До второй половины ХХ в. в исторической науке безраздельно доминировало представление о неприменимости сослагательного наклонения к истории. Крен в сторону фаталистической интерпретации исторического процесса обрекал на однозначность, безальтернативность видения истории. Вопрос «что было бы, если?» представал не более чем «просто разговорный прием» (М.Блок), что-то типа гадания на кофейной гуще.

Однако последние полвека нарастающий интерес к историософской проблематике вызвал к жизни значительный корпус исследований, получивших название контрфактических, или ретроальтернативистских, в которых предметом анализа становятся нереализовавшиеся исторические возможности. Можно сказать, освятил своим авторитетом новое научное направление сам А.Тойнби, перу которого принадлежат работы «Если бы Александр не умер тогда…» и «Если бы Филипп и Артаксеркс уцелели». Последнее десятилетие отмечено появлением множества научных трудов – в том числе российских ученых, ставящих своей целью моделирование прошлого. Причем многие исследователи настаивают на том, что они имеют не только теоретический, но и практический смысл, служа историческим уроком при выборе того или иного сценария будущего социального развития.

Одна из важнейших теоретико-методологических проблем, встающих перед исследователями в данной области – это известный синергетический постулат о доминировании случайности и – соответственно – принципиальной невозможности прогнозирования в точках бифуркации – в отличие от каналов эволюции, которые, кстати, вследствие уплотнения исторического времени все больше уступают свои позиции первым. В последнее же время в научном обиходе утверждается понятие исторической развилки, которое, как уверяет В.Нехамкин, должно способствовать «раскрытию эвристического потенциала синергетики в рамках контрфактических исторических исследований» (1).

В.Татлин. Контррельеф. 1916 г.Прежде всего, в отличие от точек бифуркации исторические развилки, так сказать, более дисперсно расположены на хронологической оси, образуя множество узлов разного порядка. Исторические развилки предполагают два уровня исследования: макроуровень, или уровень общества, и микро-, или личностный уровень. Именно последний – наряду с выработкой запретов на те или иные социальные действия на основе изучения исторических аналогов и учетом роли случайностей в истории – приоткрывает возможности для прогнозирования. Наконец, адаптация инструментария теории самоорганизации к особенностям и потребностям социального знания, каковым является введение понятия исторической развилки, легитимизирует применение средств и методов не только естественных, но и гуманитарных наук – в частности, модели «вызов-ответ» А.Тойнби.

Еще одна серьезная методологическая проблема возникает при изучении «судьбоносных» исторических развилок, когда последние, по сути, являют собой точки бифуркации. В данном случае в соответствии с представлениями лидеров синергетики Г.Хакена, И.Пригожина, С.Курдюмова и др. незначительное воздействие, возмущение, флуктуация, согласно метафоре Р.Брэдбери - взмах крыльев мотылька, способен вызвать необратимые хаотические изменения в неравновесной системе, перевести ее в иной режим эволюции, а в каких-то случаях повлечь за собой планетарные последствия (в синергетике это называется чувствительностью к начальным данным). Выстраиваются многозвенные цепочки: в кузнице не оказалось гвоздя – захромавшая лошадь стала причиной гибели командира – это привело к отступлению армии и т.д. и т.п. (И.Пригожин, И.Стенгерс). Конструируя эти логические последовательности, важно вовремя остановиться, не переходя грань разумного. Но вот что значит «вовремя» и где пролегает эта «грань разумного»?

Попробуем спроецировать обозначенные теоретико-методологические положения на историю архитектуры, выявив эти самые исторические развилки и точки бифуркации на близком нам материале ХХ-ХХI вв. Сразу заметим, что высказанные соображения носят предварительный характер: каждый из предъявленных фазовых переходов нуждается в подробном историческом описании и анализе и тщательной верификации, по-хорошему за каждым из этих сюжетов стоит глава кандидатской диссертации или, как минимум, дипломная работа.

Навскидку нами выявлено более десятка исторических развилок (что заведомо не исчерпывает возможный перечень), в большинстве своем попадающих или определенно тяготеющих к известным точкам бифуркации: 1917 – начало 1920-х гг., конец 1920-х – начало 1930-х гг., середина 1950-х гг., вторая половина 1980-х – 1990-е гг. Перечислим их в хронологическом порядке.

Прежде всего – сакраментальный вопрос: если бы не революционный слом 1917 г. с его тотальным отрицанием предшествовавшего исторического опыта, случился бы звездный всплеск советского конструктивизма? Или если бы власть перешла в руки Учредительного собрания или, скажем, генерала Л.Корнилова? Да, предреволюционные супрематические композиции К.Малевича и контррельефы В.Татлина, непрекращавшийся натиск социально-эстетических утопий, но ведь первые протофункционалистские постройки А.Лооса и В.Гропиуса, датированные 1900-1910-ми гг., возникли не у нас, и противостояние неоромантизма и неоклассики, с одной стороны, и авангарда, с другой, в первые послереволюционные годы было достаточно определенным. Напомним, что в 1920-е гг. авангард пророс всего-то в трех странах помимо Советской России – Франции, Германии и Нидерландах.

Ле Корбюзье. Конкурсный проект Дворца Советов. Второй тур. 1931 г.

Б.Иофан, В.Щуко, В.Гельфрейх. Конкурсный проект Дворца Советов. Шестой тур. I место. 1933 г.

К.Мельников. Конкурсный проект Дворца Советов на Ленинских горах. 1958 г.

Л.Павлов и др. Конкурсный проект Дворца Советов на Ленинских горах. Поощрительная премия. 1958 г.

А вот сюжет с приходом к полноте власти И.Сталина в конце 1920-х гг. и последовавшей сменой конструктивизма ар-деко и неоклассикой мы бы трактовали с большей уверенностью. Вопреки расхожему мнению за этой коллизией явно ощущается объективный ход всемирной архитектурной истории – и маловероятный триумф, скажем, Л.Троцкого здесь наверняка ничего бы не изменил. Равно как и гипотетическая победа во втором туре конкурса на Дворец Советов, к примеру, функционалистского проекта Ле Корбюзье была бы не в силах отменить надвигавшийся этап освоения исторического наследия.

Если вспомнить другой конкурс на Дворец Советов на Ленинских горах 1957-1958 гг., то и здесь лучший, на наш взгляд, проект К.Мельникова вряд ли мог противостоять необоримому движению архитектурного процесса. Он был обречен, в конце концов выбор остановился на сахарных пилонадах и универсальном внутреннем пространстве, на разные лады варьируемых в проектах многих участников - А.Власова, М.Бархина-Е.Новиковой, Л.Павлова, В.Давиденко-А.Меерсона и др. Вскоре они стали каноническими для советского административного здания 1960-1980-х гг. Эти веяния также захватили тогда весь мир.

В пределах точки бифуркации середины 1950-х гг. нами выявлена еще пара исторических развилок. Известно, что инициированный Н.Хрущевым перевод архитектуры на строительные рельсы, развернувшийся после Всесоюзного совещания строителей 1954 г., обставляла «снизу» (как тогда водилось) группа архитектурных активистов, возглавляемая Г.Градовым. Однако из этого отнюдь не следует, что колесо истории провернулось бы по иной траектории, если бы таковых под рукой не обнаружилось.

Одним из заключительных аккордов этой переориентации можно считать выбор французской системы индустриального домостроения Камю в качестве базовой при организации отечественной сети ДСК, согласно многочисленным свидетельствам, довольно скудной в смысле вариантности. Возможно, этот выбор был предопределен, во-первых, ее относительной дешевизной, а во-вторых, присущей тому времени «тоской» по оптимальности, следствием которой являлось присягание «единственно верному» образцу. Уже тогда во главе архитектурно-строительного процесса встала плечистая фигура строителя, заряженная на минимизацию всего и вся. Отсюда – удручающие монотонность и однообразие новых районов от Калининграда до Владивостока, последовавшая волна общественного протеста, не исключено, что и ответный вал постмодернистского ретроспективизма в 1990-2000-е гг. Можно ли было избежать этих крайностей тогда, на исторической развилке в конце 1950-х гг.?

А.Бродский. И.Уткин. Конкурсный проект "Хрустальный Дворец". I место. 1982 г.Следующий исторический репер – вторая половина 1980-х гг., в историю отечественной архитектуры вошедших прежде всего как эпоха начала коренной реорганизации профессии, изменения ее роли в обществе, культурного статуса и пр. Однако в поиске исторических развилок мы обратились к предшествовавшим годам – началу 1980-х, отмеченных, так сказать, подземными толчками - с одной стороны, нащупыванием альтернативы тогдашней проектной рутине, исходившим в основном от молодых архитекторов, а с другой – жестким административным преследованием обнаруживших себя первых постмодернистских проявлений. Бумажная архитектура, выступившая своего рода «бастионом сопротивления» на пути повальной стандартизации и типизации, загнавших в исторический тупик архитектурную профессию, питалась инициированной постмодернизмом крамольной мечтой об архитектуре как искусстве, в то же время оформление ее в качестве «движения» вряд ли было бы возможным, если бы не волна международных конкурсов, поднятая журналами «Japan Architect» и «Architectural Design». Другим ключевым социальным актором начала 1980-х гг. стала советская бюрократия, державшая и не пущавшая рвущийся на свободу постмодернизм – как в практике проектирования и строительства, так и в архитектурном образовании. Быть может, если бы не было той прозвучавшей на всю страну позорной выволочки за шмаковский детский сад в переулке Джамбула в Ленинграде, равно как и, по сути, узкотехницистского выбора в пользу Камю, не было бы и никак не отцветающего По-Мо последних полутора десятилетий?

Что касается современной ситуации, то здесь также приходят на ум два ретроальтернативистских соображения. Первое: если бы не бездумно-антигосударственный характер реформ 1990-2000-х гг., вряд ли денежные средства в таком объеме перетекли бы в сферу интерьера, оголив почти на десятилетие «большую» архитектуру и градостроительство, которое фактически перестало существовать как дисциплина и государственный институт. Второе: если бы Москва (а вслед за ней и Питер) не стягивала на себя финансовые потоки со всей страны и не строила бы из года в год по 5 млн м2 жилья, возможно, урон, понесенный архитектурным наследием, не был бы столь значителен, а качество жизни населения – как в столице, так и за ее пределами – было бы заметно выше. Вот только не обречены ли мы были на такую асимметрию – межрегиональную и внутрипрофессиональную? Тут бы как раз и пригодился анализ на микроуровне.

Наконец, еще пара обнаруженных нами исторических развилок выбивается из общей последовательности: первая, а точнее – первые (их – целый ряд) никак не соотносятся с точками бифуркации, образуя отдельную историческую цепочку, вторая, очевидно, рассредоточена во времени, выходя за пределы ХХ-ХХI вв. В первом случае речь идет о семикратном на протяжении 1920-1980-х гг. переключении тумблера с мало- на многоэтажное строительство и обратно (в конце 1950-х эта бинарная логика была нарушена появлением пятиэтажек). В пределах каждой из этих исторических развилок в ход шло экономическое обоснование целесообразности очередного поворота. Однако даже если бы с угодливыми экономистами возникли проблемы, подобные переориентации все равно имели бы место – социокультурный механизм смен действовал бесперебойно.

Второй случай связан с наблюдавшимся как в дореволюционный, так и в советский период историческим перекосом в сторону преимущественного развития железнодорожной и речной инфраструктуры за счет строительства автодорожной сети. Не было бы такого крена, территориальное развитие многих регионов и система расселения в целом имели бы иные очертания, отличались бы большей сбалансированностью, а нынешняя транспортная инфраструктура, возможно, не работала бы с такими перегрузками и диспропорциями, как сегодня.

Возвращаясь к тому, с чего начали – к методологической проблематике, следует отметить, что нередко в контрфактических исследованиях прошлого с выводной частью имеются известные трудности. Так, в уже цитировавшейся работе В.Нехамкина переломные моменты 1917, 1929 и 1991 гг. соотносятся с «объективным ходом исторических событий», а 1953 и 1985 гг. – почему-то связаны с «действием личностей». Вероятно, подобными же шероховатостями грешат и некоторые приводимые здесь рассуждения, не фундированные необходимым эмпирическим материалом и пошаговым анализом.

И последнее – относительно прогностической составляющей ретроальтернативистики. Любой, казалось бы, самый «безмятежный» исторический сценарий не может не нести в себе негативной оборотной стороны, которая до поры до времени остается нераспознаваемой, непредсказуемой. К примеру, утверждение средового подхода оказалось чреватым поверхностным воспроизведением внешних признаков контекста, а лавинообразный рост подмосковных загородных поселков, позиционируемых как место постоянного проживания, имеет своим следствием их последующую перефункционализацию под сезонный режим функционирования. Как же в этой перспективе ранжировать и выбирать наличествующие альтернативы - уже не говоря о том, кто, собственно, будет это делать? И вообще – может ли перебор контрфактических версий архитектурной (и не только) истории предотвратить будущие дисфункции или содействовать в выборе перспективных вариантов эволюции? Тем паче что где-где, а в России исторические уроки остаются втуне.

И все же, несмотря на множество возникающих «но», было бы опрометчиво ставить крест на архитектурном прогнозировании как научной дисциплине и управленческом инструменте. Контрфактическим же исследованиям прошлого может быть отведена своя - пусть и скромная - роль.

---

1. См.: Нехамкин В. Контрфактические исторические исследования и синергетика (Пути взаимодействия) // Общественные науки и современность, 2006, №5, с.124.