АННОТАЦИЯ

В статье рассматриваются гносеологические корни  эпистемологического релятивизма – концепции,  отрицающей способность науки добывать объективное знание о мире.  Показано, что они лежат в неправомерном отождествлении двух, на самом деле различных, характеристик научных теорий: их способности описывать объект сам по себе, безотносительно к средствам его познания, и быть эмпирически адекватными. Несмотря на свою не-объектность, теории современного естествознания хорошо согласуются со всеми известными эмпирическими  данными, и таким образом, вопреки релятивистам, могут претендовать на статус объективного знания.   

Annotation

The article deals with gnosiological roots of epistemological relativism – the conception denying science ability to supply objective knowledge. It is shown that these roots  lie in erroneous identification of two different characteristic of scientific theories: their ability to describe investigated object without reference to the means of  cognition and to be empirically adequate. Despite their non-objectness the theories of contemporary natural sciences are in a good accordance with all known empirical data and thus, сontrary to relativists, can pretend to the status of objective knowledge.

В последние десятилетия  проблема объективности научного познания заняла центральное место в исследованиях феномена науки. Противостоят друг другу два направления. Представители одного из них уверены, что  возможна  реконструкция процесса научного познания как объективного предприятия. Сторонники другого утверждают, что такая реконструкция невозможна, что в науке царит релятивизм, и что по отношению к современной науке ни о какой, даже относительной истине как идеале научного знания говорить не приходится. Последняя точка зрения называется эпистемологическим  релятивизмом.  

Я уже довольно много писала об этой концепции[1]. При этом я критиковала ее сторонников, утверждающих, что она отражает действительное положение дел в науке. И не только писала, но и читаю соответствующие лекции в курсе по философии науки для аспирантов. К сожалению, я убедилась в том, что мои доводы понятны не всем, причем не только аспирантам, но и профессиональным философам науки. Виновата в этом, конечно, я сама:  значит  что-то упущено в аргументации, что-то не договорено. Решила попробовать еще раз. Благо, повод нашелся: недавно у меня после очередной лекции на тему «Объективность и релятивизм» состоялся разговор с одним умным аспирантом. Попытаюсь по свежим следам воспроизвести основное содержание нашей беседы. Возможно, мне удастся сделать свои основные идеи более понятными для читателей. (В дальнейшем изложении буква «А» будет означать  – аспирант; «Я» –  автор статьи).

А.  Вы часто употребляете термины «релятивизм» и «плюрализм» и, как правило, в негативном смысле. А что в них плохого?

Я.  Во-первых, плюрализм и релятивизм не одно и то же. В плюрализме самом по себе нет ничего плохого: это просто констатация того факта, что в науке  существует множество мнений, точек зрения, школ, концепций. Другое дело – релятивизм: это не только признание плюрализма, но и принятие тезиса о том, что среди всех этих концепций нет преимущественной, выделенной. Так что релятивизм – это обязательно сочетание двух тезисов – плюрализма, с одной стороны, и отсутствия  преимущественной точки зрения, с другой.

Во-вторых, и релятивизм не всегда плох. В теории искусства, например, релятивизм в настоящее время почти общепринятая позиция.  Большая часть современных теоретиков искусства исходит из того, что «Искусства с заглавной буквы … не существует»[2], что все суждения о том, что есть «настоящее» искусство, с некими  обязательными для всех художников и всех этапов развития искусства канонами, не являются  продуктивными.  Древнеегипетское искусство, например, какими бы странными, с нашей точки зрения, стандартами живописи оно не руководствовалось, имеет такое же право на то, чтобы называться искусством  как и завпадноевропейское.

Многие приветствуют релятивизм и при оценке степени развитости человеческих культур и цивилизаций. В данном случае позиция  релятивистов противостоит тезису, согласно которому все примитивные культуры должны рассматриваться как отсталые по сравнению с западноевропейской. Полагается, что они должны обязательно «догонять» европейскую цивилизацию. Такое мнение разделяют, в частности, «глобалисты», проповедуя  культурный  европоцентризм. В данном случае культурный релятивизм более продуктивная позиция, нежели европоцентризм.

Но мы  с Вами говорим совсем о другом - об эпистемологическом релятивизме. Эпистемология – это теория научного познания. И, соответственно, эпистемологический релятивизм это концепция, согласно которой в научном познании царит и должен царить плюрализм мнений, школ, точек зрения.

А. Понятно. Ну, и  что же в этом утверждении неверно? Посмотрите на современную физику элементарных частиц или современную космологию. Разве здесь не наблюдается  плюрализм точек зрения, моделей, теорий? Что же с этим поделать? Запретить выдвигать гипотезы или строить модели?

Я. Нет, конечно. Плюрализм на определенных этапах развития науки неизбежен; речь о другом: релятивисты утверждают, что он в принципе не преодолим. Они считают, что современная наука по самой своей природе не способна сформулировать такую концепцию, которая говорила бы нам, какая  из выдвинутых моделей хотя бы в первом приближении верна,  соответствует действительному положению дел в мире.

С позиции рационалиста, который противостоит релятивизму,  способность науки формулировать такую концепцию совершенно необходима  научному познанию, какую бы его ипостась, какой бы вектор его развития мы ни взяли. Рассматриваем ли мы науку в ее  функции объяснения мира, говорим ли о ее способности быть одной из движущих сил развития технологии, мы всегда предполагаем, что научное познание способно добывать объективное знание о мире и формулировать верную теорию.

 А. Неужели релятивисты не знают всего этого? Ведь это элементарно. Всем известно, что в научном познании пусть не всегда, но достигается знание, соответствующее действительности. Без этого человечество просто   не выжило бы.

Я. Для классического естествознания такая способность науки признается и релятивистами. Отрицается она для неклассической науки. Сторонники релятивизма ссылаются на то, что в современной науке возникла совершенно новая, по сравнению с классической, ситуация. В классической науке полагали, что можно описать объект «сам по себе», безотносительно к измерительному прибору или экспериментальной установке. (Можно назвать такое описание объектным). Но уже в квантовой механике это оказывается невозможным.

А. Ну да, ведь объекты микромира ненаблюдаемы.

Я.  Нет, дело не в ненаблюдаемости микрообъектов. Классический объект часто также оказывался непосредственно ненаблюдаемым. Для его наблюдения требовался прибор. Но прибор в данном случае выступал либо просто как посредник, как продолжение органов чувств человека (микроскоп, телескоп), либо, если он воздействовал на изучаемый объект, его воздействием  можно было пренебречь. Так, например, звезду, невидимую невооруженным глазом, можно было обнаружить  с помощью телескопа. При этом телескоп, конечно же, не влиял на звезду. Поэтому полагалось, что мы познаем звезду так, как она существует «сама по себе».

Или возьмем такой классический объект как летящая пуля. Чтобы фиксировать ее положение в пространстве в каждый момент времени, она, естественно, должна быть освещена пучком света (пучком фотонов): в темноте ее не увидишь. Воздействие этого пучка на пулю, какой бы маленькой она ни была, будет несоизмеримым с массой и энергией пули. От этого воздействия можно полностью отвлечься, не принимать его во внимание. Другое дело микрообъект. Для того чтобы определить координату любой элементарной частицы – ее местоположение в пространстве – ее также нужно осветить пучком фотонов. Но в виду чрезвычайной ее малости, под воздействием пучка фотонов она приобретет добавочный импульс и мгновенно изменит свое местоположение в пространстве. Так что в данном случае  при определении координаты частицы это воздействие приходится учитывать.

В неклассической науке объект «сам по себе», безотносительно к средствам наблюдения, недоступен для познающего субъекта. Знания об объекте не отделимы от экспериментальной установки, с помощью которой мы их получаем. Эту особенность познания микромира можно сформулировать в таких терминах:  описание микрообъектов в квантовой теории, в отличие от классической физики, не носит объектного характера.

То же самое характерно и для релятивистской физики. В этой теории полагается, что пространственные  и временные  промежутки,  масса тел – не являются абсолютными, как это было в классической физике: их значение зависит от того, в какой инерциальной системе отсчета они определяются. Рассматриваемые величины здесь также не являются объектными. Их определение требует ссылки на ту систему отсчета, в которой они измеряются. С точки зрения специальной теории относительности (СТО) мы не можем спросить, какова, скажем, длина того или иного стержня, не указав, какую систему отсчета мы имеем в виду. Это все равно, что спросить, с какой стороны стоит дом: справа или слева, не уточнив, относительно чего.

 Аналогично обстоят дела и в еще одной ныне бурно развивающейся дисциплине – синергетике. Она изучает человекоразмерные системы, включающие в себя человека[3]. Для таких систем также невозможно построить объектное описание:  ведь сам субъект познания включен в них. Характеризуя ситуацию в синергетике, отечественные философы утверждают, что в синергетике невозможна реализация идеи внешнего (мета) наблюдателя.

А.  Ну так, значит, релятивисты правы?

Я. Нет, неправы. Дело в том, что, сталкиваясь с не-объектностью описания  в неклассической и постнеклассической науке, они на этом основании отрицают объективность соответствующих теорий, их адекватность действительности. Между тем, объектность описания и объективность теории - вещи совершенно разные. Похожи только слова. Да, описание исследуемых в квантовой теории объектов невозможно без отсылки к средствам наблюдения, к приборам. «Сами по себе» они нам недоступны. Известно, например, что микрообъекты имеют двойственную, корпускулярно-волновую природу. Если, допустим, микрообъект летит к нам из космоса, бессмысленно спрашивать, что движется,  волна или частица, без указания на то, какой измерительной аппаратурой он будет зафиксирован. В зависимости от используемых  приборов он станет либо частицей, либо волной.  Один тип аппаратуры выявляет волновые свойства микрообъекта, другой – корпускулярные. И полная информация о микрообъекте – это сочетание  двух этих взаимоисключающих образов (взаимоисключающих, потому, что волна это нечто размазанное по всему пространству, а частица – нечто чрезвычайно локализованное).  Таков квантовый объект: представить его себе невозможно: квантовая механика лишена наглядности.

Не-объектный (точнее – не полностью объектный, потому что у микрообъектов есть свойства, «не привязанные» к прибору) характер описания микромира – следствие специфики исследуемых квантовой механикой объектов и процессов. С этим ничего нельзя поделать: с природой не поспоришь. С этим приходится смириться.

Но, это не значит, что квантовая теория не объективна, в том смысле, что она не адекватна действительности. Напротив, она подтверждается всеми имеющимися в наличии эмпирическими данными. Нет ни одного экспериментального результата, который бы ей противоречил.

То же и для СТО. Нередко, среди неспециалистов высказывается мнение, что теория относительности Эйнштейна – свидетельство торжества релятивизма. Поводом опять-таки служит не-объектный характер этой теории.  Иногда, отождествляя систему отсчета с наблюдателем, на этом основании делают даже вывод о том, что рассматриваемые величины являются субъективными. На самом деле, о наблюдателе в данном случае можно вообще не упоминать: достаточно ссылаться на вполне материальную систему отсчета. Так что, субъективизм здесь не при чем. Не-объектный характер описания не мешает их объективности: используя преобразования Лоренца, мы всегда можем рассчитать величину пространственного или временного промежутка в любой инерциальной системе отсчета.

И не-объектность синергетики не мешает ее относительной истинности. В этой науке ее  добиваются точно так же, как и в классической. Пафос книги двух наших отечественных методологов синергетики[4] состоит в том, что, споря с И. Пригожиным, подвергая критике многие моменты его концепции, они стремятся дать более адекватное, по сравнению с пригожинским, описание синергетических систем и процессов. Во имя этого они используют новые научные данные, результаты новых экспериментов, математические выкладки, теоретические рассуждения. Какие бы экзотические свойства не выявляла синергетика  в исследуемых ею сложных самоорганизующихся системах, связанных, в частности, с их принципиальной открытостью, нелинейным характером совершающихся в них процессов, непредсказуемостью (в классическом смысле слова) их развития и т.п., идеал объективности работает и здесь.

А. Да, как все здесь сложно и перепутано.

Я. Да нет, ничего такого уж сложного здесь нет. Не нужно только путать объектность и объективность теорий. Это разные свойства теоретического знания. А вот релятивисты путают их, употребляют одно понятие вместо другого. И, сталкиваясь с не-объектным характером теорий современной физики, они на этом основании ошибочно отрицают их способность давать объективно истинное знание.

А. Вы можете на кого-либо сослаться?

Я. Мне не хотелось бы здесь этого делать. Вопрос все-таки  действительно непростой. Даже сами творцы квантовой теории  нередко совершали эту же ошибку. Так, один из создателей новейшей физики В.Гейзенберг, характеризуя  особенности квантово-механического описания реальности,  писал: “ ...Новая форма описания природы не отвечает  прежнему идеалу научной истины...”[5] ; или  “Пришлось вообще отказаться от  объективного - в ньютоновском смысле  -  описания природы...”[6]. Очевидно, что в данном случае великий физик также смешивал объектность с объективностью и на основании  необъектности квантовой теории делал ошибочный вывод о том, что она не объективна, т.е. не истинна. Что же хотеть в таком случае от философа, не  знакомого, как правило, с современной физикой?

Недавно один из наших известных философов науки, глубоко уважаемый мною Владимир Сергеевич Швырев упрекнул меня за то, что я, якобы, впадаю в противоречие, когда, с одной стороны, утверждаю, что кантовская гносеология является  наиболее соответствующей современному научному познанию, а с другой – признаю объективность научного знания. Ведь Кант утверждал, что вещь в себе недоступна нам. О какой же объективности может идти речь? – спрашивает Швырев В.С.

 Мне представляется, что я, все-таки, права. Думается, что когда Кант говорил о непознаваемости вещи в себе, он имел в виду именно невозможность ее объектного описания. Ведь нам доступны только явления, феномены, как называл их Кант, но не вещи в себе. И тем не менее, Кант отнюдь не сомневался в способности теорий быть истинными. Рассуждая о естествознании, он всегда в качестве критерия истины называл эксперимент[7]. Он полагал, что классическая галилей-ньютонова механика является истинной теорией. Его вера в эту теорию была настолько сильна, что явилась даже причиной ошибочности некоторых его естественнонаучных  представлений. Известно, например, что  он считал, что представления Ньютона о пространстве и времени являются верными на все времена именно потому, что они были встроены в истинную теорию.

А. Плохо, когда такие две разные характеристики познания как объектность и объективность обозначаются столь близкими по звучанию терминами. Неизбежно возникает путаница, трудности с пониманием. Нельзя ли для «не-объектности» придумать какое-нибудь другое слово?

Я. К сожалению, в дискуссиях между релятивистами и рационалистами  употребляются именно эти термины, так что менять здесь что-то, придумывая новые термины, не имеет смысла: это еще более запутает ситуацию.

А. Ну хорошо. И все-таки не вполне ясно, что Вы понимаете под  объективностью теории. Ее истинность?

Я. Нет, истинность - это нечто большее, чем просто согласие теории со всеми имеющимися эмпирическими данными. Вспомните, как я вам в одной из лекций  говорила,  что очень часто в научном познании формулируется не одна, а две или более теоретических концепции, которые в равной мере хорошо согласуются со всеми имеющимися эмпирическими данными. Они являются эмпирически эквивалентными и конкурируют между собой, поскольку имеют различное теоретическое содержание. Можно сказать, что они обе адекватны действительности, если под действительностью понимать эмпирию, но какая из них истинна, т.е. соответствует вещи самой по себе, это нужно еще установить[8].

Перед учеными встает вопрос, как выбрать между эмпирически эквивалентными теориями? Некоторым подспорьем выступают методологические соображения, так называемые внеэмпирические критерии, типа сравнительной простоты, красоты теорий, принципа соответствия (способности теорий не отбрасывать старое, уже апробированное знание) и т.д. Но это, конечно, лишь вспомогательные соображения. Даже ориентируясь до поры до времени на них, ученые ждут новых экспериментальных результатов, которые бы были способны убедить их в преимуществах одной из теорий (теория струн). И, как справедливо утверждают некоторые философы науки, наиболее ценными при этом оказываются те предсказания, в которых утверждается существование явлений, процессов или эффектов, которые являются новыми, ранее неизвестными науке. Естественно, что при этом  предполагается, что эти предсказания оправдываются. Они свидетельствуют о том, что именно этой теории удалось «ухватить» какие-то стороны  вещи самой по себе, познать кусочек истины.

Но для опровержения релятивизма понятие истины не требуется; достаточно понятия объективности теории как ее адекватности эмпирии  и его противопоставления понятию объектности.

 А. Ну что ж, Ваш ход рассуждений мне представляется убедительным. Значит, можно утверждать, что релятивизм опровергнут?

Я. Да нет, у этой концепции есть и другие аргументы, которые многим кажутся привлекательными. Речь идет о  взглядах на научное знание как на развивающуюся систему. Только что рассмотренная версия релятивизма имеет отношение к, так сказать, синхронному, вертикальному разрезу  научного познания, взятому в статике. А в случае развивающегося знания  имеется в виду диахронный его срез. Поскольку главной интригой здесь выступает взаимоотношение научного знания с культурой, этот тип релятивизма можно охарактеризовать как культурную версию  эпистемологического  релятивизма.

В процессе смены фундаментальных научных теорий меняются многие параметры теоретических систем – интерпретация фактов, цели и ценности научного сообщества, истолкование методологических принципов, критерии оценок теорий. Вопрос в том, насколько радикальны такие изменения. Если теоретические системы действительно оказываются разобщенными, изолированными друг от друга, так, как изолированы, например, шпенглеровские цивилизации, тогда действительно здесь  можно говорить о полном релятивизме научного познания. Ведь даже если и можно говорить здесь об истинности знания, то речь может идти только о «внутренней истине»:   у каждой  парадигмы, у каждого этапа развития науки – своя истина[9].

У этого типа релятивизма также есть свои гносеологические корни. Только в отличие от рассмотренной выше разновидности эпистемологического релятивизма они коренятся не в познаваемом объекте, а в особенностях самого субъекта познания.

А. Как это? Какие же это особенности и почему речь о них не шла, когда мы выясняли ситуацию в современном естествознании и рассматривали его синхронный разрез?

Я. Дело в том, что подлинным субъектом познания выступает не отдельный индивид, а человеческое общество в целом, взятое на том или ином  этапе своего развития. Это верно и для синхронного аспекта научного знания, но там на первый план выходят особенности объектов современной постнеклассической науки.

А. Как это понимать: субъектом познания выступает общество в целом. Разве  все человечество вовлечено в разработку той или иной научной проблемы? Разве это общество, а не конкретный биолог сидит за микроскопом? Разве это человечество открыло клетку, а не английский ученый Роберт Гук? Разве релятивистская физика была открыта обществом в целом, а не знаменитым ученым, имя которому А.Эйнштейн?

Я. Да, да, конечно, все это так. Познает, конечно же, отдельно взятый конкретный ученый. Но выступает он при этом как представитель всего человеческого общества. Он не мог бы совершать свои исследования, если бы не был вооружен необходимыми для этого знаниями и материальным оборудованием, которое было выработано или его современниками или же предшествующими поколениями ученых. Он должен овладеть языком, а язык – это общественное явление; получить образование и вместе с ним те научные знания, которые необходимы ему для разработки той или иной научной теории, а эти знания, опять-таки добыты не им, а предшествующими поколениями ученых. Короче, чтобы заниматься наукой, он должен овладеть  определенными продуктами духовной и материальной культуры.

А. Ну и как все это порождает релятивизм?

Я.  Нет, само по себе это не порождает релятивизм; это, скорее, источник культурной релятивности, культурной относительности научного знания, его зависимости от культуры. Ученые, описывая объекты и процессы природы, смотрят на них через призму существующей в это время культуры – системы научного знания, образования, созданных материальных средств познания, общепризнанной научной картины мира, мировоззренческих установок и т.п. Благодаря этому, здесь возникает то же явление, на которое мы указывали, рассматривая синхронный аспект научного познания. Я имею в виду не-объектный характер описания природных процессов. Только, повторяю, в данном случае не-объектность имеет свою причину не в природе познаваемого объекта, а в природе познающего субъекта. Субъект воспринимает познаваемый объект не непосредственно, а через призму культуры. Эта призма прозрачна, ее присутствия часто не замечают, но она  неустранима.

 Ну, и добавьте еще один фактор:  вместе с развитием научного познания происходит смена культурных установок, а, значит, и изменение субъекта познания. По поводу одного и того же явления, одного и того же природного процесса последовательно сменяющие друг друга субъекты познания могут формулировать различные теории, часто прямо противоположные друг другу. Меняются критерии оценок этих теорий. То, что воспринималось как верное, истинное на одном этапе развития культуры, может восприниматься как неверное, ложное на последующих этапах. Четырнадцать веков считалась истинной геоцентрическая система мира; после работ Коперника и Галилея она начала восприниматься как ложная. Вот здесь и возникает вполне оправданное искушение сделать релятивистские выводы: ведь релятивистски ориентированные исследователи науки уверены, что геоцентрическая система не только считалась, но и была действительно верной, истинной  для своего времени, также как гелиоцентрическая – для своего. Это  означает, говорят они, что истина носит лишь «внутренний» характер.          

А. Ну и  что Вы противопоставляете этому типу релятивизма?

Я. Полагаю, что это неверная позиция. Многие современные исследователи науки попали под сильное влияние тех постпозитивистских исследователей феномена научного познания, которые были настроены слишком «революционно» и радикально, и стремились доказать отсутствие у науки особого эпистемологического статуса. Речь идет о работах Н.Р.Хансона, Т.Куна, П.Фейерабенда. Современные релятивисты вместо того, чтобы проверить и перепроверить все утверждения, сделанные в рамках этого подхода, просто поверили им. Вот это, пожалуй, главное. Реалисты и рационалисты в своем противостоянии релятивистам тщательно исследуют выдвигаемые этими последними аргументы, проверяя их на соответствие с реальной наукой. А релятивисты обычно не утруждают себя такой деятельностью. Но ведь чтобы понять, как развивается наука, нужно отказаться от всех ходячих мифов о научном познании и основывать теоретическую реконструкцию познавательного процесса на тщательно изученном материале истории науки и современной научной практики.

А. Но ведь  сам Кун  был прекрасным историком науки?

Я. Был. И историю науки, и современную научную практику он, конечно, знал отлично. Но Куна, как и его сторонников подвела принятая им, осознанно или неосознанно, излишне революционная эпистемологическая   позиция. Обратив,  например, внимание  на историческую изменчивость критериев оценки и отбора теорий, они сильно преувеличили ее. Их картина науки стала напоминать гераклитовский мир, где, как известно, все только течет и изменяется. Это и привело их к концепции «внутренней»  истины  и релятивизму.

То же  самое произошло с понятием эмпирической обоснованности теорий. Они верно подметили, что факты науки теоретически нагружены. Причем, и это самое главное - в интерпретацию фактов включается и проверяемая теория. На этом основании они стали утверждать, что надежной основы эмпирической проверки и отбора теорий в  научном познании не существует: фактов в науке просто нет. Причем эту позицию разделяли не только ставший впоследствии социологом познания Т.Кун, не только «методологический анархист» П. Фейерабенд, но и значительно более рационалистически настроенные И.Лакатош и К.Поппер, которые намеревались построить рациональную реконструкцию процесса развития научного знания и обосновать наличие у науки особого эпистемологического статуса. Так, с одной стороны, П.Фейерабенд, настаивал на том, что нет никаких доводов для разделения и различения теорий и эмпирических данных (т.е. фактически он отрицал существование фактов). С другой стороны, это же утверждали и  представители противоположного подхода - К.Поппер и И.Лакатош. Лакатош формулировал свою мысль так: «Ни одно фактуальное предложение не может быть доказано экспериментально….Опытное доказательство фактуальных предложений невозможно»[10]. Еще более определенно высказывался по этому поводу К.Поппер. «Теория доминирует над экспериментальной работой, начиная с первоначального замысла, до окончательных лабораторных проверок», утверждал он. [11]

 Такая интерпретация взаимоотношения теории и данных привела к весьма драматическому повороту событий в философии науки. Т.Куна и П.Фейерабенда принятие этого тезиса привело к концепции несоизмеримости теорий; отрицанию эффективности когнитивных и даже рациональных доводов в процессе смены парадигм научного мышления; к отказу от наличия преемственности в развитии научного познания и, в конечном счете, к замене философии науки социологией познания.

 Не решили задачи рациональной реконструкции процесса развития научного знания и рационалисты. Несмотря на отдельные конкретные достижения в ее решении, Лакатош пришел в конце концов к выводу, что окончательный вердикт в вопросе о том, какая из конкурирующих теорий «лучше», выносит «научная элита». Какая уж тут объективность знания! И значительную роль в таком пессимистическом выводе автора методологии исследовательских программ сыграло его неверие в существование в научном познании фактов.

И, как мне представляется, роковую роль сыграла здесь разделяемая постпозитивистами холистская идеология. Для позитивизма (какими бы негативными чертами он не обладал) главным методом исследования научного знания был скрупулезный анализ, базирующийся на вычленении элементов и поиске связей между ними. Реконструкция развития научного познания как целого строилась на основе осуществленного анализа, на результатах проделанной аналитической работы. В своей попытке оттолкнуться как можно дальше от позитивизма сторонники постпозтивистской философии исходили из целостности, принимали ее как данность. Они стремились доказать, что все значительно сложнее, чем представляли себе позитивисты: теория и эмпирия настолько тесно переплетены и связаны друг с другом, что все оказывается теорией; метафизику невозможно отделить от теоретического знания, ибо она входит в теоретическую систему; науку невозможно абстрагировать от культурного контекста; внутренняя история науки неотделима от внешней и т.д. Во всем этом была определенная доля истины, но в целом холистская установка воспрепятствовала тому, чтобы они смогли увидеть, что далеко не все в науке так уж связано и перепутано.

Да, действительно, в интерпретацию эмпирических данных, выступающих в качестве подтверждающих или опровергающих ту или иную теорию, включается и сама проверяемая теория. Да, эксперименты ставятся «под теорию». Вместе с тем, в системе теоретически интерпретированных результатов экспериментов есть слой данных, в который проверяемая теория не включается. Вот этот-то слой и представляет собой те  данные, которые выступают вполне надежным оселком, на котором проверяются следствия выдвигаемой теории. Они-то и оказываются фактами, теми фактами, существование которых  постпозитивисты отрицали.

А. Вы хотите сказать, что вопреки постпозитивистским представлениям о целостности эмпирического базиса, он имеет четко выраженную и внутренне дифференцированную структуру?

Я. Именно так. В нем можно выделить два уровня. Один из них – нижний, первичный. Это уровень, в который проверяемая теория не включается. На нем результаты наблюдения или эксперимента несмотря на то, что они также теоретически нагружены, просто фиксируются и описываются. Это и есть то, что может быть квалифицировано как факт. И второй уровень, в который проверяемая теория не только включается, но и играет здесь главную роль: она обеспечивает объяснение данных первого уровня.    

  В методологическом сознании эти интерпретации нередко оказываются  «склеенными» и предстают как единое целое.  Но если мы за этой кажущейся целостностью не сумеем разглядеть внутреннюю дифференцированность, мы не сможем понять, как возможно эмпирическое обоснование теории. Различение рассматриваемых уровней дает возможность разорвать порочный круг, который и существует, конечно же, только в головах у части методологов.    

 Пардигмальная зависимость эмпирических данных не является глобальной. Фундаментальная теория – основа парадигмы – не «захватывает» весь имеющийся эмпирический материал: существует слой данных, «сопротивляющихся», «не подчиняющихся» ей. И утверждения представителей постпозитивистской философии науки  о том, что в научном познании нет парадигмально независимых эмпирических данных,  а, значит, нет фактов, оказывается  мифом.

А. Значит, в процессе развития научного знания меняется не все?

Я. К счастью, не все. «Нечто» сохраняется и на фактуальном уровне, и на уровне методологических критериев оценки теорий. И этого «нечто» оказывается достаточным, чтобы покол не только эпистемологический релятивизм, возникающий при исследовании «синхронного» аспекта научного познания, но и культурную версию эпистемологического релятивизма,  формируемую при исследовании  «диахронного» его аспекта.

Ну что ж, пора заканчивать наш разговор. Очень хочется думать, что мне удалось прояснить свою позицию. Это и было главной целью нашей беседы.  Обдумайте еще раз приведенные аргументы, задавайте вопросы и делайте, если сочтете нужным, критические замечания. Я открыта для дальнейших обсуждений  и критики.  Но чтобы спор оказался действительно таким, в котором рождается истина, очень важно быть правильно понятым.

Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ,  проект «Философия науки в эпоху перемен»,
№ гранта  № 09-03-00671а.

Опубликовано: Полигнозис, № 4, 2009, С.43-53.

Публикуется на www.intelros.ru по согласованию с автором

---

[1] См. Мамчур Е.А. Объективность научного знания и релятивизм. К дискуссиям в современной эпистемологии.  М., 2004;  Мамчур Е.А. Образы науки в современной культуре. М., 2008

[2] Гомбрих  Э. История искусства. М., 1998, с. 15

[3]  См.,  Степин В.С. Теоретическое знание. М., 2000, с. 679-680

[4]Князева Е.Н. Курдюмов С.П. Основания синергетики. М., 2002

[5] В.Гейзенберг. Шаги за горизонт, М., 1972, С. 301

[6] там же, с 192

[7] См. Кант Иммануил. Соч. на немецком и русском языках. М., «Наука», 2006, сноски на СС. 19 и 21, где Кант говорит об эксперименте как о решающем критерии проверки и отбора естественнонаучных теорий

[8] На современном этапе развития  научного познания понятие истины приобретает еще одно измерение: ученые ставят перед собой задачу ответить не только на вопрос о том,  как устроен мир (что такое вещь сама по себе), но и на вопрос о том,  почему он так устроен.. Таким образом,  значимым оказывается вопрос о смысле бытия, традиционно числившийся  по ведомству метафизики.

[9] «Каждая культура создала для себя свое собственное естествознание, которое только для нее истинно и существует столько времени, сколько живет культура…», – писал приверженец этой точки зрения О.Шпенглер. См., Шпенглер. О. Закат Европы. Т.1. М., Петроград, 1923, С.406

[10] Lakatos I.  Philosophical Papers. V. 2, Cambridge, 1978, P.16

[11] Popper  K. The Logic of Scientific Discovery, 1934, P. 107