десятилетия. Истреблялись не только целые сословия и пласты культуры, но и лексические пласты языка. Между 1909 г. и 1940 г., третьим изданием Словаря Даля и Словарем Ушакова - зияет пропасть. Конечно, Словарь Даля исключителен по обилию областной и специально-промысловой лексики, по числу словообразовательных вариантов, приведенных на каждый корень. Но сравним сравнимое: четырехтомный академический словарь 1847 г. (114 749) содержит на 26 510 больше слов, чем изданный почти столетие спустя четырехтомный академический словарь 1940 г. (88 239). Да и самый объемный, семнадцатитомный словарь советской эпохи (1965 г.) содержит немногим более, чем словарь 1847 г. (разница - всего 5 731 слово).

И такое топтание на месте и даже попятное движение - в период бурного роста лексического запаса в других европейских языках, когда, например, словарный фонд английского языка увеличился в несколько раз! Знаменитый "Словарь английского языка" Сэмюэла Джонсона, изданный в 1755 г., содержал 42 773 слова. Первое издание вебстеровского словаря в 1806 г. включало около 48 000 слов. "Американский словарь английского языка", издание которого было начато Вебстером и продолжено под его лексикографической маркой, вырос уже до 70 000 слов в 1828 г. и 114 000 в 1864 г. Далее: 1890 г. - 175 000, 1900 г. - 200 000. Как видим, в 19 в. лексический запас русского и английского языков и его отражение в национальных словарях растут примерно одинаковыми темпами. Но уже второе, "полное" издание вебстеровского "Нового международного словаря английского языка" (Webster's Third New International Dictionary of the English Language Unabridged), вышедшее в 1934 г., содержало примерно 600 тыс. слов. В этот исторический период - в первые десятилетия 20 в. - происходит решающий разрыв между лексическими запасами двух языков и, соответственно, объемами их лексикографического описания. В то время, когда объем русского языка под давлением советского "новояза" сокращается, английский язык стремительно растет. Сравнение двух почти одновременно вышедших словарей говорит само за себя: 88 тыс. в ушаковском (1940) и 600 тыс. в вебстеровском (1934). По сравнению с концом 19 в. лексический запас русского сократился примерно вдвое, а запас английского вырос примерно втрое: шестикратная разница. Правда, 3-е издание вебстеровского словаря, вышедшее в 1961 г., пользовалось более жесткими критериями отбора и содержало 450 тыс. слов. Но и это почти в четыре раза превышает объем изданного примерно тогда же самого большого, 17-томного академического словаря советской эпохи - 120 тыс. (1965).

Конечно, никакой словарь не может отразить всего лексического богатства языка. Многие лингвисты вообще скептически относятся к подсчетам. Что есть словарная единица? Что считать словом? Русская словарная традиция менее развита и хуже технически оснащена, чем английская. Много оговорок… Но здесь дело обстоит так же, как с демократией: это плохая политическая система, но все остальные еще хуже. Точно так же и словари: они не отражают языка в его полноте, но нет более точного средства судить о состоянии языка, чем его самые полные словари. Можно провести эту параллель и дальше. Как говорится, каждый народ имеет такое правительство, какого он заслуживает. И каждый язык имеет те словари, каких он заслуживает. Если нынешние самые большие толковые словари английского языка (оксфордский и вебстеровский) насчитывают в совокупности почти миллион слов (разумеется, без учета медицинских, ботанических, химических и пр. терминов, место которым - в отраслевых и энциклопедических словарях), то эту разницу нельзя приписать только успехам англоязычной лексикографии. Это более или менее точное отображение лексического состава английского языка, динамики его развития.

Что касается России, то в 20-ом веке понесло страшные убытки не только ее население, но и язык: лингвосфера сокращалась одновременно с демосферой и примерно такими же темпами. Сошлюсь на мнение профессора Игоря Григорьевича Милославского, заведующего кафедрой сопоставительного изучения языков МГУ: "В настоящее время, по весьма огрублённым подсчётам, словари английского литературного языка содержат порядка 400 тысяч слов [это цифра занижена – M.Э.] , немецкого — порядка 250 тысяч, русского — порядка 150 тысяч. Конечно, вопрос о количестве слов литературного языка не так прост, как это может показаться на первый взгляд.... Однако при любом характере подсчётов становится очевидным, что по количеству слов — а главное, по темпам их увеличения в последние десятилетия — русский язык отстаёт от других мировых языков, и в первую очередь от ведущего на сегодня мирового языка — английского. Признание этого очевидного факта покушается ещё на один миф относительно русского языка. О том, что наш язык настолько богат и велик, что может вызывать к себе только гордость, уважение и восторг". Далее, напоминая об основаниях этого мифа, о похвалах М.Ломоносова и И.Тургенева русскому языку, И. Милославский добавляет: "Однако не будем забывать, что эти и другие высокие и справедливые оценки нельзя механически переносить на русский язык конца XX — начала XXI века, хотя бы потому, что язык постоянно должен отвечать на вызовы действительности, каждодневно обогащающейся новыми артефактами, интеллектуальными представлениями и оценками, общественными и иными инновациями". [3]

Лингвист Максим Кронгауз, говоря о нынешнем переполнении русского языка заимствованиями, приходит к такому обобщению: "Это, пожалуй, самый яркий и, наверно, грустный пример того, что мы сейчас не создаем общественные, профессиональные и культурные отношения, а, скорее, заимствуем их вместе с соответствующими словами, то есть живем в условиях трансляции чужой культуры". [4] Чужую культуру транслируем, а словопорождающую мощь родного языка утрачиваем.

Что же делать? Я полагаю, что русский язык нуждается в творческом развитии совместными усилиями писателей, филологов, журналистов, педагогов, всех представителей языковых профессий. И не только языковых: поскольку каждое новое слово - это еще и новое значение, новое понятие, обновление языка нуждается в участии мыслителей и ученых, гуманитариев и социологов, всего интеллектуального сообщества. Русскому языку нужна своя "французская Академия" - не для того, чтобы сдерживать натиск английского, не для запрета или для обороны, а именно для творческого обновления языка. Предлагать и выносить на общественное обсуждение новые слова, значения, понятия, идеи. Взять на себя инициативу лексического и концептуального обогащения русского языка на его собственной корневой основе.

С этой целью в 2006 г. был создан Центр творческого развития русского языка (при С.-Петербургском университете и Международной ассоциации преподавателей русского языка и литературы). Главная задача Центра - способствовать динамичному обновлению русского языка, его лексического состава и грамматического строя, расширению его концептуальных и коммуникативных возможностей и его более активному включению в глобальную семиосферу и ноосферу 21-го века. Язык творится сегодня, сейчас, и Центр призван объединить самых активных и сознательных участников этого процесса, соединить научное языковедение с творческим языководством. "Языководство дает право населить новой жизнью... оскудевшие волны языка" (Велимир Хлебников, "Наша основа"). Языку ничего нельзя ни запрещать, ни навязывать, но можно разрабатывать модели и методы его обновления, которые впоследствии будут в той или иной степени приняты и использованы обществом, языковой средой. Задача Центра - опережающее воздействие русского языка на формирование новых понятий и терминов, которые могут быть усвоены международным сообществом. Русский язык призван обнаружить не только свою жизнеспособность, но и привлекательность как орудие творческого мышления, производства тех идей и смыслов, которые становятся актуальными для всего мира, воздействуют на общественное сознание развитых стран.

2. Три критики языка: логическая, идеологическая и филологическая

Конечно, меня легко обвинить, что я покушаюсь на самое-самое — на Язык. Когда уже ничего прочного и святого не осталось в жизни народа, когда сгнили все идеологии и омертвело государство, он один, "великий и могучий", остается "поддержкой и опорой" (И.Тургенев)... Может возникнуть возмущенный вопрос: как? критиковать САМ язык? Наше святое святых, великое и могучее, наше ВСЁ (в еще большей степени "всё", чем Пушкин, да и вся литература)? Да, критиковать язык, потому что он всегда находится в процессе сложения, в нем множество неувязок, пробелов, структурных трений, неточностей, бессмыслиц и т.д. К сожалению, языковой критики у нас нет, - критики, объектом которой был бы сам язык, а не отдельные его речевые проявления (литературные произведения и т.д.). Есть критика отдельных текстов, литературных направлений, стилей, слов, выражений, способов написания и произношения. Кому-то нравятся слова "озвучить" и "креатив", а кто-то их отвергает. Кто-то находит выразительным молодежный слэнг, а кого-то он пугает и возмущает. Именно способность языка критиковать себя позволяет ему выйти на новый уровень развития. В XVIII — начале XIX вв. языковая критика была важнейшим жанром общественной дискуссии, в ней участвовали Тредиаковский, Ломоносов, Сумароков, Шишков, Карамзин, Жуковский, Пушкин. В ней сталкивались архаисты и новаторы, шишковисты и карамзинисты. И именно тогда русский язык развивался наиболее динамически, быстро обогащался лексически, морфологически, синтаксически. Величие русской литературы XIX века покоится на этом наследии самокритики и самосознания русского языка предыдущей эпохи.

И сейчас, когда русский утратил свой геополитический статус сверхъязыка и, вступая в глобальную систему коммуникаций, все более уступает свои позиции в мировой логосфере другим языкам (английскому, испанскому, китайскому, арабскому), очень важно трезво оценить его сильные и слабые стороны и очертить резерв его возможностей.

Критика языка может развиваться в трех направлениях. Одно из них логическое. Язык не точен, нужно внести в него строгую систему идей и понятий, сделать как можно более универсальным, логически различать значения слов, которые не различаются в речевом обиходе, и т.д. Естественный язык требует исправления, чтобы прозрачно отображать логику понятий или атомарных фактов. Эта критика идет от Локка, Лейбница, Витгенштейна, Р. Карнапа, М. Шлика (Венский кружок неопозитивизма), общей семантики А. Кожибского.

Вторая – это идеологическая критика: с классовых, расовых, гендерных, религиозных или атеистических позиций. Язык изобличается как орудие власти, господства, трудовой или половой эксплуатации и т. д. Например, в Советском Союзе критиковался язык по его классово-политической и идейной принадлежности, как "аристократический", "буржуазный", "мелкобуржуазмый", "клерикальный" - и насаждался "рабоче-крестьянский" язык, с его четкими оценочными коннотациями, "за" и "против". Слова "метафизика" и "религия" могли употребляться только в отрицательном смысле, а слова "пролетариат" и "коммунизм" только в положительном. Целые гнезда слов выбрасывались из языка (например, с корнями "бог/бож", "свят/свящ" – от десятков их производных остались единицы). В наше время суровой критике и соответствующим ревизиям подвергается английский язык с точки зрения политкорректности, которая требует отказаться от ряда слов, оскорбительных для "меньшинств" (в т. ч. женщин) и внести в грамматику и лексику такие изменения, которые отражали бы равенство полов (напр., наряду с "chairman" - "chairwoman" или полонейтральное "chair"). Критикуется язык расизма, фашизма, антисемитизма и т.д. [5]

Наконец, третье направление – это филологическая критика, куда я себя причисляю. Это языка не с позиций логики или идеологии, а с позиций самого языка, только более развитого, выразительного, творческого, обильного словами, смыслами и грамматическими средствами их выражения. Филологическая критика направлена на расширение языка: не на изменение (исправление) его логики и не на смену его привилегированного субъекта (пользователя), а на многосторонний рост язык, развитие его лексической, граммматической, концептуальной системы. В России такая филологическая критика языка осуществлялась, с разных теоретических позиций, М. Ломоносовым, Н. Карамзиным, А. Шишковым и их последователями, а впоследствии также футуристами, формалистами и теоретиками их круга: В. Шкловский, Г. Винокур, Р. Якобсон. Филологическая критика в наибольшей степени может рассматриваться как самокритика языка, поскольку она исходит из позиций внутри системы самого языка, а не логики или идеологии. Филологическая критика не пытается создать искусственный, нормированный, более универсальный язык мысли и не перераспределяет политическую власть в языке, она обращает язык к его собственным возможностям. Филологическая (само)критика языка исходит из потребностей (само)развития его системы и направлена на те консервативные и "нормативные" аспекты языка, которые сдерживают его свободное развитие. Это критика, обращенная на язык как "эргон", с позиции языка как "энергии", в соответствии с определением В. Гумбольдта: язык – это не продукт деятельности, но сама деятельность. Русскому языку нужна серьезная, системная и при этом конструктивная критика, которая находила бы в возможностях самого языка то, чего не хватает в его действительности.

 

3. Три точки зрения на язык: объективная, нормативная и проективная.

В своей известной статье "Объективная и нормативная точка зрения на язык" выдающийся языковед А.М. Пешковский предлагает различать две точки зрения на язык. Объективная – чисто познавательная, при полном отсутствии эмоционально-волевого отношения и оценки. "Человек не хочет ничего от изучаемого предмета ни для себя, ни для других, а он хочет только его познать". [6] С этой точки зрения, "языковедение окажется наукой не гуманитарной, а естественной". (50). Каждый язык совершенен в своем роде, в нем нет правильного и неправильного, красивого и некрасивого, удачного и неудачного. Даже кажущиеся просторечные искажения литературной речи оказываются лингвистически объяснимыми и оправданными. Например, "вчерась" – образование древнего типа, аналогичное церковнославянскому "днесь"; "дилехтор" (вместо "директор") – диссимиляция плавных согласных, и т.д.

Нормативный подход утверждает некий языковой идеал, делит все языковые явления на правильные и неправильные и полагает, что для каждого случая есть свое правило, если не в школьной, то в научной грамматике. Отличительная черта этого идеала – "его поразительный консерватизм, равного которому мы не встречаем ни в какой другой области духа. Из всех идеалов это единственный, который лежит целиком позади. "Правильной" всегда представляется речь старших поколений, предшествовавших литературных школ. /…/Нормой признается то, что было, и отчасти то, что есть, но отнюдь не то, что будет" (54 – 55). Даже в сравнении с правовыми нормами такая нормативная точка зрения на язык выглядит более догматической и консервативной. В области юриспруденции тоже действуют нормы, и еще более принудительные, но они подвижны, произвольно и планомерно меняемы. "Не то в языке. Здесь норма есть идеал, раз навсегда уже достигнутый, как бы отлитый на века вечные" (55).

Далее Пешковский показывает, что обе точки зрения на язык по-своему оправданны и дополняют друг друга. Но мне хотелось бы добавить, что есть и третья точка зрения на язык: не объективная и не нормативная, а проективная. Язык в проективном подходе – не только предмет познания, но и предмет изменения. Но изменения не в соответствии с нормой, а развития в направлении более полного выявления системных возможностей самого языка. Эта точка зрения основана на том, что язык не представляет собой законченную данность и в нем нет раз и навсегда достигнутого идеала. Поэтому мы не просто изучаем язык объективно и не просто подчиняем его заранее установленной норме, но участвуем в сотворении языка, в том, что Н. В. Крушевский вслед за В. Гумбольдтом назвал "вечным творчеством языка". [7] Проективность, в отличие от нормативности, направлена именно к будущему, причем не идеальному, а открытому будущему, - открытому всем возможностям языка, которые будут реализовываться при участии нашем и наших потомков.

Интереснее всего, что сам Пешковский ясно описывает этот "третий" подход к языку, причем как наиболее плодотворный, хотя и не выделяет его в качестве самостоятельного, может быть, в силу его необычности, особенно с учетом того времени, когда это писалось. Пешковский поднимает вопрос о "прикладных науках", о том, что каждая теория связана с определенной практикой: ученый-экономист выступает и как экономический политик, финансовед – как финансовый деятель. Одним словом, "теоретики постоянно вмешиваются в этих областях в сферу практики" (60). Но то же самое происходит и в языкознании. Языковеды, наблюдатели и исследователи языка "готовы забыть, что они непрестанные творцы того же самого процесса, который наблюдают" (60). "Лингвист не как лингвист, а как участник языкового процесса, как член данной языковой общины, конечно, расценивает языковые факты…. И не только расценивает, но сплошь и рядом активной проповедью вмешивается в процесс языковой эволюции …" (61)

Трудно согласиться с Пешковским лишь в одном: он противопоставляет лингвиста как лингвиста и как участника языкового процесса. Ну а почему же лингвист не может вмешиваться в процесс языковой эволюции именно как лингвист, почему его профессиональное знание и понимание языка должно быть строго отделено от его участия в языковом процессе? Тогда языковедение, как професиональная теория языка, будет перерастать в столь же профессиональную, теоретически мотивированную практику, проективную работу над языком, или то, что я вслед за Хлебниковым называю "языководством".

Сам Пешковский вводит третью, проективную точку зрения на язык, когда уподобляет его механизмам рынка и ценообразования:

"каждый покупатель не только воспринимает объективную цену товара, но своей готовностью или неготовностью купить его субъективно создает … эту самую стоимость. Совершенно то же и в языке... С одной стороны, мы равняемся на то, как говорят другие. Но и другие равняются на то, как мы говорим. Мы "должны говорить, как все. /…/ Но, с другой стороны, как создается это "как все"? /…/ Все дело в том, что это "как все" создается сложением миллионов индивидуальных языков, в том числе и моим. Всякий говорящий одновременно и подражает и вызывает подражание, и говорит "как все" и создает это "как все". Как нет на рынке ни одного покупателя (даже из приценивающихся или осведомляющихся только) и ни одного продавца, которые бы не участвовали в создании рыночной цены, так нет в языке ни одного говорящего, который бы не участвовал в создании самого языка. Разница между обывателем и литератором здесь только количественная, как между крупными покупателями-продавцами и мелкими, но не качественная. И стремление всякого говорящего повлиять на язык, по сути дела, было бы настолько же естественно и законно, как стремление купить на рынке дешевле, а продать дороже". (61-62)

Пешковский описывает здесь третью точку зрения на язык: и не объективную (чисто познавательную) и не нормативную (с позиции достигнутого идеала), а трансформативную, проективную, преобразовательную: каждый участник языкового сообщества участвует, по мере своих знаний, способностей, предпочтений, в творчестве языка. Причем филолог, писатель, журналист, педагог, т.е. профессиональные работники языка, выступают в этом символическом обмене как "крупные покупатели-продавцы", и их роль в эволюции языка, в росте одних стоимостей (слов, значений и т.п.) и снижении других является решающей.

К этой точке зрения мне и хотелось бы присоединиться. Не потому что она единственно верна. И объективный, познавательный, и нормативный, оценочный подходы к языку тоже совершенно оправданы. Но именно проективная точка зрения, исходящая не из нормы и не из данности, а из потребностей системного развития самого языка, наименее представлена в спектре современных взглядов на язык. Именно поэтому язык как динамическая система более всего в ней нуждается.

4. Джордж Оруэлл: проект обогащения языка. "Новые слова" против "новояза".

Идея создания новых слов, сознательного обогащения языка поначалу кажется еретической и химерической. Она приводит на память "новояз" из антиутопического романа "1984". Его автор Джордж Оруэлл (1903-1950) - беспощадный критик тоталитаризма и всех его пропагандистско-лингвистических проектов, включая искусственный, обедненный, схематический язык, так называемый "новояз", с заранее внедренными в него "правильными" оценками всех явлений. Тем более интересно, что сам Оруэлл был сторонником целенаправленного обновления языка. О лингвистических взглядах Оруэлла и проекте творческого обновления английского языка мы узнаем из его статьи "Новые слова" (1940), откуда я приведу несколько фрагментов.

"В настоящее время образование новых слов - медленный процесс (я читал где-то, что английский язык приобретает примерно шесть и теряет четыре слова ежегодно). Новые слова сейчас не создают целенаправленно, за исключением названий материальных объектов. /.../ Было бы вполне осуществимо изобрести словарь порядка нескольких тысяч слов, которые охватывали бы те области нашего опыта, которые сейчас практически не обозначены в языке. /.../

Сдается мне, что по части точности и выразительности наш язык до сих пор пребывает в каменном веке. Выход из положения, который я предлагаю, - изобретать слова намеренно, как изобретают части автомобильного двигателя. Представим себе, что существует лексика, которая бы точно выражала жизнь разума и больше нет нужды в безнадежном чувстве невыразимости жизни... Я думаю, польза от этого очевидна. Еще более очевидная польза - сесть и на практике приняться за процесс создания новых слов, руководствуясь здравым смыслом. Но прежде, чем говорить о способе создания новых слов, я, пожалуй, займусь возражениями, которые непременно возникнут.

/.../Для одиночки или небольшой группы взяться за пополнение языка, как делает сейчас Джеймс Джойс, - такой же абсурд, как играть одному в футбол. Нужны несколько тысяч одаренных, но нормальных людей, которые бы посвятили себя словотворчеству с такой же серьезностью, с какой люди посвящают себя в наше время исследованию Шекспира. При таком условии, я верю, мы могли бы творить чудеса с языком. /.../

Интересно, что в то время как наше знание развивается и наша жизнь и, следовательно, наш ум усложняются столь быстро, язык, главное средство коммуникации, движется еле-еле. Именно поэтому, я думаю, идея сознательного изобретения слов заслуживает, по крайней мере, обсуждения." [8]

Итак, Оруэлл не просто предлагает создавать новые слова и последовательно обогащать ими язык: он мыслит это как вполне конкретный и осуществимый проект, вовлекающий группу одаренных людей, писателей, филологов, посвятивших себя словотворчеству. Его статья полна конкретных технических соображений о том, какие области человеческого опыта больше всего нуждаются в новых способах выражения, как сделать новые слова наиболее естественными и способствовать их вхождению в язык.

Нет ли здесь противоречия: Джордж Оруэлл - решительный противник новояза и вместе с тем сторонник создания новых слов? Дело в том, что коммунистический, или "ангсоцовский" новояз, о котором писал Оруэлл в своем романе "1984", был насилием над языком, попыткой его сокращения, а не расширения (его прототипом послужил советский идеологический язык 1920-х - 1930-х гг.) Говорит Сайм, филолог, составитель словаря новояза: "Вы, вероятно, полагаете, что главная наша работа - придумывать новые слова. Ничуть не бывало. Мы уничтожаем слова - десятками, сотнями ежедневно. Если угодно, оставляем от языка скелет. /.../ Знаете ли вы, что новояз - единственный на свете язык, чей словарь с каждым годом сокращается? /../В итоге все понятия плохого и хорошего будут описываться только шестью словами, а по сути, двумя" ("1984", ч. 1, 5). Так, собственно, и происходило в коммунистическую эпоху: словарный запас русского языка последовательно сокращался, из него выбрасывались целые тематические и стилевые пласты, что можно видеть, например, из сравнения Словаря Д. Ушакова (1940) с российскими словарями 19-го века (академическим 1847 г. и далевским 1863-65). Из статьи Оруэлла следует, что создание новых слов - это проект антитоталитарный, опыт расширения нашего языка и сознания, которое тоталитаризм пытается всячески сузить, свести до двух значений: "за" и "против", "ура!" и "долой!"

Оруэлловский призыв к словотворчеству еще острее звучит для сегодняшнего состояния русского языка, чем для английского языка образца 1940 г. Тогда, в год публикации оруэлловской статьи, в английском языке уже насчитывалось порядка 600 тысяч слов, о чем свидетельствовало второе издание полного вебстеровского "Нового международного словаря английского языка" (Webster's Third New International Dictionary of the English Language Unabridged), вышедшее в 1934 г.. Между тем самый полный, ныне издаваемый Большой академический словарь русского языка обещает в своих 20 томах вместить только 150 тыс. слов, т.е. всего одну четверть от объема тогдашнего вебстеровского. Причем сколько из них окажутся заимствованиями, если исходить из нынешних темпов англизации русского языка?!

Я считаю, что призыв Оруэлла к творческому обновлению языка не менее актуален для нынешней, постсоветской России, чем его антиутопический роман "1984" был актуален для России советской, тоталитарной. Оруэлл всегда оказывается прав: и как социальный антиутопист, и как утопист языка. Но боюсь, что он представляет себе процесс создания новых слов несколько упрощенно, и к его видению писателя хотелось бы добавить размышления филолога. Новые слова не просто выдумываются, изобретаются кем-то и вводятся в язык по взаимной договоренности определенного круга людей, "благотворителей" языка и "заговорщиков" во имя его приумножения и процветания. То новое, что вносится в язык, не есть просто чья-то смелая инициатива, изобретательская удача. Это выражение открытой системности самого языкa, которая делает и возможным, и необходимым постоянное его пополнение.

5. Борьба системы и нормы

У языка есть два измерения, которые обычно обозначаются как "система" и "норма". Норма - это тот язык, на котором мы говорим, который считаем правильным и преподаем в школе. Это язык грамматик, учебников и словарей, пусть даже в них отражается диалектная, жаргонная, ненормативная речь. "Ненормативная" - тоже часть языковой нормы, хотя и отступает от нормы речевой, этической, социальной и т.д. Как определяет энциклопедия, "норма - это совокупность наиболее устойчивых традиционных реализаций языковой системы, отобранных и закрепленных в процессе общественной коммуникации...., совокупность стабильных и унифицированных языковых средств и правил их употребления, сознательно фиксируемых и культивируемых обществом..." [9]

Итак, норма - это "реализация языковой системы". А что же такое сама языковая система? По определению того же словаря, это "множество языковых элементов любого естественного языка, находящихся в отношениях и связях друг с другом, которое образует определенное единство и целостность". [10] Если норма - это устойчивая реализация системы, то система - это потенциальность языка, которая не исчерпывается никакой конкретной реализацией. История языка есть история борьбы системы и нормы, а также постепенного расширения нормы под воздействием системы, все более полно раскрывающейся в историческом бытии языка.

Например, один из элементов глагольной системы русского языка - образование переходных глаголов от имен существительных и прилагательных посредством приставки "о-" ("об-"): "свет - осветить", "круглый - округлить", "новый - обновить" и т.д. По этой модели образуются десятки глаголов, но ее возможности далеко не исчерпаны их наличной реализацией, т.е. "нормой". В ряду возможных образований - те слова, которые уже были сотворены поэтами: "омОлнить" (А. Белый), "онебЕсить" (И. Северянин), "огрОмить" (В. Маяковский). "Мир огромив мощью голоса, иду - красивый, двадцатидвухлетний". Такие слова иногда называют "потенциальными", поскольку они входят в ряд системных возможностей языка. Но между актуальными и потенциальными словами, между нормой и системой нет непроходимой пропасти. Многие потенциальные слова постепенно актуализируются в языке, входят в норму, а тем самым и расширяют ее. Например, к числу вполне нормативных лексических единиц уже можно отнести глаголы "озвучить" и "оцифровать", которые еще недавно, 10-15 лет назад, были всего лишь потенциальными словами. А на подходе еще множество слов, образованных по той же модели и уже находящих применение в речи (например, в интернете встречается около 600 случаев употребления глагола "осетить" и около 500 - "обуютить", причем эта статистика относится только к инфинитиву).

осЕтить- перенести в сеть, вывесить, опубликовать в сети. 
Можно осетить: роман, журнал, бумажные издания, книгу, бизнес, полемику, дискуссию, агентство, проблему, выборы...

Твой бизнес давно пора осетить, он не может двигаться только бумажной рекламой.

обуЮтить - сделать уютным, придать уютности.

Как нам обуютить Россию? - Сначала попробуй обуютить свой дом.

ожУтить - сделать жутким, придать жуткости.

Современная массовая культура стремится ожутить явления, чтобы эмоционально взбодрить психику, уже притупленную воздействием масс медиа.

особЫтить - насытить событиями, придать больше событийности.

С утра он уже начинал думать, как особытить день.

опривЫчить - сделать привычным, ввести в привычку.

Чтобыопривычить ремни безопасности, пришлось ввести штраф.

остолИчить - сделать столичным, превратить в столицу.

Нынешние власти пытаются остоличить Питер, свою малую родину.

осюжЕтить - превратить в сюжет, придать свойство сюжетности.

Пишу роман об одном полузабытом поэте и думаю, как осюжетить его небогатую событиями жизнь.

оглагОлить - сделать глаголом, превратить в глагол.

Приставка "о" позволяет в принципе оглаголить любую именную основу.

Наряду с переходными глаголами по той же модели образуются и непереходные, возвратные глаголы с постфиксом -ся.

Переехал в Москву, остоличился и с деревенскими уже не знается.

Ты куда, за книгами? - Нет, я уже окнижился

Это лишь маленький пример того, как система языка постепенно одерживает победу над нормой и раздвигает ее границы. При этом норма, со своей стороны, отчаянно сопротивляется и с большой неохотой впускает в себя новые слова. Слово "озвучить" вызывало и сейчас еще вызывает обструкцию у некоторых пуристов, а слово "оцифровать" было принято в технический, а затем и публичный язык за неимением альтернативы ("дигитализировать" - слишком громоздко и специально). Причем это не бессмысленное упрямство, у нормы есть свой резон: если все потенциальные слова разом окажутся "в норме", общество может не переварить такого избытка средств выражения, возникнут трудности взаимопонимания. Поэтому процесс перехода системы в норму - исторически долгий и трудный, но тем не менее - процесс, который можно и должно ускорять по мере того, как ускоряется развитие глобальной инфосферы и ее запросов к каждому национальному языку. Не может процесс реализации системных возможностей русского языка идти ныне таким же темпом, как в 16-ом, 17-ом или даже 19-ом веках.

6. Аномалии и регулярные модели

Беда в том, что самостоятельно работающей словопроизводящей системой русский язык еще не стал - слишком велико в нем давление нормы, которая "держит и не пущает", позволяя языку разгуляться только в таких тесных пределах, как радиопередача и предложенная слушателям игра (хотя и сам язык, по Л. Витгенштейну, есть не что иное, как игра, самая большая и важная из всех существующих игр). Поэтому в русском языке сравнительно мало регулярных моделей словообразования и огромное число единичных случаев, "аномалий", исключений из правил. Отсюда же и обилие заимствований, которые приходят на то пустующее место, которое могло бы быть занято русским словом, свободно произведенным по законам языковой системы.

Как известно, историческая проблема рoссийского общества в том, что у него мало внутренней системности, связности, оно внутренне анархично, и именно поэтому порядок навязывается извне, как тоталитет, бюрократия, властная вертикаль. То же и с языком: в нем слишком много случайного, произвольного, единичного, и отсюда диктат нормы, догматизм правил и исключений. Пространство русского языка очень разреженно, как и географическое пространство. Большое число моделей присутствует в очень ограниченном числе реализаций. По наблюдению Г. О. Винокура, "вряд ли вообще в русском языке можно найти ряд таких аффиксов, которые бы все целиком, как парадигма, одинаково участвовали бы и в образовании однотипных слов от более или менее значительного числа основ. Какое-то количество подобных параллельных образований непременно должно быть, потому что иначе в языке не было бы и соответствующих морфем. Но сплошь да рядом наблюдаем или отсутствие ожидаемого образования от одних слов при наличии его в других однотипных случаях, или же однотипные по функции образования, создаваемые разными аффиксами. Именно поэтому и невозможно сказать заранее, какие из таких образований действительно существуют в языке, а каких нет в употреблении и даже в возможности". [11] Например, от существительных среднего рода 2 скл. на "-о" прилагательные образуются с разными суффиксами: "окно - оконный", "полотно - полотняный", "село - сельский", "волокно - волокнистый". Почему не "полотнистый" или не "сельный" или не "оконский"? Язык не дает ответа.

Отсюда же и проблемы морфологического членения русского слова. По наблюдению А. И. Кузнецовой и Т. Ф. Ефремовой, авторов самого большого "Словаря морфем русского языка", "в русском литературном языке нередко не оказывается других слов, содержащих такой же, как членимое слово, корень, который служил бы подтверждением правильности произведенного членения. /.../ ...Не только корни, но и достаточно большое число суффиксов являются аномальными, единичными в языке, существующими в одном-двух вариантах как остаток после выделения корня..." [12] Например, такие слова, как "боязливый" и "горделивый", аномальны: "в современном языке нет больше слов с суффиксами -злив или -елив, т.е. они не соответствуют системе морфем русского языка (инвентарю морфем, выделенному на основании бесспорных и достаточно регулярных случаев)". [13] Далее, по подсчетам тех же авторов, "связанные основы (например, обуть, принимать, рисовать, свергать и др.)... составляют в русском языке... до 30% слов". [14] Это значит, что корни этих слов не выделяются в качестве самостоятельных производящих единиц: например, в слове "рисовать" корень "рис" дан в связке с суффиксом "-ова", а в слове "рисунок" - в связке с суффиксом "-унок". Корень "озор" также дан только в связке с суффиксами: "озорник", "озорной", "озорство". Такая связанность мешает свободному процессу словообразования с данными корнями, а также и с теми морфемами (префиксами, суффиксами), которые оказываются в одной с ними связке.

Вся эта "аномальность" и "склеенность" словообразующих элементов показывает, как нуждается русский язык в дальнейшей разработке своей словообразовательной системы, чтобы каждая морфема, включая корневые, могла иметь свой определенный, ясный круг значений и регулярно производить слова с этими значениями. Примеры таких "выделенных" и весьма продуктивных морфем уже приводились выше: глагольная приставка "о" со значением переходного действия ("осушить", "обуютить", "ожутить" - сделать сухим, уютным, жутким); суффикс прилагательного "лив" со значением склонности, предрасположенности к определенному действию, состоянию, чувству ("ненавистливый" - склонный к ненависти, "запретливый" - склонный запрещать, "цитатливый" - склонный много цитировать); прилагательные с корнем "ход" и суффиксом "лив" ("входчивый", "сходчивый", "уходчивый" и т.д.).

Вывести морфологический состав языка из его связанного состояния - это и значит в буквальном смысле "развязать" язык! Для того и нужно вычленять морфемы, чтобы они не залеживались внутри одного или нескольких слов, а шли в сборку с другими морфемами, свободно стыковались бы друг с другом, пополняя лексический запас языка. Где регулярность, там и производительность; где четкая выделенность морфемы, там и возможность для ее свободного сочетания с другими морфемами в новые слова... Тогда пространство языка уплотнилось бы по мере выявления его внутренней системности и одновременно возрастающей свободы лексических и грамматических новообразований. Системность - это и есть путь к свободе, преодоление анархизма (произвола) и догматизма (нормативности), прекрасно дополняющих друг друга.

Критерием успешности данной словообразовательной модели служит ее способность производить новые слова, которые были бы понятны говорящим, поскольку исходят из регулярной, всем знакомой, многократно опробованной модели. Потому так важна проективная деятельность в языке: это работа по наладке языковой системы, усилению системных начал в языке. Работа и теоретическая, и практическая: каждый акт описания системы становится перформативным , т.е. осуществляет то, что описывает, демонстрирует новую возможность самой этой системы, раньше еще не реализованную. Если мы пытаемся не фактуально, но системно описать значение приставки "о", то приходится учитывать не только наличные слова: "осветить", "округлить", "осушить", "озвучить" и т.д., но и все возможности регулярного образования глаголов с этой приставкой: осетить, оглаголить, остоличить, обуютить, ореалить, осюжетить... Необходимо брать весь сверхряд таких образований, включая и актуальные, и потенциальные его члены; а тем самым и выявлять эти потенции, превращать их в протологизмы и неологизмы, в новые элементы лексической системы языка. Такова задача проективной лингвистики, исследующей систему языка и одновременно демонстрирующей возможности этой системы путем практических новообразований, которые в свою очередь могут быть усвоены языком, найти применение в речи.

Проективный подход к языку - это ни в коем случае не плановый и не директивный подход, заведомо знающий, каким должен быть язык совершенный, язык будущего, и диктующий, какие новообразования ему следует усвоить. Это не "единственно верный", а веерный подход - множественность отпочкований, расходящихся во все стороны от ствола языка. Что при этом предполагается? Теоретическая разработка и практическая демонстрация лексических и морфологических возможностей языка на основе понимания его системы. Прощупывание и "массаж" всех суставов языка, увеличение степеней подвижности, гибкости, сочетаемости всех морфем. Задача творческой филологии - растолкать, расшевелить, развязать язык, взять его "за живое", вывести из оцепенения "нормы" и способствовать саморазвитию его системы. Чем системнее язык, тем свободнее он в своих творческих воплощениях.

7 . Кто кому предлагает новые слова: мы языку или язык нам? 
Неологизм как проявление системности языка.

Когда мы что-либо предлагаем языку, то полезно задаться вопросом: а не язык ли это предлагает нам? Может быть, это его инициатива?

Когда я только приступал к Проективному словарю русского языка "Дар слова" [15], отдельные новые слова вспыхивали во мне, и мне представлялось, что это деятельность лингвистического воображения. Можно сочинять стихи, а можно - слова. Но когда впоследствии эти вспышки участились и слова стали приходить десятками и сотнями, я почувствовал, что дело вовсе не в моих изобретательских способностях. За частотой и многоточечностью этих вспышек, приходящих из разных лексических групп и морфологических моделей, проступало свечение самой системы языка, которая прорастает сразу отовсюду и во всех направлениях. Далеко не сразу я стал понимать, что словотворчество есть дар самого языка, который неизмеримо богаче любой нормы и требует признания себя как системы, хочет быть слышимым и мыслимым во всем своем растущем объеме.

Если вдуматься, то даже самые смелые неологизмы окажутся проявлением системности языка, расширением его регулярных моделей, его щедрым даром нам, говорящим. И Хлебников, и Маяковский работали с системностью русского языка, выявляли пределы ее возможностей, прощупывали слово на сгибах. Такие слова, как "творянин", "вещьбище", "серпастый", - не произвол, а проявление системности в словообразовании. Если есть "дворянин", то может быть и "творянин". При наличии "лежбища" напрашивается "вещьбище". Если есть "лобастый", почему не быть "серпастому"? Такие поэтические и фантазийные хлебниковские неологизмы, как "дружево", "ладомир", "времирь" - тоже системные слова, образованные по действующим в языке моделям. Вот как действует эта модель, построенная на глубокой, многочленной морфологической аналогии (параллелизме):

круг - друг

кружить - дружить

кружево - дружево (ткань, кружево дружеских отношений)

Слово "дружево" можно применить к "кружеву" тех дружеских связей, которые не предполагают дружбы в собственном смысле слова. Дружево - это сеть знакомств и приятельств, где люди оказывают друг другу услуги "по дружбе". Другие хлебниковские неологизмы тоже системны. "Ладомир" строится по модели "влади-мир", "вели-мир". "Времирь" (птица времени, "стая легких времирей") - по модели "снег-ирь".

Все эти неологизмы не просто украшают поэтическую речь и усиливают ее образность - они активизируют определенные модели языка, показывают их в действии. Иногда они даже создают эти модели, возводят в ранг словообразующих морфем отдельные элементы слова, которые раньше не употреблялись в таком качестве. Например, хлебниковское "красивейшина" (о павлине) превращает в активную словообразовательную модель сложный суффикс "ейшина", представляющий собой сочетание суффикса "ейш" превосходной степени прилагательного (красивейший ) и суффикса существительного "ина" (молодчина, старшина). Раньше в языке было только одно слово "старейшина", где эти два суффикса срастались. Хлебников же превращает уникальный случай в работающую модель, по которой могут строиться и другие существительные со значением "превосходный в своем роде", "представитель наибольшей степени качества", например, "юнейшина", "мудрейшина", "добрейшина", "сильнейшина" и т.д.

Чем интереснее и своеобразнее поэтический неологизм, тем более глубокий уровень языковой системы он открывает и приводит в действие. Нельзя не согласиться с филологом, хлебниковедом В. П. Григорьевым: "Словотворчество как объект поэтической рефлексии Хлебникова и способ преобразования "самовитого слова" обнаруживает неизвестные нормированному литературному языку пределы членимости слов на морфемы, специфические проблемы чересступенчатой и потенциальной неологизации". [16] По-новому членя слово, неологизм придает словообразовательную активность тем элементам языка, которые раньше оставались пассивными, разрозненными, внесистемными или слабосистемными, по крайней мере в плане словообразования. С каждым неологизмом усиливается регулярность тех или иных моделей. Лишь по видости неологизм нарушает лексическую систему языка, как "беззаконная комета в кругу расчисленном светил". На самом деле, нарушается не система, а норма, и нарушается она именно под воздействием системы. Каждый неологизм - это сдвиг языка в сторону большей системности.

8. Словообразовательный сверхряд, или гиперпарадигма.

Системность языка выражается в таком явлении, которое можно терминологически обозначить как сверхряд, или гиперпарадигму. Гиперпарадигма включает как актуальные, так и потенциальные члены данного парадигмального ряда. Напомню, что парадигмой называется класс языковых единиц, объединенных определенным признаком; например, парадигма склонения в русском языке - это система шести падежей, представленная в виде их таблицы: от именительного до предложного. Словообразовательная парадигма - это совокупность всех слов, образованных от данного корня или включающих данную морфему (префикс, суффикс). Так, парадигма глагольной приставки "о" - все глаголы, образованные с помощью этой приставки. Обычная парадигма включает только единицы, входящие в языковую норму, представленные в грамматике или словаре. Гиперпарадигма (сверхряд, сверхпарадигма) включает также и потенциальные единицы данного класса, отсутствующие в норме, но входящие в систему. У каждого элемента словообразовательной системы есть своя гиперпарадигма, которая охватывает весь набор его возможных производных, способов сочетания с другими морфемами. Например, гиперпарадигма корня "молч/молк" включает все лексические единицы с этим корнем, как уже наличные в языке, так и потенциальные: молчание, умолчание, молчаливый, замалчивать, умолкать, молк, молчь, молчба, вымолчать, перемолкнуться ... У суффикса прилагательных "-лив-" свой словообразовательный сверхряд: удачливый, расчетливый, приветливый, советливый, запретливый, цитатливый, завистливый, ненавистливый, опасливый, согласливый...

Русский язык гораздо богаче, чем мы его себе представляем и позволяем ему быть. Богатство языка - это его системность, которая интуитивно ощущается говорящими как творческая свобода, в том числе свобода словообразования. Однажды (3.7.2005) я выступал на радиостанции "Эхо Москвы" в передаче "Говорим по-русски". Я привел ряд прилагательных с корнем "ход" и суффиксом "чив": находчивый, доходчивый, отходчивый - и предложил слушателям образовать другие слова по той же модели. Ряд таких слов у меня уже был заготовлен: входчивый, сходчивый, подходчивый, заходчивый, уходчивый ... Но я поразился тому, как свободно, разнообразно и осмысленно выявлялась системность языка в ответах слушателей, которые далеко раздвинули мой первоначальный список потенциальных слов. Передо мной распечатка их сообщений во время передачи. Приведу лишь несколько примеров того, как выстраивается сверхряд морфемной комбинации "ход-чив".

Мимоходчивые обидчики. Галина, СПб

Переходчивый - шахматист, любящий перехаживать. Дмитрий, Екатеринбург.

Переходчивый депутат (из фракции во фракцию). Виктор.

Переходчивый человек - путешественник. Алексей.

Исходчивый народ моисеев. Самаритянин.

Исходчивый - мужчина, имеющий право на репатриацию в Израиль, т.е. исход. Артем.

Сходчивый - легко сходится с людьми. Ольга.

Сходчивый - легкий в общении. Лариса

Сходчивый человек - компанейский, контактный, свойский. Виктор.

Сходчивый - человек коммуникабельный, легко сходится во мнениях. Вера Демьяновна.

Непроходчивый человек - толстяк. Маша.

Непроходчивый экзаменатор - когда нельзя сдать экзамен на халяву. Ирина.

Слишком расходчивый материал (т.е. быстро расходуется). Роман.

"Заходчивый" может означать надоевшего соседа. Света.

Заходчивый - навязчивый гость. Елена.

Наша страна мореходчивая. Галина.

Женоходчивый - бабник. Татьяна, Оренбург.

Так выявляется в совместной проективной речевой деятельности системный потенциал языка, в данном случаев - словообразовательный потенциал морфосочетания "ход-чив". Причем заметим, что одни и те же новообразования: "исходчивый", "переходчивый", "сходчивый", "заходчивый", "непроходчивый" - приходят в голову одновременно разным лицам и создают для себя разные речевые контексты (все вышеприведенные сообщения, а их около 75, поступили на адрес передачи с 10.15 до 10.30 утра, в течение 15 минут, а некоторые в пределах одной минуты, причем поступающие тексты не зачитывались по радио). Отсюда следует, что дело не в личной изобретательности, хотя она и необходима для того, чтобы обнаружить и произнести слово, ранее не употреблявшееся в речи, но системно существующее в языке. Индивидуальная изобретательность проявляется в разности тех контекстов, речевых примеров, куда помещается данное слово, но само слово, как платоновская идея, существует объективно в системе языка, потому-то разные индивиды и могут приходить к нему одновременно и независимо друг от друга. Кстати, так и входят в язык многие новые слова - не столько путем распространения от одного реченосца к другим, сколько путем независимого зарождения в сознании и речи разных людей. По сути, новые слова входят в язык - из языка же, пользуясь говорящими как переносчиками лексических единиц из языковой системы в норму.

 

9. Практическая систематизация языка. Словарь В. Даля как дескриптивный и проективный.

Отсюда возникает перспектива не только теоретического изучения системы языка, но и его практической систематизации. Это не просто описание его наличной лексики и грамматики, но деятельное выявление его системы, воссоздание во всей полноте ее элементов, как актуальных, так и потенциальных. Системность языка объединяет его прошлое, настоящее и будущее, поэтому она нуждается не только в дескриптивном, но и в проективном подходе.

Эта задача только сейчас, в эпоху системно-творческого кризиса русского языка, вырастает перед ним во всем объеме. Но первым понял эту задачу деятельного собирания и практической систематизации русского языка еще В. И. Даль. Откуда в " Толковом словаре живого великорусского языка" В. Даля такое беспрецедентное количество слов - 220 тысяч? [17] За истекшее с тех пор столетие с лишним множество новых слов вошло в русский язык - а между тем самый полный, ныне издаваемый Большой академический словарь русского языка обещает в своих 20 томах вместить только 150 тыс. слов, т.е. две трети от объема далевского Словаря. Объясняют это обычно тем, что у Даля много местных, областных, диалектных слов. Это верно, но есть и другая причина. Далевский словарь - не нормативный и не чисто дескриптивный, но системный словарь. Это значит, что он воспроизводит не только то, что говорится (наряду с тем, что пишется), но и то, что говоримо по-русски, т.е. те слова, которые не входят ни в литературную норму, ни в этно-диалектную реальность русской речи, но принадлежат самой системе русского языка, его словообразовательному потенциалу.

Например, гнездо заглавного слова "ПОСОБЛЯТЬ" включает 28 однокоренных слов. Из них всего четыре общеизвестных, входящих в современную языковую норму: литературные пособие и пособник (-ница) и разговорное пособлять. К этому добавлены несколько диалектных слов, область распространения которых Даль добросовестно указывает. Например, пособлины и пособнище (пособие, помощь) - псковские и тверские слова. Пособь (лекарство) - архангельское. Пособляться (сладить, справиться) - северо-восточное... Но большая часть слов даны без всякой диалектной метки: пособ, пособленье, пособный, пособливый, пособствовать, пособщик, пособствователь... Что это за слова? Даль не указывает на их источники, и можно предположить, что они внесены им для полноты корневого гнезда. Это возможности языка: не норма и не актуальность, а проявления его системности. Модели образования существительных с нулевым окончанием (пособ), или обозначений деятеля с суффиксом -щик- ( пособщик), или прилагательных с суффиксом -лив- (пособливый) активно присутствуют в русском языке, и В. Даль пополняет гнездо этими типическими словообразования, показывая системность языка в действии.

Точно так же в гнездо "СИЛА" В. Даль вносит, помимо общелитературных и диалектных слов, еще и ряд "системных" (без помет): силить, силовать, сильноватый, сильность, сильноватость, силенье, силованье, сильнеть, силоша, силован, силователь, сильник. Ни одного из этих слов нет в "Словаре церковно-славянского и русского языка, составленном вторым отделением Академии Наук" (114 749 слов), который вышел в 1847 г., за 16 лет до первого издания далевского словаря. Вряд ли все эти слова вдруг разом вошли в язык за такой короткий промежуток времени, скорее, это словообразовательный сверхряд, включающий потенциальные единицы, т.е. типические образцы возможных словообразований.

Даль назвал свой труд "Толковым словарем живого великорусского языка". В каком смысле "живого"? Думается, не только в том смысле, что этот язык живет в речи, в общении людей, не вмещается в литературную, книжную норму. Он живет не только как речь, но и собственно как язык, он живой, потому что пополняется новыми словами, богат возможностями живого словообразования. Живет то, что растет, и Даль показывает, как слова растут из своих корней и основ, заполняя все корневые гнезда, так что, в принципе, ни одна возможность словообразования не оставлена без внимания. Каждое гнездо набито до отказа всеми производными от данного корня. В этом суть: Даль работает лексическими сверхрядами, гиперпарадигмами. Поэтому почти в каждом гнезде на несколько общеизвестных, "общеязыковых" слов приходится большое число областных и значительное число "системных" слов, порожденных словообразовательной системой русского языка и иллюстрирующих производительную мощность и емкость этой системы. Даль приводит слова от данного корня, считаясь не с фактами их употребления, но с возможностью их образования. Отсюда и критика далевского Словаря со стороны академической науки, которой не хватает эмпирических свидетельств бытования того или иного слова. "Даль не мог понять (см. его полемику с А.Н. Пыпиным в конце IV т. Словаря), что ссылки на одно "русское ухо", на "дух языка", "на мир, на всю Русь", при невозможности доказать, "были ли в печати, кем и где говорились" слова в роде "пособ", "пособка" (от "пособить"), "колоземица", "казотка", "глазоем" и т. д., ничего не доказывают и ценности материала не возвышают". (С. Булич. Статья "Даль В. И." Энциклопедический Словарь Брокгауза и Ефрона).

Далевские словообразовательные гнезда не возвышают "материала", но они возвышают русский язык, они раскрывают системность его словопроизводства. Вот как сам Даль жалуется на невозможность привести свидетельские показания по каждому слову, занесенному им в словарь. "...На что я пошлюсь, если бы потребовали у меня отчета, откуда я взял такое-то слово? Я не могу указать ни на что, кроме самой природы, духа нашего языка, могу лишь сослаться на мир, на всю Русь, но не знаю, было ли оно в печати, не знаю, где и кем и когда говорилось. Коли есть глагол: пособлять , пособить, то есть и посабливать, хотя бы его в книгах наших и не было, и есть: посабливанье, пособление, пособ и пособка и пр. На кого же я сошлюсь, что слова эти есть, что я их не придумал? На русское ухо, больше не на кого". [18] То, на что Даль ссылается ("сама природа, дух нашего языка"), - это и есть системность языка, которая действует независимо от того, встретились ли ему в книге или в речи факты употребления этих слов. В конце концов, чем сам Даль, как носитель русского языка, менее достоин внимания и доверия, чем случайный встречный, от которого он мог бы записать случайно вырвавшееся словечко? Может ли собиратель записывать слова сам от себя? Это трудный вопрос, но если речь идет не о наличном составе, но о системе языка, то собиратель как носитель этого системного знания оказывается даже в выигрышном положении. К тому же "русское ухо" и на самом деле не обманывало Даля. Вышеупомянутый академический "Словарь церковно-славянского и русского языка" 1847 г. содержит и "пособ", и "пособление", т.е. независимо от Даля удостоверяет наличие этих слов в языке. Видимо, Даль просто забыл сослаться на этот словарь, а может быть, не сделал это сознательно, потому что "посабливанья" и "пособки" в нем нет, что еще раз ставит вопрос о разнице описательного и системного подходов к языку.

Как хорошо известно, далевский Словарь - не нормативный. Но он и не чисто дескриптивный, а еще и системно-проективныйсловарь, книга русского языка во всем объеме его памяти и воображения (хотя память у Даля все-таки сильнее воображения). Отсюда и мощное воздействие далевского словаря на читателей и особенно на писателей. Это словарь не столько для справочного использования, сколько для пробуждения вкуса и творческой способности к языку. Ни один из академических словарей не сравнится с далевским в представлении словообразовательного богатства русского языка, в передаче его созидательного духа. Не случайно этой книгой пользовались - и вдохновлялись ею - столь разные писатели, как А. Белый и В. Хлебников, С. Есенин и А. Солженицын.

Считается, что в Словаре Даля около 7%, т.е. 14 тысяч им самим придуманных слов. [19] Я не удивился бы, если бы при более тщательном подсчете их оказалось бы гораздо больше. И вместе с тем я бы уточнил, в каком смысле они являются "выдумками", новообразованиями Даля. В таких словах, как посабливанье, пособный, пособливый, пособщики т.п., нет ничего особенно оригинального, сочиненного. Вряд ли мы их встречали когда-либо раньше, но значение их общепонятно, поскольку они строятся по устойчивым, продуктивным моделям. 
Это не столько неологизмы, сколько "системизмы" или "потенциализмы": они демонстрируют не изобретательность словотворца, а порождающие модели языка.

Итак, Даль создал словарь не только литературных и диалектных, но еще и потенциальных слов, выявляющих словообразовательную систему языка. Но именно потому, что Словарь выполняет сразу слишком много задач, системность языка представлена в нем робко и неуверенно, она вводится как бы украдкой, контрабандой. Даль позиционировал себя как исследователь и собиратель реального языка и поэтому не уделил должного внимания собственно системным, или потенциальным, образованиям. Они у него даны без определений и примеров, т.е. представлены минимально, тогда как они нуждаются в максимально полном представлении именно потому, что они потенциальны, они требуют особого внимания, заботы, защиты, как всякий новорожденный. Даль словно бы стесняется этих слов, не обеспеченных ничем, кроме "духа" или, как мы теперь сказали бы, "системы" языка. Даль был сыном века реализма и позитивизма и полагал, что Словарь должен представлять реальный язык. Поэтому составитель делает вид, что не словотворствует, не творит вместе с народом, а лишь прилежно описывает то, что творит народ. При этом он украдкой подбрасывает в словарные гнезда воображаемые слова, как если бы они были подлинно народными (каковы они суть не по факту, а по способу их производства).

Недостаток Словаря Даля не в том, что он внес туда множество "системных" единиц наряду с нормативными и дескриптивными, но в том, что он не разграничил ясно эти задачи и тем самым ослабил больше всего именно системный пласт своего словаря. Словарь Даля вмещает в себя два Словаря: дескриптивный и проективный, но последний - в зачаточном виде, ибо потенциальные слова лишь приведены, но не истолкованы, не снабжены примерами, их введение в язык остается немотивированным. Даль не проделал с ними концептуальной работы, не артикулировал их значения и их место в лексической системе языка. Поэтому слова эти остались, как правило, невостребованными и почти незамеченными, - как клочки лексикографических сновидений, запутавшиеся в описаниях актуального языка. 
 Отсюда вытекает задача особой проективной деятельности в языке и необходимость самостоятельного типа проективного словаря, предметом которого является именно системность и потенциальность языка и пути ее описания. [20]

 

Примечания

1. Более полных академических словарей с тех пор не издавалось, а начатое в 2004 г. двадцатитомное издание "Большого академического словаря русского языка" Российской академии наук находится еще на ранней стадии (тт. 1-10, 2004 - 2009)

2. David Crystal. The Cambridge Encyclopedia of the English Language. Camridge, New York, 1996, p. 119.

3. И.Г. Милославский. Великий, могучий русский язык. "Наука и жизнь", №6, 2009.http://www.nkj.ru/archive/articles/15881/

4. Максим Кронгауз. Русский язык на грани нервного срыва. М.: Языки славянских культур, 2007. С. 81.

5. См. главу ""Правка" языка", в кн. М. А. Кронгауз. Семантика. 2-е изд.. М.:Academia, 2005, С. 92 – 97.

6. А. М. Пешковский. Избранные труды. М.: Гос. уч-пед. изд., 1959, С. 50-62. Ссылки на страницы этого издания далее приводятся в тексте.

7. Н. В. Крушевский. Очерк науки о языке (1883), в его кн. Избранные работы по языкознанию. М.: Наследие, 1998, С.146.

8. Статья Джорджа Оруэлла "Новые слова" была опубликована в 1940 г. и перепечатана в книге "The Collected Essays, Journalism and Letters of George Orwell". Еdited by Sonia Orwell & Ian Angus. London: Secker & Warburg, 1968. Цитаты приводятся по переводу Глеба Разумовского (Нью-Йорк) и с его любезного разрешения.

9. Языкознание. Большой Энциклопедический словарь. М.: Большая Российская энциклопедия, 1998, С. 337.

10. Там же, С. 452.

11. Г.О. Винокур. Форма слова и части речи в русском языке, в его кн. Избранные работы по русскому языку. М.:1959, С. 400

12. А. И. Кузнецова, Т. Ф. Ефремова. Словарь морфем русского языка, М.: "Русский язык", 1986, С. 11.

13. Там же, С.11.

14. Там же, С.12.

15. Электронная версия "Дара слова. Проективного словаря русского языка" выходит еженедельно с апреля 2000 г. У нее 4400 подписчиков. Все выпуски (328 на февраль 2010 г.) - по адресу http://www.emory.edu/INTELNET/dar0.html 
На электронную рассылку "Дара слова" (бесплатную) можно подписаться по адресу: http://subscribe.ru/catalog/linguistics.lexicon

16. В. П. Григорьев. Будетлянин. М., Языки русской культуры, М.: 2000, С. 377-378.

17. В 3-м издании, 1903 года, под редакцией академика И. А. Бодуэна де Куртенэ. О количестве слов в 3 и 4-ом изданиях далевского словаря писал В. В. Виноградов: "Благодаря дополнениям объем словаря Даля увеличился приблизительно на 15%. В него вошло не менее 20 000 новых слов". Виноградов В. В. Толковые словари русского языка [1941], в его кн. Избранные труды: В 5 т. Т. 3. Лексикология и лексикография. М., 1977. С. 230.

18. Владимир Даль. Толковый словарь живого великорусского языка. М., Государственное 
издательство иностранных и национальных словарей, 1955, т.1, С. LXXXYIII.

19. "В Словаре Даля действительно имеется немало слов (около 14 тыс.), которые являются его новообразованиями." Т. И Вендина. В. И. Даль: взгляд из настоящего. Вопросы языкознания, 2001, 3, с. 17.

20. Подробнее некоторые проблемы этой работы обсуждаются в статьях Михаила Эпштейна: Русский язык в свете творческой филологии. "Знамя", 2006, 1, С. 192-207; Добро и зло в зеркале русского языка. "Континент", 132, 2007. О творческом потенциале русского языка. Грамматика переходности и транзитивное общество. "Знамя", 3, 2007, 193-207.