ИНТЕЛРОС > Материалы рейтинга "СОФИЯ" > Образный империализм Дмитрий Замятин
|
I Понятие и образ империализма имеют в настоящее время довольно понятный и ясный спектр значений, для которых чаще всего используются негативные коннотации и семантические шлейфы. Образ империализма как такового является существенным элементом многих политических и социокультурных идеологий, при этом ему могут сопутствовать образы колониализма, постколониализма, ориентализма, экономической и политической эксплуатации, культурной и политической экспансии . В современных исследованиях пытаются разделять понятия и образы империализма и империи; понятие и образ империи может иметь нейтральный, а иногда и положительный аксиологический оттенок – чаще всего в модусе политической и/или экономической необходимости . Сложившееся за более чем столетие идеологическое ядро образа империализма – несмотря на постоянно меняющиеся внешние семантические и культурные конфигурации его использования и применения – позволяет задаться вопросом о когнитивной эффективности дальнейшего концептуального развития этого образа. Нет сомнения, что образ империализма задаёт устойчивые клише и стереотипы, которые до сих пор работают и достаточно адекватно описывают части и компоненты различных по политико- и культурно-географическому происхождению картин мира. В то же время образ империализма, постоянно «всплывающий» и при этом как бы претендующий на его несомненный когнитивный и социокультурный «учёт», может быть камнем преткновения для многих гетерогенных и настроенных на диалогическое и полилогическое взаимодействие дискурсов. Возможные стратегии дальнейшего когнитивного развития образа империализма могут быть связаны с тремя основными путями. Первый из них: продолжать использовать традиционные коннотации этого образа, разрабатывая те или иные образные «насадки» модернизационного характера, в зависимости от политических и культурных нужд авторов соответствующих дискурсов. Второй путь может быть описан в терминах вытеснения, отклонения и даже когнитивного уничтожения образа империализма, который может рассматриваться как устаревший и не соответствующий реалиям эпохи постмодернизма и глобализации. В рамках третьего пути можно говорить о стратегии расширения и когнитивной трансформации самого образа, что позволит принципиально по-новому осмыслить политические, экономические и социокультурные тренды современного мира. Если внимательно присмотреться к господствующим в настоящее время социокультурным, идеологическим и политическим дискурсам, то можно заметить, что большинство когнитивных стратегий применения образа империализма тяготеет, так или иначе, к первому из кратко описанных путей. Существует также значительная дискурсивная идеологическая область, для которой образ империализма является нежелательным ; в целях описания современных социокультурных ситуаций он чаще всего элиминируется. Когнитивные стратегии, имеющие отношение к третьему пути, практически не разрабатываются; можно лишь упомянуть, что ведущиеся в современную эпоху идеологические поиски новых смыслов и коннотаций понятия и образа империи во многом «пробуксовывают» в когнитивном плане из-за достаточно традиционного понимания образа империализма как такового . Здесь я попытаюсь описать возможное и необходимое в данной дискурсивной ситуации расширение и трансформацию образа империализма. В сложившемся к настоящему времени когнитивном и идеологическом ядре этого образа преобладают традиционные компоненты марксистского и парамарксистского происхождения, завязанные на довольно жёсткий политический и экономический, а в последние полвека и на культурный (цивилизационный) детерминизм . Окончание «холодной войны», распад биполярной политико-идеологической системы картин мира и дальнейшее возрастание политико-идеологического и экономического хаоса в конце XX – начале XX века показали большинству заинтересованных исследователей и наблюдателей, что поиски новых идеологических смыслов глобального характера должны опираться как минимум на менее детерминистские представления о характере развития мировых социокультурных и политических процессов, а как максимум должны использовать не традиционные системы понятий и образов, сформированные, как правило, в русле позитивистских, марксистских и неомарксистских представлений, а ориентироваться на выработку более гибких понятий-образов, в значительной степени пересекающихся и постоянно трансформирующихся. Я исхожу здесь из аксиоматического утверждения о несомненной когнитивной эффективности семантического расширения и концептуальной трансформации образа империализма. На мой взгляд, следует говорить – с целью более адекватного идеологического и научного описания мировых процессов – об образном империализме . Под образным империализмом я первоначально понимаю сознательную идеологическую концентрацию и систематическое идеологическое комбинирование наиболее мощных в конкретной социокультурной ситуации политических, экономических, географических образов для их целенаправленной и постоянно воспроизводимой, преимущественно в рамках СМИ, репрезентации вовне – на те или иные социокультурные общности и/или сообщества. Однако это первоначальное определение образного империализма требует внесения поправок методологического характера. Первая из них: поскольку любая социокультурная и/или политико-экономическая ситуация является результатом различных, часто непредвиденных кем-либо из заинтересованных сторон (акторов) ментальных актов, публичных заявлений, практических действий и мероприятий, то можно считать, что образный империализм связан с порождением и функционированием в значительной степени саморазвивающегося (синергетического) образного поля, репрезентации и интерпретации которого могут быть сколь многочисленны, столь и противоречивы. Вторая поправка заключается в следующем замечании: любая сознательная трактовка, репрезентация и интерпретация сложившегося к конкретному моменту образного поля – в рамках определённой социокультурной или политико-экономической ситуации – ведёт к расширению и/или трансформации этого поля и, соответственно, к порождению всё новых и новых идеологических нагрузок и контекстов, ориентированных на интересы тех или иных акторов. Итак, образный империализм представляет собой постоянно расширяющееся усилиями различных социокультурных и политико-экономических акторов поле различного рода знаков, образов, символов, заключающее в себе возможности быстрых целенаправленных массированных репрезентаций и интерпретаций, могущих противоречить друг другу. Важным условием существования и саморазвития образного империализма является наличие мощных СМИ, а также быстродействующих каналов индивидуальной коммуникации, позволяющих организовывать «образные атаки» в пределах уже существующего образного поля. В любой момент времени образный империализм может быть зафиксирован и описан как целенаправленная экспансия определённых выборочных, хорошо взаимосвязанных «образных кластеров», изменяющих доминирующие, господствующие до этого момента способы репрезентации и интерпретации стандартных, шаблонных социокультурных и политико-экономических ситуаций. Конечно, понятие образного империализма наиболее работоспособно при описании и характеристике современных международных процессов, глобальных и региональных геополитических и геоэкономических проблем. Следует иметь в виду, что оно может быть использовано и в анализе внутриполитических страновых ситуаций, этнокультурных конфликтов на страновом уровне, при изучении межгосударственных отношений. Наконец, с помощью этого концепта можно исследовать глубинные архетипические структуры социальных конфликтов, человеческих переговоров, процессов формирования человеческих сообществ различных размеров. II Эффективное концептуальное понимание и использование концепта образного империализма практически невозможно без представления основных когнитивных контекстов его развития и функционирования – прежде всего в социокультурном и политико-экономическом планах. Идеологический распад проекта модерна (modernity) – начало этого процесса стало очевидным уже к 1910—1920-м годам – привёл к возникновению довольно хаотических, слабо упорядоченных по отношению к друг другу политических, социальных, экономических полей, в рамках которых отдельные автономные сетевые конструкции и взаимосвязи опирались в своём развитии на автохтонные знаково-символические иерархии и пограничные ментальные маркеры . Такая идеологическая ситуация привела в промежуточном социокультурном итоге к ментальным провалам, "пустотам", "трещинам", существующим между отдельными, фактически игнорирующими друг друга идеологическими дискурсами, чьи границы означают чаще всего только естественное убывание их социокультурного воздействия и влияния в зависимости от мощности идеологических источников и количественных и качественных характеристик аудитории (поля) данного дискурса, но не выход в пространство прямого или косвенного междискурсивного взаимодействия. Прямым следствием подобной идеологической ситуации на протяжении всего XX века стало формирование множества воображаемых миров – со своими социокультурными нормами, правилами и дискурсивными образцами. Эти воображаемые миры-пространства первоначально развивались на базе традиционных представлений модерна – геокультурных, геополитических и геоэкономических . Существенные онтологические противоречия между традиционной картиной мира модерна и множеством образов других социокультурных и ментальных пространств обнаружились, обнажились лишь к концу XX века, когда распалась искусственно поддерживавшаяся обеими противоборствующими сторонами биполярная политико-идеологическая система, дополнявшаяся образом стран Третьего мира (развивающихся стран). Идеологический проект глобализации, который должен был заменить расшатанные устои мира модерна, оказался пока – к началу XXI века – не в состоянии "скрепить", поддержать или же сохранить остатки единого, господствующего в большинстве региональных и локальных сообществ, дискурсивного пространства – несмотря на развитие таких мощных сопутствующих дискурсов и концепций, как постмодернизм, постколониализм и мультикультурализм, а также введение в социокультурные дискурсы глобализации понятия глокализации (Р. Робертсон). Основная когнитивная проблема проекта глобализации заключается в бессознательном (или же подсознательном) стремлении к достижению тех целей проекта модерна, которые – так или иначе – не были полностью достигнуты к началу XX века, хотя их достижение считалось в то время практически возможным, а социокультурные и экономические тенденции фиксировали наличие условий для их достижения (явление так называемой первоначальной глобализации конца XIX – начала XX века ). В связи с этим, некоторая архаичность проекта глобализации сказывается прежде всего в предположении о возможности социокультурной синхронизации развития совершенно различных пространств, регионов и территорий, которые, однако, конструируют, продуцируют свои, не связанные прямо с другими, образы и представления, распространяющиеся за пределы их собственных физико- и политико-географических границ . Ментальная и образная множественность земных пространств может быть представлена понятием сопространственности, впервые предложенным ещё немецким консерватором-романтиком Мартином Мюллером . Это понятие было вытеснено понятием современности и прочно забыто. Идеологическая ситуация начала XXI века способствует возрождению этого понятия и его потенциально активному использованию в целях выявления возможных условий когнитивного построения взаимодействующих междискурсивных и межцивилизационных пространств. Интерпретация образа сопространственности связана с идеей о множественности и уникальности самих времён, развивающихся как бы внутри отдельных воображаемых пространств – будь то пространство западной или буддийской цивилизаций, пространство межцивилизационного лимитрофа – например, Кавказа, – или же пространство какого-либо сетевого сообщества, физическое пребывание членов которого может фиксироваться совершенно различными точками/координатами традиционного географического пространства. Отдельные времена могут не сходиться и даже расходиться – как это происходит с временами западной и исламской цивилизаций; признание подобного феномена должно быть исходным топосом для ментального или социокультурного окончания проекта модерна и также – для конструирования нового идеологического проекта, ориентирующегося не на со-временность, но на со-пространственность. Именно переплетающаяся и взаимопроникающая сопространственность западной и исламской цивилизаций показывают всю анти-современность, не-современность или а-современность взаимодействия этих цивилизационных дискурсов, сохраняющих глубокие ментальные следы их сакрально-религиозных оснований. Образный империализм – симптом и признак идеологического перехода от проекта модерна к новому проекту, который можно было бы назвать спациалистским, или геоспациалистским . Суть данного перехода – в автоматическом и спонтанном столкновении различных в онтологическом плане дискурсов, работающих и развивающихся в совершенно различных цивилизационных и социокультурных временах. Эти идеологические столкновения ведут к неконтролируемому никем из каких-либо значимых социокультурных и политических акторов/групп/сообществ расширению самого дискурсивного пространства, становящегося полем активных сосуществующих воображений, чьи источники располагают автономными временами, а в пространственном отношении являются попросту размытыми или "размазанными" в силу изначально сетевых конструкций подобных пространств . Спациалистский проект – используя когнитивные возможности постмодернизма и постструктурализма – является, на самом деле, (гео)спациалистским идеологическим проектом. Это означает, что традиционное географическое пространство в том виде, в каком оно было сформировано и "упаковано" модерном, используется как бы не по назначению – в совершенно конкретных политических, экономических и социальных целях – а лишь как метагеографический образ, позволяющий разрабатывать всевозможные сочетания и сосуществования различных уникальных дискурсов и представлений, чья локализация является очевидным вопросом в рамках проекта модерна. Иначе говоря, любое земное местоположение (актора, группы, сообщества) в рамках (гео)спациализма подвергается когнитивному сомнению, поскольку определённый оригинальный или даже вторичный дискурс сразу же создает ситуацию сопространственности, нахождения как бы в нескольких пространствах – с точки зрения традиционных представлений модерна . Воображаемые географии, становящиеся необходимыми для любых сколько-нибудь значимых и влиятельных в социокультурном и политическом планах дискурсов, являются и условием существования и поддерживания образного империализма, который постепенно может быть трансформирован в своего рода когнитивное орудие или способ, средство ментального дистанцирования различных пространств для формирования метапространства – поля, где сопространственные дискурсы как бы размещаются относительно друг друга в целях развития собственных представлений о траекториях и путях предполагающихся расширений . Тогда такие значительные социокультурные и научные концепции конца XX – начала XXI века, как постколониализм, ориентализм, мультикультурализм оказываются частными случаями начального этапа развития (гео)спациализма, на котором воображаемые географии являются пока лишь побочным и второстепенным ментальным продуктом образного империализма, а не закономерным (вполне образно-детерминистским, рационалистическим) следствием столкновения и борьбы цивилизационных дискурсов. Как только понятие и образ современности, а вместе с ними и понятие глобализации будут осознаны как частный идеологический дискурс, сопространственный любым другим значимым дискурсам, расширяющим своё феноменологическое пространство, образный империализм станет "чистым" операциональным образом, лишь поддерживающим "технически" на когнитивном уровне видимое расширение феномена сопространственности. III Тем не менее, остаётся неясным вопрос, может ли образ и дискурс (гео)спациализма полностью поглотить или «растворить» в когнитивном плане понятие образного империализма? Остаётся также не разъясненным сам факт онтологического «присутствия» образного империализма в условиях постепенной «просадки», архаизации, когнитивного проседания всякого рода цивилизационных дискурсов, пиком развития которых была эпоха позднего модерна. Наконец, следует ли сводить сам образный империализм лишь к явно вспомогательной роли/функции когнитивной поддержки в процессе феноменологического развития сопространственности? Все эти вопросы возвращают нас в ретроспективном контексте к началу эпохи модерна, обязанной своими онтологическими установками принципиально новому пониманию пространства и пространственности. «Бессознательное» первоначального модерна – так, как оно было репрезентировано развитием европейского капитализма, Великими географическими открытиями, культурой и искусством Возрождения – было связано с безусловной телеологией земного пространства, становящего тем самым вполне обозримым, пред-ставимым, образным . Эта вновь возникающая образность земного пространства опиралась феноменологически на классическое понятие империи как некоего абсолютно политически и метафизически органичного пространственного тела; развитие такого пространственного тела как бы автоматически уравнивало и выравнивало (в плане христианской метафизики) всякие с европейско-имперской точки зрения инокультурные анахронизмы, которые могли быть встречены европейскими культурами в своём, казалось бы, чисто географическом расширении и развёртывании . Нет сомнения, что такой изначальный пространственно-феноменологический ход сильно облегчил в цивилизационном плане экспансию европейских держав за пределы их традиционного географического ареала, подкрепив ее хорошо укреплённым метафизически христианским мессианизмом. Однако этот вновь обретённый и постоянно обретаемый в ходе когнитивного развития колониалистского, а затем, в эпоху распада модерна, и постколониалистского дискурса, имперский versus империалистский пафос (прикрываемый, естественно, традиционными религиозными установками, различными версиями цивилизаторской миссии и культуртрегерства) имел и обратную – метагеографическую – сторону. Империализм как мощный образ, взращенный и лелеемый европейской цивилизацией эпохи модерна, оказался образно-географической «миной», или образно-географическим бумерангом для самого европейского модерна – способствуя формированию и развитию вполне архаичных имперско-политических форм в Европе и на ее цивилизационных перифериях даже тогда, когда политико-культурный проект nation-state стал в дискурсивном отношении совершенно очевидным . Как бы то ни было, именно ранний модерн репрезентировал образ империализма, синкретически слитый, сращенный с проблематикой пространственности, впервые становящейся – в семиотически значимых формах – одним из ясно выраженных, доминирующих цивилизационных дискурсов. Иначе говоря, европейский модерн осознал себя как «модерн» во многом благодаря разнообразно выраженным и интерпретированным дискурсам пространственности ; с другой стороны, это была вполне локальная, европейская современность, оказавшаяся способной к уникальной по мощности пространственной экспансии, основанной на когнитивно укоренённом и религиозно проработанном понятии и образе империи, а далее и империализма. Как расцвет, так и распад модерна оказался связанным с интенсивным дискурсивным использованием образа империи, чья вполне внешняя, когнитивно вторичная пространственная коннотация (физические размеры империи – важный, но не самый главный ее признак) постепенно стала его ядерным или стержневым элементом . Надо ли говорить, что Великие географические открытия и формирование европейских колониальных империй были одновременно величайшей победой и в то же время величайшей фикцией, метагеографической ошибкой – если говорить об образно-империалистической интерпретации этих исторических событий . Базовая «шизофрения» модерна как такового – уверенное оперирование дискурсом европейской пространственности , постоянно локализуемой различными вариантами образного империализма. Понятно, что то пространство – будь оно американским, африканским или азиатским – которое видели европейские купцы и завоеватели в XVI—XVII веках, для них было всегда, в образном плане, проектируемом в христианскую вечность, европейским, западным в широком смысле. Когнитивная ситуация конца XX – начала XXI века изменилась не очень сильно: образный империализм видоизменился, стал более совершенным в когнитивном плане, перейдя во многом в информационно-культурную сферу , однако все местные, локальные, неевропейские (незападные) отсчеты всякого исторического/параисторического времени наталкиваются на мощные, идущие извне дискриминационные политико-культурные дискурсы, не замечающие, игнорирующие любые, могущие возникнуть как автономные дискурсы, локально-пространственные автохтонные образы . Образный империализм – онтологическая проблема западной цивилизации в той мере, в которой она может помыслить (в ее разнообразных репрезентациях и интерпретациях) земную пространственность. Нет смысла в нарочитом преследовании, дискриминации, уничтожении всякого проявления образного империализма постольку, поскольку именно на нем «висит», воспроизводится в концептуальном плане значительная часть так называемых антизападных/незападных социокультурных и политико-экономических дискурсов, рассчитанных на проникновение в пространство доминирующих дискурсов постмодерна/глобализации и развитие именно средствами самого образного империализма . Речь может идти лишь о том, чтобы всякая могущая вновь возникнуть метагеография каких-либо социокультурных сообществ или общностей имела вполне легальные техники когнитивной «узурпации» образного империализма, становящегося в локальной ретроспективе очередным, но всякий раз новым, «модерном», возвращающим Европу в «Европу». Источник публикации: Политические исследования. 2008. № 5. С. 45—55.. Публикуется на www.intelros.ru по согласованию с автором. См.: Wallerstain J. The politic of world-economy. Paris: Maison de Sci. de l’Homme, 1984; Валлерстайн И. После либерализма. М.: Едиториал УРСС, 2003; Harvey D. The condition of postmodernity. L.: Basil Blackwell, 1989; Саид Э. Ориентализм. Западные концепции Востока. М.: Русский мiръ, 2006; Арриги Дж. Долгий двадцатый век. Деньги, власть и истоки нашего времени. М.: Издательский дом «Территория будущего», 2006; Хардт М., Негри А. Множество: война и демократия в эпоху империи. М.: Культурная революция, 2006. Характерно для «центр-периферической» концепции развития капитализма И. Валлерстайна и его последователей. Как оригинальную российскую версию такого подхода можно рассматривать работы историка А.И. Фурсова, см.: Фурсов А.И. Колокола истории. Части 1, 2. М.: ИНИОН РАН, 1996. Ср. также популярный жесткий вариант такого дискурса в цивилизационной «упаковке»: Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. М.: АСТ, 2006. Насколько мне известно, этот термин до сих пор не использовался ни в российских, ни в зарубежных научных и идеологических разработках и дискурсах. Далее я впервые попытаюсь разработать в концептуальном плане понятие образного империализма. Ср., например, диаметрально идеологически противоположные дискурсы: Генон Р. Царство количества и знамения времени // Он же. Избранные сочинения: Царство количества и знамения времени. Очерки об индуизме. Эзотеризм Данте. М.: «Беловодье», 2003; Юнгер Э. Рабочий. Господство и гештальт. СПб.: Наука, 2000; Беньямин В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости. М.: "Медиум", 1996. См. также: Элиас Н. Общество индивидов. М.: Праксис, 2001; Смит Э.Д.Национализм и модернизм: Критический обзор современных теорий наций и национализма / Пер. с англ. А.В. Смирнова и др.; общ. ред. А.В. Смирнова. М.: Праксис, 2004. Классическое исследование на эту тему: Андерсон Б. Воображаемые сообщества. М.: Канон-Пресс-Ц, Кучково поле, 2001. См.: Синцеров Л.М. Длинные волны глобальной интеграции // Мировая экономика и международные отношения. 2000. № 5. С. 56—64; Он же. Эпоха ранней глобализации в истории мирового хозяйства // Вестник исторической географии. Вып. 3. М.: ИГ РАН, 2005. С. 58—79. Culture, Globalization and the World-System. Contemporary Conditions for the Representation of Identity / Ed. by A.D. King. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1997. Термин и понятие геоспациализма введены мной. Не путать с понятием спациализма (направление в искусстве XX века) – Д.З. Ср.: Барт Р. Империя знаков. М.: Праксис, 2004; Soja E.W. Postmodern Geographies: The Reassertion of Space in Critical Social theory. London: Verso, 1990; Надточий Э. Метафизика «чмока» // Параллели (Россия – Восток – Запад). Альманах философской компаративистики. Вып. 2. М.: Философ. об-во СССР; Институт философии РАН, 1991. С. 93—102; Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М.: Новое литературное обозрение, 2003; Todorova M. Imagining the Balkans. New York: Oxford University Press, 1997; Нойманн И. Использование «Другого»: Образы Востока в формировании европейских идентичностей. М.: Новое издательство, 2004; Филиппов А.Ф. Пространство политических событий // Политические исследования. 2005. № 1; Он же. Социология пространства. СПб.: Владимир Даль, 2007; также: Эткинд А. Фуко и тезис внутренней колонизации: постколониальный взгляд на советское прошлое // Новое литературное обозрение. 2001. № 49; Замятин Д.Н. Россия и нигде: Географические образы и становление российской цивилизационной идентичности // Россия как цивилизация: Устойчивое и изменчивое / Отв. ред. И.Г. Яковенко. М.: Наука, 2007. С. 341—367 и др. См. более подробно: Замятин Д.Н. Гуманитарная география: Пространство и язык географических образов. СПб.: Алетейя, 2003; Он же. Метагеография: Пространство образов и образы пространства. М.: Аграф, 2004; Он же. Власть пространства и пространство власти: Географические образы в политике и международных отношениях. М.: РОССПЭН, 2004; Он же. Культура и пространство: моделирование географических образов. М.: Знак, 2006. См. также: Замятин Д.Н. Пространство как образ и трансакция: к становлению геономики // Политические исследования. 2007. № 1. С. 168—184. См.: Бродель Ф. Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II. Часть 1. Роль среды. М.: Языки славянской культуры, 2002; Он же. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV—XVIII вв. Т. 3. Время мира: Пер. с франц. Л.Е. Куббеля / Вступ. ст. и ред. Ю.Н. Афанасьева. М.: Прогресс, 1992; Франкастель П. Фигура и место. Визуальный порядок в эпоху Кватроченто. СПб.: Наука, 2005; Дамиш Ю. Теория облака. Набросок истории живописи. СПб.: Наука, 2003; Слотердайк П. Сферы. Макросферология. II. Глобусы. СПб.: Наука, 2007. С. 806—1114. Ср.: Слотердайк П. Указ. соч. С. 153—191; Ильин М.В. Слова и смыслы. Опыт описания ключевых политических понятий. М.: Российская политическая энциклопедия (РОСПЭН), 1997. С. 229—241, 337—393. См., например: Geography and National Identity / Hooson D. (Ed.). Oxford, Cambridge (Mass.): Blackwell, 1994; Каспэ С.И. Империя и модернизация. Общая модель и российская специфика. М.: РОССПЭН, 2001. Панофский Э. Перспектива как «символическая форма». Готическая архитектура и схоластика. СПб.: Азбука-классика, 2004; Флоренский П.А. Абсолютность пространственности // Он же. Статьи и исследования по истории и философии искусства и археологии. М.: Мысль: 2000. С. 274—296; Он же. Анализ пространственности и времени в художественно-изобразительных произведениях // Он же. Статьи и исследования по истории и философии искусства и археологии. М.: Мысль, 2000. С. 81—259; Арто А. Театр и его двойник. М.: Мартис, 1993; Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе // Он же. Вопросы литературы и эстетики. М.: Худож. лит., 1975. С. 234—408; Он же. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1986; Органика. Беспредметный мир природы в русском авангарде XX века. М.: Изд-во «RA», 2000 и др. В живописи это – возникновение и развитие кубизма, футуризма, супрематизма, конструктивизма; творчество Пикассо, Кандинского, Шагала, Малевича, Филонова, группы «Зор-вед» (М. Матюшин и его последователи). В музыке прежде всего – Шёнберг. В кино – творчество С. Эйзенштейна, Л. Бунюэля; в фотографии – творчество Э. Атже, А. Родченко; в архитектуре – произведения Ф.Л. Райта и К. Мельникова. В литературе – произведения Пруста, Кафки, Джойса, Платонова. Отдельного рассмотрения в контексте геоспациализма заслуживают такие социокультурные феномены, как русский авангард и сюрреализм. Важнейшие интерпретации: Фуко М. Другие пространства // Он же. Интеллектуалы и власть. Часть 3. Статьи и интервью. 1970—1984. М.: Праксис, 2006. С. 191—205; Он же. Пространство, знание и власть // Там же. С. 215—237. Он же. Безопасность, территория, население // Там же. С. 143—151; Foucault M. Questions on Geography // Foucault M. Power/Knowledge: Selected Interviews and Other Writings 1972—1977 / Ed. by G. Gordon. Brighton, Sussex: Harvester Press, 1980. P. 63—77; см. также: Turnbull D. Cartography and Science in Early Modern Europe: Mapping the Construction of Knowledge Spaces // Imago Mundi. 1996. 48. P. 5—24. См., например: Филиппов А.Ф. Наблюдатель империи (империя как социологическая категория и социальная проблема) // Вопросы социологии. 1992. № 1. С. 89—120; Он же. Гетеротопология родных просторов // Отечественные записки. 2002. № 6 (7). С. 48—63; Cosgrove D., Atkinson D. Urban rhetoric and embodied identities: city, nation and empire at the Vittorio Emanuele II monument in Rome, 1870-1945 // Annals of the Association of American Geographers. 1998. Vol. 88. P. 28—49; Gilbert D. Heart of Empire? Landscape, space and performance in imperial London // Environment and Planning D: Society and Space. 1998. № 16. P. 11—28. Ср.: Сеа. Л. Философия американской истории. М.: Прогресс, 1984; Три каравеллы на горизонте. К 500-летию открытия Америки. М.: Международные отношения, 1991; Утопия и утопическое мышление: антология зарубеж. лит. М.: Прогресс, 1991. Ср.: Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М.: ГУ «Высшая школа экономики», 2000; Geographies of global change: remapping the world in the late twentieth century / Ed. By R.J. Johnston, P.J. Taylor, and M.J. Watts. Oxford (UK) and Cambridge (USA): Blackwell, 1995. Ср.: Kasbarian J.A. Mapping Edward Said: geography, identity, and the politics of location // Environment and Planning D: Society and Space. 1996. Vol. 14. P. 529—557; Hall S. The Local and the Global: Globalization and Ethnicity // Culture, Globalization and the World-System. Contemporary Conditions for the Representation of Identity / Ed. by A.D. King. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1997. P. 19—41; Hannerz U. Scenarios for Peripheral Cultures // Ibid. P. 107—129; Paasi A. Nationalizing everyday life: individual and collective identities as practice and discourse // Geography research forum. 1999. Vol. 19. P. 4—21. Вернуться назад |