ИНТЕЛРОС > Материалы рейтинга "СОФИЯ" > Люди слова

Дмитрий Андреев, Вадим Прозоров
Люди слова


07 марта 2011
Неужели так важно, кто именно из колумнистов «Русского пионера» скрывается под песевдонимом «Натан Дубовицкий»? Зачем устраивать суету вокруг отмечающего свой десятилетний юбилей вопроса «Who is Mr. …?», в котором каноническая пентаграмма, ставшая за этот срок неотъемлемым элементом повседневности, заменена на имя и фамилию, вызывающие невольные ассоциации со страстями эпохи постхельсинкской алии? Принципиально лишь то, что роман «Околоноля» опубликован под логотипом журнала, где печатаются исключительно «свои», скрывающиеся от всех остальных – чужих – в ордынских проездах или на легендарных кораблях – брендах революционной мифологии. А значит, градус свары в этой стае «своих» зашкаливает уже настолько, что «Околоноля» – уже даже не аккуратно-дозированная и согласованная по инстанциям утечка, а отвязный и экстатический – как любой «акт самопознания» – слив в ситуации сгущающегося мускулисто-анатомического «предчувствия гражданской войны в Испании». (Или, скорее, если уж обращаться к художественным вкусам «Русского пионера», не менее иберийского и практически столь же заточенного на силовую развязку – но уже коллажно-игрового – предчувствия, нарисованного Хуаном Миро.) Радиостанция в Глейвице – если прибегать к более конъюнктурным образам отмечавшегося с геополитическим размахом семидесятилетия. «Неспроста, неспроста это он так. Вот сейчас начнется!» – патетически предрекают одни. «А если не начнется – вот смеху-то будет», – в такт им язвят другие. И над всеми пересудами, перешептываниями, перемигиваниями по-прежнему он – загадочный кремлевский демиург…

Не приревновал ли угадываемый аноним придуманного им же Натана Дубовицкого к писательской славе? Не потому ли подлинный автор «Околоноля» через встроенных и рассованных по всем мыслимым и немыслимым нишам, маркирующим действительно впечатляющий разброс отечественного общественного мнения, мыслителей, главредов, аналитиков, журналистов, обозревателей и т.п. сигналит чуть ли не открытым текстом наподобие гаршинского земноводного: «Это я, я все придумал и написал!»

А может, все гораздо примитивнее: просто пишущее сообщество восприняло выход романа как объявление негласного тендера по набору в новую – креативно, а не по-докризисному примитивно, на негнущихся пальцах мыслящую – команду для интеллектуальной обслуги власти? Ведь сегодня как никогда нужны профессионалы, способные управлять страной по Интернету. Или политтехнологи, умеющие в нужное время вытащить из кармана какого-нибудь самородка-футуролога, предлагающего создать Национальную инновационную систему. Наконец, публицисты, знающие, как убедить народ в том, что модернизация «питерских» гуманнее модернизации петровской. А то уже набила оскомину исступленная, по любому поводу и без повода апелляция к рузвельтовскому «новому курсу» – как к суррогатному пропагандистскому продукту, призванному удовлетворить общественный запрос на твердую руку. (И рука, вроде, что надо – у кого еще там, в эпицентре демократии, получалось отсидеть четыре срока кряду! Ну, и госрегулирование, общественные работы и прочее – в общем, наша «кипучая, могучая, никем непобедимая» того же времени. Только правильная – разрешенная вашингтонским обкомом, в отличие от неправильной – чаемой большинством недоумков, чуть было не проголосовавших за не ту кандидатуру на «Имени Россия».) Да и суверенная демократия приелась, хотя и обрела в ИНСОРовских антиутопиях чуть ли не эсхатологический образ гностического змея (а вовсе никакого и не кентавра, как все эти годы твердили ничего не понимающие в эзотерической зоологии либералы: поглотит ли суверенная голова свой демократический хвост или подавится им – вот подлинная политическая драматургия, борьба темного и светлого начал, круговерть двух клоунов из пролога романа, выстрелившая в «десятку» повестка дня для ситуации безвозвратно ушедшей в благополучное докризисное прошлое общественной сиесты).

Между тем роман «Околоноля» интересен прежде всего сам по себе – своими подтекстами, намеками, предсказаниями… В перестроечной древности, помнится, демократы безжалостно ерничали в адрес ненавистной партийной верхушки: «Правители у нас хорошие, только вот с народом им не повезло». При чтении Натана Дубовицкого на ум приходит нечто похожее – правда, похожее внешне, риторически, а по смыслу и чувствам – совсем противоположное: «Режим сейчас что надо, правда, элита – дрянь». И в самом деле, автор романа – то есть по определению «свой» – выставляет нашу сегодняшнюю элиту коллективным уродом, биомассой, состоящей исключительно из вкусовых рецепторов и эрогенных зон, социально персонифицированным злом и скопищем всевозможных пороков. И при этом, как бы смотря с презрительным прищуром на такой паноптикум, задается вопросом: неужели партии власти и процедурно безукоризненные электоральные кампании, суверенные демократии и управляемые сепаратизмы, «политические синонимы конкурентоспособности» и «взгляды из утопии», тандемократические оксюмороны и бархатные реприватизации, с мастерством Бондарчука (отца, разумеется) смонтированные массовки «Наших» и селигерские камлания, а также прочая дорогостоящая и трудноисполнимая заумь – только для того, чтобы все это быдло могло поддерживать привычный образ жизни? Не слишком ли дорогая цена вопроса? Доколе терпеть опостылевших «своих»? Как от них избавиться?

В ответах на эти вопросы – главная идея романа. Егор далеко обошел своего учителя Чифа в чернокнижном бизнесе. Если Чиф всего лишь контролировал издательский бизнес, то Егор открыл для себя просто золотую жилу – индустрию создания «под ключ» литературной славы. Парадоксально, но погрязшая в низменных инстинктах элита – не то ощущая каким-то звериным чутьем зыбкость своего положения, не то просто пресытившись плотскими удовольствиями и возжелав чего-то более экстравагантного – готова платить большие деньги за инициацию в сообщество презираемых ею (но презираемых с оглядкой, боязливо) голоштанных – по ее меркам – интеллектуалов, писателей, в общем – людей слова. На спрос возникает и соответствующее предложение. Роман начинается сценой торга Егора с одним из его клиентов. Продается издевательски примитивный рассказ с пакетным приложением к нему рецензий в ведущих изданиях, отзывов известных лиц в электронных СМИ и т.д. Егор – не производитель, а посредник. Он за бесценок скупает в интеллектуальном андеграунде всякий литературный хлам и перепродает его тупым, но состоятельным заказчикам. Иногда – благо, что кругозор у клиентов девственно незамутненный! – продает произведения известных авторов и безжалостно расправляется с конкурентами, пытающимися заниматься тем же самым.

То есть «свои» рвутся в люди слова. Наверное, недалек тот час, когда для статуса «своего» – помимо айпио и прочих буржуазных предрассудков – потребуется причастность к касте людей, умеющих писать или хотя бы видимость такой причастности. А затем, возможно, и подавно все перевернется – близость к Логосу (и только она!) будет давать власть и приносить достаток. Провозвестие грядущей логократии – вот он, главный месседж романа, намеченный Натаном Дубовицким проект особой бархатной революции, в результате которой в касте «своих» останутся только люди слова, а лохи, погрязшие в потреблядстве, уйдут в политическое небытие, сгинут на своих канарских виллах, но в отличие от беглых олигархов даже тявкать из-за бугра не станут – как-то несподручно это одновременно с пережевыванием омаров. И на месте нынешней лохократии окажется логократия. Виртуозная смена элит, «восстание масс» под блоковскую «музыку революции», технология soft power с оптическим прицелом, Аллен Гинзберг со льдом и Юкио Мисима с бурбоном. Говорящий пользуется, безмолвствующий ползает. Натан Дубовицкий уж намекает-намекает на этот неминуемый герменевнтическо-нарративный переворот, только вот Егор его никак не въезжает, все про каких-то «лузеров» и «юзеров» лопочет, прямо как лох позорный из стаи «своих».

Логократия – это, конечно, замечательно. Только вот вопрос возникает – кого именно считать логократами? Егоровых клиентов – или всамделешних авторов, так называемых негров, литературных батраков, за гроши продающих свою писанину Егору и его коллегам для последующей перепродажи? Если уж идти до конца, то логократы – это именно и есть негры, а Великая логократическая революция – запоздалый всполох антиколониальной борьбы. Возможно, Натан Дубовицкий рассчитывает на то, что негры, склонные по природе своей к игре, подвластные импульсам драйва, а не здравого смысла, задающие стиль – но неспособные наделить его товарной привлекательностью, предпочтут, как и прежде, свободу опосредованной и весьма условной причастности к многоходовой властной комбинаторике. И при этом будут тешить себя тем, что псевдологократы мыслят и говорят их фразами, делают собственные бренды из их идей. В общем, становятся настоящими людьми слова – но слова купленного или выменянного на цепочку бус и бутылку «огненной воды». Правда, слово купленное неминуемо подчиняется законам рынка и потому стремится быть перепроданным, заложенным, акционированным и т.п. Способны ли люди купленного слова держать это самое слово? Могут ли они обратить такое слово в дело? Или подлинный смысл логократического переворота в том, что далеко не все мирно чавкающие, хрюкающие и урчащие «свои» могут и хотят понимать высокое искусство Kafka's picturies, и новым мамаевым просто нужна адекватная утонченная аудитория? О такой ли логократии грезит Натан Дубовицкий?

Есть в романе образы, с которыми автор сводит особые – далеко не литературные и, похоже, очень личные – счеты. Первый образ – это конкретное лицо – Чиф, втянувший среднесоветского интеля Егора в мир криминального чернокнижия, замаравший его кровью своего отчима, затем отошедший в сторону, но всякий раз в кульминационные моменты жизни главного героя оказывающийся на его пути. Если уж Егору кого-то и надо было прикончить, так это не режиссера Мамаева (в конце концов, в мести, вынашивавшейся и осуществленной спустя десятилетия, есть что-то по-монектистовски привлекательное, изящное!), и именно Чифа – как злого гения, словно за руку, целенаправленно сопровождавшего Егора к символическому поруганию и физическому изувечиванию. Но главный герой и не помышляет расправиться со своим черным учителем. Точнее, с Чифом расправляется – заметим, не менее ритуально, чем Мамаев над Егором – сам Натан Дубовицкий.

Чтобы понять символику этой расправы, надо сначала указать на другой образ, с которым писатель сводит счеты. Это – чекистское сообщество. Собственно оба образа повязаны друг с другом. Как оказывается, Чиф был работал на гэбэшников еще в советские времена, и именно он «подарил» Егору подругу Сару, оказавшуюся на самом деле капитаном ФСБ Яной Вархола – дочерью бывшего куратора Чифа генерала госбезопасности Вархолы. При том, что «Околоноля» – роман, как и всякая гангстерская проза, подчеркнуто аполитичный (в смысле отсутствия в нем более или менее завуалировано впариваемых пропагандистских штампов), то немногое в тексте, что можно назвать идеологическими интерполяциями, относится именно к героям из этой субкультуры. Именно капитан Вархола, снявшая маску «игрушки по вызову» Сары, просвещает своего наивного друга, кто на самом деле правит Россией: «<…> мы власть. Настоящая власть не применима, как атомная бомба. Мы правим, не вмешиваясь. Поддерживаем порядок, оставаясь невидимыми». С каким сарказмом Натан Дубовицкий выписывает последующий диалог Яны-Сары с Егором, который пытается подначивать свою подругу общими фразами о повязанности чекистов с криминалитетом, на что капитан Вархола откровенно называет «коррупцию и оргпреступность такими же несущими конструкциями социального порядка, как школа, полиция, мораль». Нетрудно связать первую фразу (кто обеспечивает «порядок») со второй фразой (что собой представляет этот «порядок). По убийственной иронии Натана Дубовицкого, Чиф и генерал Вархола оказываются вместе в тюрьме, причем последний – в результате нынешней кампании по борьбе с коррупцией («кто-то на самом верху не вполне куртуазно отозвался вдруг о коррупции»). Кампании непродолжительной («На самом верху, впрочем, быстро поняли, что далеко хватили и как ни в чем не бывало о коррупции опять заговорили уважительно».), но достаточной для того, чтобы сплавить за решетку в общем-то стрелочника Вархолу. В тюрьме Чиф и генерал Вархола вступают в противоестественную связь. Брошенные Егором Яне-Саре слова о повязанности спецслужб и оргпреступности в том числе «и сексом» (герой имел в виду близость со своей подругой-капитаном) причудливо обернулись в финале романа связью противоестественной. Вот так – одним росчерком пера писатель-дебютант замочил «любовно» пестуемые на протяжении всего романа образы своих антигероев. Не в пример размазне Егору, неспособному толком прикончить Мамаева не то что в жизни, но даже во сне. Не так, не так надо с колеса сансары соскакивать, господин чернокнижник. Учитесь у своего создателя воздавать за метафизические предательства!

Натан Дубовицкий не просто на манер Фуко испытывает наслаждение от собственного текста. Он играет в него. Взять хотя бы женские образы романа. Интрига разворачивается буквально с обложки спецвыпуска «Русского пионера». Рассекаемое напополам яблоко – чем не инструмент Парисова судейства на конкурсе красоты? Причем судейства типично русского – по понятиям, а не по критериям. Половинку – Саре-Афине, половинку – Плаксе-Афродите, а Гера-мегера – стервозная «бывш. жена» Светлана – перебьется. Никакая Елена и даром не нужна: полигамия с богинями – это покруче, чем умыкание понравившейся женщины в духе «Кавказской пленницы». Разве что потом – в полном соответствии с национальными особенностями любви – такая полигамия оборачивается рефлексирующим самоедством, превращающим жизнь в каторгу, толкающим на самые безрассудные поступки – кроме, разумеется, отказа от самой полигамии. Самцы – по природе охотники. Чем неуловимее и невнятнее добыча, тем она вожделеннее. Плакса – женщина без имени и даже без лица (интересно, это заказ Дубовицкого или гениальное самовольство художника Пророкова?). (Возможно, специалист по экзорцизму сказал бы, что и без тени.) Убиваемая и вновь возвращаемая к жизни. Вечная падшая София. Погрязшая в грехах мира Ахамот. Плач, заглушивший, уничтоживший некогда присущий маленькому Егорке дар слышать «смех изначальной тишины», но оставивший у чернокнижника обостренное ощущение следующей по его пятам смерти. Сногсшибательно пахнущий фантик от жвачки со вкладышем, заброшенный в «хрущобскую» Москву из бурлящего Уотергейтом Вашингтона. Пустота, пожирающая подобно космической черной дыре окружающее ее пространство. И не спрятаться от этой неотпускающей смертной тоски ни в Псевдолунино с его локальным опытом преодоления конечности бытия, ни в детстве, аномально вернувшемся для героя в последних строчках романа – с возможностью начать сначала, с надеждой, что все поправимо.

Да, поправимо, но лишь в акте предельного экзистенциального напряжения, наступающего в момент встречи со смертью. В миг исполнения – пускай ценой собственной жизни – своего предназначения, о котором каждому без исключения даются знаки и подсказки. Егор их пока не расшифровал. Но у него еще есть шанс – в ненаписанном романе Натана Дубовицкого.


Вернуться назад