ИНТЕЛРОС > Валентина Федотова > Неклассические модернизации и альтернативы модернизационной теории

Валентина Федотова
Неклассические модернизации и альтернативы модернизационной теории


01 июня 2011

Глобализация сильно изменила статус и место модернизационных процессов, а также показала, что время классической модернизационной теории ушло. Она разрушила представления о единственности модернизационной теории, вывела на обочину дискуссии о постмодернизме, оставив в качестве коренного вопрос о том, является ли современность завершенным или незавершенным проектом. Эмблемой этого спора стала работа Ю. Хабермаса «Модерн — незавершенный проект», к чему (по другим основаниям) присоединяются Э. Гидденс, С. Лэш, У. Бек и др., хотя, по мнению этих авторов, западный мир вступает в новую современность.

Не имея тут возможности изложить подробно эволюцию модернизационной теории, выделим ее основные модификации.

Классическая модернизационная теория характеризует модернизацию как переход из традиционного общества в современное.

Традиционные общества являются исторически первыми. Это — общества, воспроизводящие себя на основе традиции и имеющие источником легитимации активности прошлое, традиционный опыт.

В ходе модернизации происходит переход к современному обществу (modern society). Оно включает в себя, прежде всего, коренное отличие от традиционного — ориентацию на инновации и другие отмеченные выше черты. Первая модернизация была осуществлена Западом при его переходе от Средневековья к Новому времени. Сформировался уникальный тип органически-инновационного развития, при котором источник развития был внутренним, изменения осуществлялись органически, на основе собственных потребностей, исторической судьбы (Ренессанс, Реформация и Просвещение как стечение благоприятных обстоятельств определило эту судьбу). Механизмом развития стала инновация. Характер развития Запада был самостоятельный, поступательный, с локальной цикличностью. Темпы роста быстрые. Духовные, ментальные, культурные предпосылки состояли в том, что возникла целерациональность, протестантская и в целом трудовая этика, стали развиваться науки и технологии, возобладала идея прогресса. Образ будущего не был задан априори, складывался в результате саморазвития.

Видя неожиданный подъем Запада, многие незападные страны также вступили на путь модернизации, взяв Запад за образец и стремясь догнать его. Среди них была и Россия. Догоняющая модернизация отличалась от западной. Это был неорганически-мобилизационный тип развития, вовлекавший страны доиндустриального развития. У него был внешний источник — успешный пример Запада, воспринимавшийся как основание для решения внутренних задач преодоления отсталости и ускорения развития. Характер развития – догоняющий , неравномерный, имеющий циклический характер — возвраты назад и возвращение к модернизации. Механизм развития — мобилизация. Темпы развития медленные. К культурным, духовным предпосылкам относится вера прозападных элит в прогресс, рассмотрение своих стран как отсталых. Образ будущего — вхождение в семью западных народов или приближение к Западу. На пути такой модернизации достигнуты существенные успехи, но, вместе с тем, процесс явился незавершенным.

Третью попытку модернизации осуществили страны Юго-Восточной Азии. Их тип развития комбинированный — органически-неорганический, мобилизационно-инновационный, осуществляемый без радикального изменения идентичности. Источники развития также смешанные: внешний — вызов Запада, внутренний — поражение в войне, экономические проблемы. Произошла деархаизация, появились признаки некоторой органичности развития. Механизм развития — мобилизационно-инновационный. Темпы развития быстрые, но в течение короткого периода. Затем наступает стагнация. Духовные, культурные основания развития — традиции, семейные, коллективистские, религиозные ценности, желание лучшей жизни. Образ будущего — развитие на основе собственной идентичности.

Попытку модернизации (как по капиталистическому, так и по социалистическому образцу) предприняли страны третьего мира в период деколонизации. Источники их развития были неорганическими — вызов Запада и других более развитых стран. Механизм развития — этатизм, деятельность прозападных элит. Характер изменений — деархаизация. Темпы развития крайне медленные. Результатом попыток модернизации часто становилось разрушенное традиционное общество. Духовные. Культурные предпосылки отсутствуют. Образ будущего — улучшение жизни. Эта модернизация характеризуется как постколониальный тип развития, который не удался настолько, что положил конец в 60-е годы XX века интересу к модернизационным теориям, пока он не был реанимирован в 90-е применением теории модернизации к посткоммунистическим странам (тоже неуспешно), и эта теория не получили название неомодернизма.

Остается, наконец, группа стран четвертого мира, где модернизационных попыток не было, где развитие не заметно нескольким поколениям и осуществляется крайне медленно по типу естественной эволюции или архаическому типу. Где имеются органические препятствия развитию, структуры сознания примитивных обществ, не способствующие развитию. Образ будущего — сохранение существующего.

Итак, классическая теория модернизации адекватно описала модернизационный опыт Запада и способствовала модернизации ряда незападных стран, которая осталась незавершенной. Она оказалась плохо применимой к Юго-Восточной Азии, к развитию новых индустриальных стран в этом регионе, не сумела обеспечить модернизацию стран третьего мира и оставила вне зоны интереса страны четвертого мира. Попытка ее применения к посткоммунистическим странам осталась риторической, показав в очередной раз, что время классической модернизации и присущей ей стратегии догоняющего развития как универсальной тенденции пришел конец.

Классическая теория модернизации подвергается сегодня серьезной критике по ряду параметров. Прежде всего, эта теория воспринимается как симптом признания линейности и одновариантности развития, постоянной устремленности к развитию, которую называют девелопментализмом. Она обвиняется в излишне жесткой связи факторов, которые подлежат трансформации при переходе от традиционного общества к современному. Подчеркивается такая негативная ее сторона как излишний детерминизм, телеологичность, резкое противопоставление традиции и современности, отсутствие анализа рисков подобной трансформации и интереса к положению нижних слоев общества, которые могут оказаться ее жертвой. К списку недостатков классической модернизационной теории добавляется признание за историей непреложной логики и закономерности развития, лишающее общества возможностей выбора, отказ от плюрализма рациональностей и ориентация на рациональность Запада, требование рекультуризации, которое предъявляется незападным народам в процессе модернизации. В ходе западной модернизации произошло формирование наций. Поэтому сегодняшнее применение классической теории модернизации рассматривается как реанимация этноцентризма и источник этноконфликтов. Особой критике подвергается догоняющая модель развития, используемая незападными странами и их попытка приблизиться к уровню развития западных стран.

Ныне указанные черты развития вызывают сомнение и неудовлетворенность, как в теоретическом, так и практически-политическом смысле. На модернизационную теорию возлагается ответственность за неудачи модернизаций в ряде стран, а также за то, что ни одна из осуществленных или осуществляемых модернизаций не удовлетворяет требованиям классической модернизационной теории, на которую они были ориентированы.

Особое неудовлетворение вызывает тезис о линейности хода истории и жестких требованиях девелопментализма, ориентирующего любое общество на позитивные изменения в соответствии с западной моделью развития. Нелинейность развития является сегодня признанным фактом, создающим возможности для изменения траектории развития как человечеством в целом, так и каждого отдельного общества. Синергетика описала процессы, которые меняют направленность своего развития в точках бифуркации, изучены механизмы накопления предпосылок для подобных перемен, и вместе с тем вероятностный, непредзаданный характер их осуществления (В.С. Степин). Появились новые модели развития, которые учитывают фактор нелинейности и рассматривают неравномерность развития не как преходящий и преодолимый феномен, а как своего рода судьбу. Так, И. Валлерстайн отмечает наличие центральной, полупериферийной и периферийной зон, различие которых не может быть преодолено посредством гарантированного развития периферии. У.Бек находит достаточно стабильным и не относящимся к переходному процессу разделение стран, производящих знание (Запад), новых индустриальных стран (Азия) и сырьевых стран[1], к которым относится и Россия. При этом он констатирует постоянное ухудшение положения сырьевых стран даже и в том случае, если в них осуществляется модернизация по классической модели. Дж. Несбит прогнозировал в 1984 году в уже упоминавшейся работе «Мегатренд. Десять новых направлений развития будущего» перемену отношений между Югом и Севером в пользу преобладания Юга. Если этот прогноз и сбылся, то в форме весьма опасной решимости Юга противостоять развитым странам любыми способами. включая терроризм. Эту тенденцию более решительно выразил С. Хантингтон, предположив в качестве основного конфликта будущего столкновение цивилизаций. Не сбылись предположения Ф.Фукуямы о конце истории как торжестве западной модели развития. У классической теории модернизации появились оппоненты и конкурирующие подходы, вложившие в критику своей предшественницы подлинное негодование.

Признавая, что классическая модернизационная теория, как и всякая другая классическая теория, со временем начинает встречаться с обстоятельствами, которые она не в состоянии объяснить и предвидеть, а значит превратить в факты в своих теоретических рамках, отметим, тем не менее, несогласие с приведенной критикой, которая отличается, с нашей точки зрения, тремя недостатками — онтологизацией теоретических конструктов, антиисторизмом и презентизмом как разновидностью последнего.

Дело в том, что классическая теория модернизации является именно теорией, а не идеологией, не парадигмой или исследовательской программой, тесно связанной с вненаучным знанием. Она непонятна неспециалистам, построена с использованием идеальных типов (М. Вебер) или теоретических конструктов, как называют эти типы многие современные методологи. С повседневной точки зрения, исходя из обыденных представлений, не существует никакого противопоставления между традицией и инновацией: в любом обществе существуют как традиции, так и инновации. Поэтому нет качественного различия, исходя из этой установки, между традиционным и современным обществами. Если различие может быть установлено, то только количественное: в одних обществах больше традиций, в других — больше инноваций. Радикальность различий традиционного и современного общества на уровне повседневного сознания не прослеживается. Классическая модернизационная теория использует термины обыденного языка, но придает им понятийное значение. Традиционное и современное общество предстают в ней как идеальные типы. При работе с такими конструктами, представляющими наиболее существенные характеристики рассматриваемых обществ, невозможно онтологизировать идеальные типы, принимать их за реальность. Они выступают как методологические регулятивы, направленные на понимание различающихся по сущностным параметрам обществ, касающиеся логики перехода, драматизм которой очевиден именно из-за противоположности черт традиционных и современных обществ, а не из этических соображений. Мы имеем в виду упрек Б.Г. Капустина теориям модернизации в том, что они неспособны подняться до этического сочувствия и размышления о тех слоях, которые станут жертвой модернизации[2]. Теория модернизации ясно указывает на коренной характер слома старых структур в случае модернизации и на следующую отсюда неизбежность жертв. Но не теория, а элиты, решившиеся на модернизацию, должны осмыслить ее цену и взять на себя этическую и политическую ответственность за тех, кто пострадает в ходе модернизации.

Антиисторизм критики состоит в том, что пятисотлетняя история Запада была историей прогресса и модернизации как самого Запада, так и последовавших за ним незападных стран. Несовпадение целей и результатов модернизации было замечено и вскрыто при классической модели. Его причины и в описанном выше утопизме модернизационной мобилизации, и в невозможности онтологизировать теорию. Но регулятивные функции этой теории осуществлялись успешно там, где были предпосылки для модернизации или где была проявлена способность реформаторов к модернизации даже в неподходящих для этого условиях. Так, журнал «Тайм» несколько лет назад признал человеком века К.Ататюрка, осуществившего модернизацию в казалось бы совершенно неподходящем для этого месте — в Турции.

Презентизм отношения к классической модернизации состоит в том, что сегодня ее готовы критиковать все, тогда как в 90-е на нее сделали ставку элиты всех посткоммунистических стран, и своевременная критика с негодованием отвергалась как «враждебная реформам». Ведь революционаристская формула «иного не дано» овладела политическим классом и на первых порах и массой.

Появившиеся сегодня постэволюционистские и постпрогрессистские теории реагируют на опыт неудачного применения классической модернизационной теории в случае постколониального и посткоммунистического развития, на теоретические изменения в видении развития — признании его нелинейности и негарантированности, в связи с появлением нового мегатренда — глобализации, которая перевела модернизацию на локальный уровень и лишила ее единого образца. Поэтому мы можем констатировать, что изменившиеся обстоятельства привели классическую модернизационную теорию к кризису. Ее коренное противоречие всегда состояло не в тех недостатках, которые ей сегодня в изобилии приписываются, а в невозможности совпадения идеального типа с результатом применения теории. Строго говоря, М. Вебером было доказано, что капитализма западного типа построить нельзя без его духовных предпосылок. На его уникальность указывал С. Хантингтон и другие исследователи. Модернизационная теория не утверждала обратное, она указывала на жесткие условия приближения, считая последнее в той или иной мере возможным. Вина за неудачи применения этой теории лежит на радикальных либералах, которые были уверены в обратном: теорию можно в чистом виде воплотить в реальность, причем не считаясь с ценой.

Ясно, что классическое понимание модернизации является предельно жестким. Оно требует взаимной увязки всех параметров, меняющихся при переходе от традиционного общества к современному. Неосуществимость этих требований при модернизации на основе модели догоняющей модернизации привела к образованию постмодернизационной теории развития. Постмодернизацией называют переход традиционного или современного обществ в постсовременное. Постсовременное общество строится путем объединения черт двух первых: традиции и инновации, светского характера социальной жизни и признание религиозности в культуре, цикличности и поступательности в развитии, авторитаризма и демократии, коллективизма и индивидуализма, индустриализации и ограничения пределов роста, предзаданного и приобретенного статуса, ценностной и целевой рациональности, локальности и универсальности (глобальности) и т.д. Примером подобного общества обычно называли Японию. Данная теория имеет и другое название: модернизация на основе собственной идентичности, модернизация без вестернизации. Сегодня она не популярна, вытеснена новыми теориями модернизации, связанными с появлением нового процесса социальной трансформации — глобализацией.

Ответом на глобализацию был ряд новых модернизационных теорий. Среди них: транзитология, считающая излишне сложной задачу классической модернизации и слишком туманной задачу постмодернизации. Транзитология требует достижения только двух параметров модернизации: демократизации и маркетизации. На состоявшейся в мае 2002 г. в Институте философии РАН российско-южнокорейской конференции по проблемам модернизации проф. Ин Сук Ча на примере Кореи и мы на примере России показали, что задача демократизации не является простой и легко достижимой. Ее выполнение также зависит от культурных предпосылок, как и осуществление классической модернизации. То же относится и к рынку.

Доклад проф. Ин Сук Ча «Корея и реформированный либерализм» чрезвычайно важен для понимания не только корейской ситуации. Он проливает свет и на некоторые особенности российских реформ. Россия, как и Корея — незападные страны, шедшие по пути догоняющей модернизации. Некоторые трудности, которые они испытали в ходе данного процесса, оказались сходными.

Но особенно важен представленный доклад для анализа эволюции модернизационной теории и характеристики ее нынешнего состояния.

Сравнительный анализ некоторых тенденций российского и корейского развития показывает, что модернизация и контр-модернизация в обеих странах осуществляются одновременно в результате противоречия между рационализацией производительных сил и традиционными национальными ценностями. Одобрение транзита не в состоянии преодолеть ни южнокорейские, ни российские традиционные ценности. Традиционализм как форма контрмодернизационной идеологии действует в обеих странах. В Южной Корее персоналистская интерпретация конфуцианства помогает индустриализации и экономическому развитию, но создает процветание только небольшой элитарной группе. Сходные процессы происходят в России.

Радикальному либерализму здесь противостоят две группы традиционалистских ценностей — российские и советские. Последние во многом являются модификацией первых и включают в себя такие ценности, как коллективизм, справедливость, патриотизм и др. Высказанный проф. Ин Сук Ча тезис о связи традиций и контрмодернизационных тенденций может быть усилен и конкретизирован на примере традиционного понимания в России свободы как своеволия, свободной воли. 90-е не были десятилетием демократии в России, а были десятилетием свободы. Если быть более точным, десятилетием свободной воли, негативной свободы (свободы “от”, как определял И. Берлин, т.е. от внешних ограничителей и внутренних “тормозов”), а не позитивной свободы (свободы для чего-то, по его же определению). Утвердившийся тип свободы был социально неорганизованным и ничем не ограниченным. Некоторые аналитики (И. Клямкин, Л. Шевцова) называли сложившийся социальный порядок «бессистемной системой». Это была неплохая метафора, но все же лишь метафора. Многие ученые говорили о российском хаосе. Но это — слишком строгое определение: хаос не может быть типом порядка и основой стабильности. По нашему мнению, в России 90-х сложился анархический порядок, анархия как тип порядка.

Это подтверждает вышеупомянутый тезис об одновременном действии модернизационных и контрмодернизационных тенденций в незападных странах.

В России радикальный вариант модернизации привел к демодернизации, стремление немедленно рекультуризировать массы к оживлению глубоко лежащих архаических начал, демократизация к анархическому порядку, рыночные тенденции — к неформальной экономике, которая не является ни рыночной, ни государственно регулируемой[3].

Транзитологическая упрощенная версия модернизации разделяет демократический процесс на ряд ступеней: появление демократических идей, лидеров и движений, раскол элит и общества по вопросу о необходимости демократии, либерализация, пакт (соглашение) между противоборствующими силами, консолидированная демократия. Не касаясь пока возможности объективно и четко выделить эти этапы, отметим, что освоение демократических идей и институтов незападными странами не обязательно ведет к демократии. Эта констатация предстает как опытный факт, с которым нельзя не согласиться. Даже успешная демократическая институционализация часто приводит к созданию специфических квазидемократий.

Наблюдается расширение спектра стран, называющих себя демократическими. Как отмечает один из исследователей, в отношении демократии складывается «радикально новая картина, происходит экспоненциальный рост демократий: 1790: две или три так называемые демократические системы, относительно которых могло быть много вопросов; 1920: десяток несовершенных, некачественных, часто хрупких демократий; 1950: примерно двадцать стран могли бы претендовать на то, что они — демократии, при условии, что качество этих демократий не слишком точно обозначено; 1990: “этикетка” демократии стала настолько доминирующей, что только несколько стран отрицают форму и установления западной модели. Все произошло так, как если бы больше не было другой альтернативы»[4]. Таким образом, по мере расширения демократий происходили серьезные отступления от западного образца, упрощающие смысл демократии иногда просто до «отсутствие диктатуры” или “наличие избирательного процесса».

Вернемся теперь к выше поставленному вопросу о возможности четко выделить фазы демократического развития, что является ключевым пунктом для транзитологии.

Широко известна концепция нескольких волн демократии С.Хантингтона и других авторов. Первая волна демократии началась в США в начале XIX в. и продолжалась до окончания Первой мировой войны. Идея лиги наций В.Вильсона консолидировала западные демократии. Вторая волна поднялась после поражения фашизма, способствовала появлению демократий в Европе (в Германии, Италии и пр.), а также в ряде деколонизированных стран. Третья волна связана с посткоммунистической модернизацией.

Анализ демократического процесса выявил некоторые закономерности. Среди них: необходимость особых фаз демократизации, консолидации демократии, зависимости ее успехов от экономического роста и т.д.

В истории Южной Кореи, которая тут рассматривается как предмет сравнения с российскими процессами, рядом авторов отмечается наличие этих фаз. Вторая волна демократизации коснулась Южной Кореи. Но она оборвалась в середине 60-х годов с появлением авторитарного режима как реакции на демократическую перспективу.

Согласно описаниям западных авторов, в Южной Корее переход к демократизации занял определенное время.

Июнь 1983 г. характеризуется как начало демократического процесса. Это случилось после студенческих волнений и гибели одного из студентов от рук полиции. Общественное недовольство инициировало начало демократизации.

Период между 1987 (после президентских выборов) — 1992 (следующие президентские выборы) обозначается как период демократического транзита. Выступления профессиональных рабочих и “белых воротничков” после выборов 1987 стимулировало создание демократических союзов и организаций. Начался подъем новых социальных движений, и либеральные идеи стали более популярными и значимыми.

Период с 1993 до наших дней оценивается как становление консолидированной демократии в Южной Корее. После перехода власти к президенту Кинг Юнг Сэму, избранному в конце 1992, были проведены серьезные реформы (была отстранена и наказана прежняя военная элита, расследована прежняя политическая коррупция, произведены изменения в финансовой системе). Позже президент возвратил многих наказанных им политиков и военных даже из тюрем и снова привлек их в правительство. Такое маятниковое движение его политики в конечном итоге способствовало внутреннему единству[5]. Несмотря на совершенно недемократический способ преодоления раскола в стране — путем наказания, прощения и возвращения во власть членов предшествующего кабинета (метод, который был бы слишком изощренным даже для России, весьма азиатский метод), западные транзитологи трактуют этот период как часть транзита к демократии, обозначаемую как пакт.

Солидный источник, по которому мы даем периодизацию южно-корейской демократизации, не выделяет достаточно очевидных критериев отличия одного периода от другого. Ощущается подгонка под теоретическую схему, распространенную в политологической литературе. Согласно этой схеме, повторим и уточним, демократический транзит включает вначале раскол элит на консерваторов и реформаторов, появление лидера-реформатора, либерализацию, систему соглашений между разными политическими силами (пакт), демократизацию, развитие электорального процесса, консолидацию демократии[6]. Не приходится ожидать, чтобы какая-нибудь теоретическая схема воплотилась в реальность. Но данная максимально далека от нее. Ни в Южной Корее, ни в России не реализовались ее основные этапы.

Гораздо более убедительным выглядит мнение профессора Ин Сук Ча в упомянутом докладе: “При жестком милитаристском режиме, который характеризует политическое развитие Южной Кореи вплоть до 90-х был слишком маленький шанс влияния демократических практик на модернизационный процесс в южнокорейском обществе. Принимая это во внимание, можно сказать, что корейский экономический дефолт 1997 г. произошел из-за неудачи начать развитие с демократических преобразований... первая реально демократическая смена правительства произошла в конце 1997 года, когда разразился печально известный азиатский кризис”. Что касается России, то ее демократический процесс оборвался на стадии либерализации. И даже формально существующая электоральная демократия не реализует своих возможностей из-за процесса манипуляции массами путем грязных PR.

Российские реформы 90-х не были успешны ни теоретически, ни политически. Были достигнуты некоторые свободы в политической и экономической областях (гласность, свобода прессы, невмешательство государства в частную жизнь, возможности частных инициатив). Однако в целом результат характеризуется как квазидемократический и квазирыночный. Демократическая риторика часто была прикрытием грязной практики, которая противоречила самим принципам демократии: разгром Парламента, воровская приватизация, грязные PR технологии во время избирательных кампаний, использование демократических лозунгов для персонального обогащения, коррупция, криминал и т. д. Авторы далеки от мысли, что критика отдельных групп демократов означает критику демократии.

При распространении в России и других посткоммунистических странах демократии и рынка, они перестают быть похожими на западные образцы. В результате их определения предельно упрощаются. A.Пшеворский следующим образом переопределяет демократию: “Мы определяем демократию как режим, в котором правительственные учреждения являются продолжением соревновательной избирательной кампании, при условии, если только оппозиции позволено соревноваться, выигрывать и предполагать, что правительственные учреждения являются демократическими. До той степени, до которой это связано с выборами, это — очевидно минималистская дефиниция”[7]. Но и эта минималистская трактовка является необходимой, но недостаточной для сравнения демократий.

Здесь мы не касаемся проблемы маркетизации, повсеместного внедрения рынка, но с этой частью транзитологических ожиданий дело обстоит сходным образом. Поэтому все более влиятельным становится мнение о конце транзитологии[8].

Выдержка из книги «Модернизация и глобализация: образы России в XXI веке». М.: ИФ РАН, 2003.

Публикуется на www.intelros.ru по согласованию с автором


[1] Beck U. The Reinvention of Politics. Rethinking Modernity in the Global Social Order. Cambridge (Uk), 1999; Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. М., 2000; Он же. Что такое глобализация? М., 2001.

[2] Капустин Б.Г. Конец “транзитологии”? О теоретическом осмыслениии первого коммунистического десятилетия // Полис. 2001. № 4. С. 10.

[3] См.: Неформальная экономика. Россия и мир /Ред. Т.Шанин. М., 1999.

[4] Meny Y. Fife (Hypo)theses on Democracy and its Future // The Global Third Way Debate /Ed. by A. Giddens. Oxford, 2001. P. 259.

[5] Hsin-Huang and Hagen Koo. The Middle Classes and Democratization // Consolidating the Third Wave Democracies /Ed. by L. Diamond, M. F. Plattner, Yun-han Chu, Hung-mao Tien. Washington, 1997, Р. 315—321.

[6] См.: Мельвиль А. Ю. Внешние и внутренние факторы демократических транзитов. Вып. 1. М., 1999. С. 44.

[7] Przeworsky A. What makes Democracies Endure? // Consolidating the Third Wave Democracies. Р. 306.

[8] Капустин Б.Г. Конец транзитологии. О теоретическом осмыслении первого посткоммунистического десятилетия // Полис. 2001. № 4. С. 6—24 (Автор понимает под транзитологией не только рассматриваемый субститут классической модернизационной теории, но и модернизацию в целом. С его оценкой можно согласиться, но по другим, отмечаемым нами в монографии основаниям, а не тем, которые приводит Б.Г.Капустин. — Прим. отв. ред.).


Вернуться назад