ИНТЕЛРОС > Валерий Савчук > Утешение культурологией

Валерий Савчук
Утешение культурологией


27 марта 2012

В статье речь идет об исторических условиях возникновения культурологии в России, о двух этапах ее существования. Делается вывод, что для первого этапа характерно творчество от «избытка», то для нынешнего, от «недостатка». Отцов основателей объединяло по меньшей мере одно — все они размышляли и писали о культуре, избегая жестких марксистско-ленинских схем. Они заняли нишу, которая образовалась на стыке конкретных наук, литературы и того, что в ту пору понималось под философией. Делается вывод, что у культурологии есть шанс под видом отказа от философии возродить русскую философскую мысль в ее актуальном, а не историко-философском виде.

Ключевые слова: культурология, интеллектуал, интеллигент, культурал, топологическая рефлексия, топология, архаическое сознание.

Abstract: The article deals with the historical context of Culturology in Russia, the two phases of its existence. It is concluded that for the first phase is characterized by creativity from the "surplus", however, for the current phase by creativity from the "lack". Founding fathers were united in at least one thing - they were thinking and writing about the culture, avoiding rigid Marxist-Leninist schemes. They occupied a niche which was formed at the junction of the concrete sciences: literature and the fact that in those days meant by philosophy. It is concluded that there is a chance for Culturology under the pretext of refusal of philosophy to revive the Russian philosophical thought in its actual, rather than historical-philosophical way.

Keywords: Culturology, Intellectual, Intelligent, Cultural, topological reflection, topology, archaic consciousness.

Принуждение, ограничивающее и в конце концов искореняющее постоянную склонность к отступлению от тех или иных правил, называется дисциплиной. Дисциплину следует отличать от культуры, которая должна только доставлять навыки, не устраняя другие, уже существующие.

И. Кант

I

Ныне несть числа монографиям, учебникам и учебным пособиям по культурологии, этой ныне популярной, дисциплине. Мода институционализировалась: открылись кафедры, отделения и диссертационные советы. По прошествие времени уместно вновь задаться вопросом о существе культурологии и специфике ее предмета. Почему для философского дискурса о культуре стали тесны рамки онтологии, этики и эстетики, истории и теории культуры, религиоведения? Почему и чему не удовлетворяют более дисциплины «теория культуры», «эстетика» и «искусство-» и «краеведение»? Разве они говорят не о том же предмете? И, наконец, как возможен сегодня логос о культуре? Является ли культурология философской дисциплиной и что отличает культурологический подход от социокультурного, а также от подходов таких дисциплин, как теория и философия культуры, социальная и философская антропология?

Повсеместная ориентация на Запад дает здесь неожиданный сбой, так как там в перечне научных дисциплин культурология не значится, как нет ее в предметных указателях научных книг. Культурология как наука — и этим можно гордиться — продукт исключительно отечественного производства. Ни во французской, ни англо-американской, ни немецкомй традиции такой науки, как культурология, нет. У немцев, например, имеет место «Kulturwissenschaften» (науки о культуре) — “редко употребляемый термин научной теории культуры, возникший в оппозиции к наукам о духе (Geistwissenschaft)”[3,241].

Словарно-энциклопедический консенсус свидетельствуе, что понятие «культурология» введено американским антропологом, впервые употребившим его в 1949 году, ему же принадлежит и методологическое обоснование и определение границ культурологии. Так в книге Лесли Уайта [4] обращает на себя внимание посвящение книги: “математику, культурологу, другу”. Здесь культурология выступает как синоним интеллигентности (гуманитарной образованности, эрудиции) или того, что у нас в пору бурных споров физиков и лириков понималось под последними.

Термины “культурология”, “культуролог” на отечественном гуманитарном горизонте возникли приблизительно в 70-80-е годы ХХ века. Культурологами стали называть (часто вопреки их воли) М.М. Бахтина, Д.С. Лихачева, Ю.М. Лотмана, С.С. Аверинцева, А.Я. Гуревича, В.В. Топорова, В.Вс. Иванова, В.В. Малявина и др. В Петербурге таковыми были И.П. Смирнов, Э.В. Соколов, А.М. Панченко, А.Т. Драгомощенко, Б. Гройс, Б. Останин, и Т. Горичева. В 90-х годах, к такими значимыми фигурами в Петербурге добавились: С.Л. Фокин, В.Е. Лапицкий, А.Д. Митрофанова, А.В. Демичев, А.К. Секацкий, А. Скидан. Этих авторов объединяло по меньшей мере одно — все они размышляли и писали о культуре, избегая жестких марксистско-ленинских схем анализа феноменов культуры. Они заняли нишу, которая образовалась на стыке гуманитарных наук, литературы и того, что в ту пору понималось под философией. Культурология обособилась, поскольку для специалистов работы культурологов были слишком метафизичны, вне- и наддисциплинарны, для философов — ненаучны, описательны, эссеистичны, а для писателей – наукообразны и внеличностны. Немаловажно добавить, что в этот период вырабатывались основы дисциплины. Не надо забывать, что в ту пору «культурология стремилась стать не только философией, но и определенного сорта литературой. И эта, особого рода литература (non ficiton), являлась неким вызовом существующим представлениям о "литературе", "воображении" “реальности”» (А.Т. Драгомощенко). Часто цитировался О. Уальд: «Это хуже, чем ложь, это плохо написано». Плохо писать на темы культуры стало уже неприлично.[2]

Не вдаваясь в детали истории отечественной философии в последнюю четверть ХХ века, отмечу, что на рубеже 80-х годов была найдена форма выживания философии под видом нефилософии: культурология. Еще одна форма выживания в условиях диктата жестких схем по-сталински понятого марксизма — уход отечественных философов в историко-научную проблематику и логико-методологические исследования. Попутно замечу имеющий место парадокс: дело в том, что те же философы, которые не хотели быть жертвами навязывавшегося извне образа философской науки, ускользнув от “идеологии” в логику, в теорию и историю науки, впоследствии дисциплинировались и стали исповедовать ту, в значительной мере вынужденную, форму мысли, представшей отечественным (здесь означает скрываемым) вариантом позитивизма, которая стала для них единственно возможной и адекватной существу дела формой философии. В своей вынужденной форме существования «ускользнувшие» словно забыли о традициях русской философии, которая изначально тяготилась немецким её регламентом. (Не это ли стало причиной того, что именно кафедры логики в перестроечный период дали самый широкий веер «логиков-дезертиров»: от писателей и художников, до религиозных мыслителей и культурологов?) Русская философия оставалась более эссеистичной, чем системосозидательной, скорее страстной и эмоционально неравнодушной, чем отстраненной и научной. Из всех инвектив западному рационализму приведу, наугад, позицию В.Ф. Эрна: «Русская философская мысль ... в противоположность этому рационалистическому стремлению к дурной отвлеченности была существенно конкретна, т.е. проникнута онтологизмом, <...> она достигает мировых всечеловеческих вершин в глубоко философском творчестве Тютчева, Достоевского, Толстого. Она же обусловливает любопытную черту: отсутствие систем»[14, 86]. Неистребимая по сей день тяга русского гуманитария к литературе, к мистике, к истине “уничтожающей разрыв между мыслью и сущим”, к цельности восприятия с неизбежностью приводит к вопросам, которые затрагивала культурология на этапе своего конституирования.

II

Сегодня же, дело обстоит иначе. Пафос и идеологические интенции, которые питали культурологию, в новой исторической ситуации утрачены. Если отцам-основателям отечественной культурологии (оставим за скобками вопрос о самоопределении названных авторов, мне здесь важно не то, как они себя называли либо не называли, но то, что исполнялось этим понятием в самосознании отечественной культуры) было тесно в рамках четко очерченных границах классических гуманитарных дисциплин, в которых, замечу, они были состоятельны как никто другой, то современные их последователи, вставшие под знамена культурологии, большей частью не могут выполнить условия дискурса традиционных гуманитарных дисциплин. Последнему типу культуролога чужды как научность конкреных дисциплин, так и метафизическая строгость. Таким образом, “патриархи” шли в культурологию от избытка, а массовый поход в нее зачастую продиктован недостатком исследовательской культуры и дисциплины. Из эзотирической области она превратилась в экзотерическую (по сути редуцируя культурологию к тому пониманию, которое разделял в посвящении своей книги Лесли Уайт), из сакральной в профанную, из исследовательской в просветительскую, из особого рода литературы в наукообразный текст. По-видимому ощущая это, культурологи записывают своими предшественниками таких авторов как Г. Риккерт, Э. Кассирер, В. Дильтей, Э. Гуссерль, М. Вебер, К. Юнг, О. Шпенглер и др.[10] (которым, естественно, и во сне не могло присниться, что они могут именоваться культурологами), тем самым специализирующиеся здесь пытались придать респектабельность тому пространству, которое в западной традиции отсутствует.

Культурология 90-х, оформившись в самостоятельную науку и учебную дисциплину, потребовала своих учебников и учебных пособий, своей истории. Вскорее, она столкнулись с интересами преподавания и преподавателей истории партии и научного коммунизма, нашедших здесь себе применение. Как следствие — дискурс технологизировался. В том массовом виде, в котором культурология представлена сейчас, она отторгает мыслящую часть “культурологов”; которые уходят либо в освободившуюся от прежних догм философию, либо в специально-научные дисциплины. Парадокс, но с ростом популярности культурологии, уровень рефлексии современных проблем культуры падает.

Проанализировав предмет, методы и способы исследования, имеющие место в культурологии, можно сделать вывод о том, что по всем указанным параметрам они не являются специфичными и решительно отстоящими от традиционного философского дискурса, поскольку последний не мыслим вне культуры, логоса, рациональности. Посему у культурологии был, да, пожалуй, еще остается свой шанс — под видом отказа от философии (понимаемой как различные модусы западной рационалистической мысли) нелегально пройти через издательские таможни – попутно обманув внутреннего цензора, – русскую философскую традицию в ее актуальном, а не историко-философском виде. Для этого ей необходимо идти не по пути облегчения логоса, описательности и внешней эрудиции, не путем взвинчивания просветительского пафоса (которым как правило грешат культурологи из искусствоведов, подменяющие культурологическую дисциплину постановки и решения проблем историей изобразительного искусства), но по пути строгости топологической рефлексии. Ведь способ, каким может быть эта рефлексия, заявляет собой иной тип дискурса, целесообразность которого раскрывается в фундаментальном условии включать особенность топографии того объекта, который подвергается рефлексии, рефлексии, которая не столько учитывает специфику своего объекта, сколько специфическим образом разворачивается в пространстве его существования. Конкретные условия становятся онтологической предпосылкой рефлексии, ее принципиальной обусловленностью. Аккумуляция опыта отечественной мысли рождает сегодня способность познания, участвующего в познаваемом объекте и сопереживающего ему. Стоит также учесть, что логос, в котором определяет себя культура, не тождественен ratio. Предпосылкой топологической рефлексии можно считать Ветхозаветное понимание места вопрошания: Иудей — “на земле, грек “на небе”. Иов спорит с Богом “из глубины” (Псал. 129. ст. 1) “своей беды, своей конкретной жизненной ситуации, а не с бесстрастных высот интеллектуальной отрешенности и “внемирности”. Мечта Архимеда о точке опоры вне земли — это поразительно емкий символ греческой мысли”[5,60]. Деструкция ratio открывает, значение logos'a отвергающего бесстрасное и отрешенное и утверждает сочувсвующее и участливое отношение к миру.

Разговор о культуре как таковой, ее определении, ее предмете и методе исследования, который велся культурологами на протяжении последних десятилетий, сегодня пронизан ощущением усталости от обязательной инвентаризации существующих определений, группировки их по определенным типам, упражнений в виртуозности изобретения собственного определения понятия культура. Возможно, культурология обнаруживает — по инерции — желание «поиска неведомой нам прежде исследовательской парадигмы, которая наметилась в конце 80-х годов»[12,44]. Но и этот запал гаснет. По сей день справедлив диагноз, поставленный культурологии в начале 90-х, поскольку она не оправдала надежд одних, так как «проявила свою несостоятельность в той мере, в какой она претендовала на научность, и вопреки всем попыткам, хотя поверхностным и конъюнктурным, вместить в себя принцип научности»[6,37], но других привлекает — именно тем, за что ее критикуют ученые: литературностью, описательностью, невниманием к абстрактным определениям культуры и игнорированием метафизических и теоретико-познавательных проблем культуры как таковой. Полагаю, однако, что культурологический дискурс словно бы взял на себя, а в лучших проявлениях (московский, сиречь общероссийский, рейтинговый лист открыт для заполнения) и сегодня, берет на себя труд воскресить те особенности русской философии, которые отметил В.В. Зеньковский: онтологизм, антропологизм, панморализм, синтетические устремления[ii] и, как необходимое дополнение, противостояние системосозиданию как таковому, и признание познания “лишь частью и функцией нашего действования в мире.”[8,15]. Этой последней своей особенностью культурология может сохранить связь с традицией отечественной мысли и обрести собственное лицо в постсовременности.

 

Культура, если ее понять как некоторую органическую целостность, при всех изменениях сохраняет свои константы. Соглашаясь с Ф.Боасом, полагающим, что культуру нельзя описать строгими законами, считаю все же, что архаический Космос или, что то же, архаическая культура, как и вся культура в целом, подчинен фундаментальному закону симметрии ран. Рана, наносимая Земле, животному, дереву с необходимостью наносится телу Рода в виде жертвы — закладной, календарной, земледельческой. Там, где нет политической культуры, культуры труда и досуга, там интеллектуальные ставки исследователей культурыкак таковой много выше, роль ее весомей, а деятели заметнее. То, что в других регионах означивается как Kulturwissenschaften или Geistwisseschaften у нас определяется не наукой, но логосом. В этом я вижу не только отрицательные моменты.

III

“Cultural Studies” (это название американского журнала и научной дисциплины так и не нашедших адекватного русского эквивалента) – наука, изучающая явления культуры очевидно не совпадает по методам исследования с культурологией, но соотносима с нею по объектам. Дисциплина сultural studies в лице своих основоположников заявляла себя как средство утверждения равноправияи равноценности культур. Она говорит от имени угнетенного меньшинства перед лицом аристократической культуры, культуры господствующей. Она по сути своей подозрительна, а по форме научна. Если отечественная культурология одержима пафосом поиска правды и смысла в размышлении о предельных основаниях жизни духа и судьбы человека в их российском, т.е. вселенском, понимании, то сultural studies ведет речь о научном бесстрастном подходе вне ценностных предпочтений; она табуирует проявление политической некорректности. Культурология в момент ее возникновения есть дитя — реакция и следствие — тоталитарной системы идеологического воздействия. В споре Добра и Зла, атеизма и религии, тоталитаризма и гуманизма, коммунистической идеологии и буржуазной демократии, марксистской и немарксистской методологий она определена в своем выборе этими полюсами противостояния. Если сultural studies тяготеет к методам этнологии и культурной антропологии, то культурология — к философии, религии, к этике и эстетике. В 70-80 годах, являясь реакционным по отношению к марксизму и научному коммунизму течением мысли — так как отказывала господствующей культуре и идеологии пролетариата в равенстве с буржуазной идеологией — культурология была прогрессивной, а в политической терминологии — левой мыслью. Сегодня же она стоит на распутье между образом западного ее варианта типа cultural studies и собственным путем, исходящим из традиции отечественной мысли и освоившей как свое советское прошлое, так и концептуальные новации ХХ века.

IV

Есть еще одна сторона проблемы, которую трудно обойти вниманием. Следствием культурологической невнятности стало несовпадение дискурсов, взаимное разочарование и отсутствие контакта философов с филологами, историками, искусствоведами и прочими гуманитариями, что, в частности, показали попытки наладить коммуникацию в различных регионах и различных ситуациях. Речь идет о том, что те критерии научности, которые прикладывают специалисты той или иной гуманитарной науки к текстам философов, оказываются убийственны для последних (и здесь они совпадают с претензиями естество-испытателей судить философов). У философов нет ни научной строгости, ни обоснованности выводов, а специалистам-гуманитариям недостает чувства жизни и иронии по поводу истины исходных посылок, которые они отстаивают. Дело доходит до взаимных обвинений: филологи — киллеры, убивающие всякую живую мысль, философы – романтики, предлагающие читать классические тексты адамическим взглядом, доверяющие своей интуиции, опыту, а не фактам.

Есть одно обстоятельство, которое мешает поставить точку и ограничиться констатацией междисциплинарного коммуникационного тромба, лишь изредка пробиваемого взаимными инвективами. Это обстоятельство мы находим в истории взаимоотношений гуманитарных наук с философией на почве культурологии.

Надлежит вспомнить спор факультетов в Германии, в котором непосредственное участие принимал И. Кант. Именно ему принадлежит самое заметное продвижение критериев научности в гуманитарном дискурсе: «В каждом университете должен быть философский факультет. Он служит для того, чтобы контролировать три высших факультета и тем самым быть полезным им, ибо важнее всего истина (существенное и первое условие учености вообще); полезность же, которую обещают для целей правительства высшие факультеты есть лишь второстепенный момент ... именно эта непритязательность, стремление быть свободным, а также не мешать другим свободно отыскивать истину на пользу все наукам и поставлять ее для любого применения высшим факультетам, — все это философский факультет должен рекомендовать самому правительству как находящееся вне всякого подозрения и, более того, как безусловно необходимое»[9,325]. Что такое научная истина и насколько необходимо свободно пользоваться разумом сегодня хорошо известно. Свобода в рамках всеобщности, необходимости и повторяемости. Критерии научности, выработанные в лоне философии, были усвоены новоевропейской наукой, в том числе и гуманитарной.

Требуя, чтобы философская рефлексия соответствовала идеалам научности, современные частные науки, а в особенности культурологи осуществляют субтильную месть, возвращая философии то, что она декларировала два века назад[3]. Однако критерии “истины”, к которым пришла философская мысль в постсовременности, существенно отличаются от тех представлений, которые манифестировала философская классика. Посему — в споре «киллеров» (так горячие философские головы в пылу полемики именовали филологов) и «романтиков» (так в ответ филологи именовали философов), — мы имеем не столько меж-, сколько внутридисциплинарные противоречия между классическим и постклассическим дискурсом: между теми, кто с некоторым опозданием и досадной нечуткостью к изменившейся ситуации отстаивает “безусловно необходимое” знание, и теми, кто решительно настаивает на его контекстуальности.

V

Противоречивая ситуация в отношении культурологии, надежды и разочарования ею порождаемые, имеют причины, которые своими корнями уходят в особенность исторического пути российской ментальности. Это мешает отнестись к ней исключительно негативно. Сумятица, царящая в умах и настроениях соотечественников относительно интеллектуальных лидеров нации: "властителями дум" побывали поэты, художники, писатели, режиссёры, публицисты, сегодня к ним необходимо добавить телеведущих, обозревателей, политтехнологов и юмористов. В этом ряду не было, и в ближайшее время не предвидится, фигуры философа. Механизм наших предпочтений работает так, что в общественном сознании последние воспринимаются в лучшем случае нейтрально. Профессиональные философы, к сожалению, дают слишком много поводов для этого: заметно их отсутствие в спорах по актуальным проблемам жизни, в состязаниях специалистов красноречия. Кроме того, неопределённость в самоназывании интеллектуальной субкультуры, отражает её отсутствие в иерархии популярности, которая легко конвертируется во власть. Иные из этой ситуации выходят остроумным способом, называя себя на французcкий манер комментаторами[iii]. В этом случае они могут не раскрывать ни места, из которого произносится речь, ни идеологических предпочтений, ни источника средств к существованию.

Некоторые по-прежнему именуют себя культурологами, дистанцируясь от скомпрометировавшего себя на родной почве философии. Иные же называют себя культурологами, так как у них не хватает сил дисциплинировать себя ни в одном из традиционных дискурсов.

VI

Сделаем вывод, культурология, став дисциплиной, сегодня дает шанс возродить собственную философскую мысль под видом нефилософии, обратить интерес к самому себе, к своей культуре, своему уникальному опыту, к своим авторам. Но для этого она должна дисциплинироваться, выработать свою собственную методологию, обрести строгие критерии качества исследований, с необходимостью сочетающие глубокие знания, строгую рефлексию и личную вовлеченность.

Списков источников

  • Benjamin W. Briefen. (2 Bde.) / Hrsg. Gershom Scholem und Theodor W. Adorno. Frankfurt аm Main: Suhrkamp, 1978.
  • Benjamin W. Gesammelte Schriften. Hrsg. Rolf Tiedemann und Herman Schweppenhдuser. 7 Bde, Frankfurt аm Main: Suhrkamp, 1972-1989.
  • Die Philosophie. Wörterbuch. Mannheim: Duden-Verlag, 1985.
  • Leslie White. The concept of cultural Systems. The key to understenning tribes and nations. N-Y. - London, 1975.
  • Аверинцев С.С. Риторика и истоки современной литературной традиции. М., 1996.
  • Ерасов Б.С. Императивы нового культуроведения // Культурология сегодня: основные проблемы, перспективы. М., 1993.
  • Зенкин C. Культурология префиксов // Новое литературное обозрение. 1995, № 16.
  • Зеньковский В.В. История Русской философии. В 2 т. Т. 1, Часть 1. Л., 1991.
  • Кант И. Спор факультетов // Кант И. Собр. соч. В 6 тт. Т. 6. М., 1966.
  • 10. Культурология ХХ в.: Антология. / Сост. Левит С.Я. М.: Юрист, 1995.

    11. Подорога В.А. О чем спрашивают, когда спрашивают «что такое философия?» // Философский журнал. 2008, № 2.

    12. Савельев В.В. Культурология как метанаука. // Культурология сегодня: основные проблемы, перспективы. М., 1993.

    13. Савчук В.В. Вальтер Беньямин — критик каннибал // Вестник Лениградского государственного университета. Серия Философия. 2009. № 3. Том. 2.

  • Эрн В.Ф. Борьба за логос. Природа философского сомнения. // Эрн В.Ф. Сочинения. М.: Изд-во «Правда», 1991.

  • [1] Савчук Валерий Владимирович — доктор философских наук, профессор философского факультета СПбГУ, член Международного союза историков искусств и художественных критиков (АИС), а также Член Союза художников товарищества “Свободная культура”, “Пушкинская - 10”.

    [2] В этом контексте не случайно была учреждена Премия в области гуманитарных наук «Петербургский текст» (1999) с весьма характерными требованиями, выдвигаемыми к соискателям: текст не ограничивается по жанрам, конфессиям, институциям (литература, искусство, философия, этнография, культурология, политология, арт-критика и т.д.), размерам. Это могут быть эссе, заметки, трактат, статья, критический очерк, манифест или художественный проект. Текст может быть как опубликованным, так и неопубликованным. Однако в нем должно быть то, что делает его, по мнению комитета, “интеллектуальным текстом”: Он в равной мере должен быть и интеллектуальным, и текстом: должен быть продуман и исполнен.

    Форма подачи столь же важна, как и содержание. Текст обязан быть выдержан в настоящем времени. Иметь свою интонацию.

    Текст не может: не содержать современные стратегии письма; выстраиваться по критериям ограниченно понятой институции; транслировать традицию без рефлексии;

    Текст должен также: вызывать желание размышлять; приносить удовольствие; нечто приоткрывать.

    Первыми лауреатами премии стали: Е. Н. Долгих, В. Е. Лапицкий и О.Ю. Суслова.

    [3] Подобную тенденцию отметил В.А. Подорога: «Культурологи иногда спрашивают: чем это занимаются философы? Это же сплошная культурология! Теперь, когда гуманитарные дисциплины получили некоторую свободу, «специалисты» пытаются задним числом присвоить в качестве собственного ресурса ту философскую базу, которая была подготовлена отечественной и европейской традициями философии» [11,9].

    Вот ещё одна характерная артикуляция подобной критики: результаты культурологических исследований “не разводились по отдельным рубрикам, как это обычно происходит в гуманитарных исследованиях на Западе, а объединялись в некое смутное единство, не ограниченное каким-либо методологическими принципами и интересное не столько как “наука”, сколько как “знание” и даже “мудрость”, — полагает С. Зенкин [7,47].

    [ii] “Русские философы, за редкими исключениями, ищут именно целостности, синтетического единства всех сторон реальности и всех движений человеческого духа”[8,17]. Далее В.В. Зеньковский настаивает на том, что эклектизм русской философии мнимый, так как “означает полное непонимание синтетических замыслов у русских философов...” [8,18].

    Хотя уже Вальтер Беньямин за “смирением интерпретатора” провидел стратегию власти, основание которой покоится на уверенности в том, что «все человеческое знание, если ему придется дать отчет, должно иметь форму интерпретации» [1,323]. Комментарий — самая легитимная форма философии; в истолковании чужого текста должна сохраняться и оправдываться собственная мысль: — так полагал тот, кто подписал работу “К критике насилия” — Walter — столь двусмысленно, что она сохранила потенциал актуальности для Ж.Деррида, оставившего (что бывает крайне редко) ему его подпись без изменения, кто, наконец, берется за критику книги “с такой любовью, с какой каннибал готовит себе грудного ребенка” [2,108]. См. Также: [13,105-111].

     


    Вернуться назад