ИНТЕЛРОС > №3, 2011 > ТЕОРИЯ ТОТАЛИТАРИЗМА В КОНТЕКСТЕ АКТУАЛЬНЫХ ПОЛИТИЧЕСКИХ ПРОЦЕССОВ

Истягин Леонид
ТЕОРИЯ ТОТАЛИТАРИЗМА В КОНТЕКСТЕ АКТУАЛЬНЫХ ПОЛИТИЧЕСКИХ ПРОЦЕССОВ


13 октября 2011
Истягин Леонид Григорьевич – д.и.н., гл.н.с. ИМЭМО РАН

Изучение проблематики тоталитарных и авторитарных режимов, по понятным причинам почти наглухо табуировавшееся в советский период, привлекло к себе в последние годы большой интерес научной и экспертно-журналистской общественности, особенно в связи со знаковыми по этим темам датами – семидесятилетием прихода нацистов к власти в Германии, шестидесятилетием ликвидации власти Муссолини в Италии, а также пятидесятилетием со дня смерти И. В. Сталина в Советском Союза (1953 г.)[1]. В настоящее время наблюдается новый взлет внимания к указанной тематике, причем в данном случае подъем интереса имеет место в непосредственной связи с новыми явлениями в области глобализации, модернизационных поворотах во многих странах мира, включая Россию, а также в большой мере в рамках новых социальных движений, испытывающих потребность в уточнении своих стратегических, тактических и методологических ориентиров, принципов, ценностей и лозунгов перед лицом нового каскада революционных волн.

1. Между идеологией и наукой

Общее понятие тоталитаризма – производное от термина средневековой латыни totalis (весь, целый, полный) – по общему правилу раскрывается как «одна из форм государства, ставящая своей целью осуществление полного контроля над личностью и обществом», обычно под ширмой той или иной идеологии, чаще всего мистико-религиозной. В 20-е и 30-е гг. в господствовавшей тогда либеральной социальной мысли к признакам тоталитаризма относили также обязательность массового движения («восстания масс»), под руководством харизматичного лидера, при отключении демократических и правовых процедур и институций, как правило, с применением репрессий к оппозиции, с подавлением инакомыслящих. Родственные тоталитаризму понятия: автократизм – деспотичное правление одного лица (монарх, религиозный иерарх, вождь племени, генерал) и авторитаризм – жесткая система власти, в том числе бюрократических клик и групп, – для характеристики возникших после Первой мировой войны реакционных режимов считались недостаточными, так как ими не вполне отражались массовость, идеологическое индокринативное подавление личности, терроризм, вождизм. Носителями этих черт признавались режимы тоталитарного типа. В основе этих трактовок в большинстве случаев лежала критическая оценка соответствующих явлений, основанная на фактах. В определенных пределах она поэтому заслуживала квалификацию научной. Первым данную дефинитивную категорию употребил итальянский либерал Джованни Амендола в 1925 г. в словосочетании sistema totalitario, в смысле абсолютного и неконтролируемого господства. Однако уже на этапе формирования концепции в ней содержалась и служебно-прикладная, не всегда достаточно объективированная компонента. В дальнейшем идеологическая составляющая в трактовках тоталитаризма, варьируясь, в целом возрастала, а в годы холодной войны стала носить характер своеобразного пропагандистского оправдания действий одной из противостоявших сторон[2].

Своего рода исходным пунктом для раскрытия понятия «тоталитаризм» в этот период явились знаменитые «признаки» этого феномена, сформулированные гарвардским профессором К. Фридрихом. Первоначально этих признаков было пять: 1) наличие официального всеохватывающего учения, на которое должен был ориентироваться, хотя бы пассивно, каждый человек (важная оговорка – активизм необязателен); 2) наличие единственной массовой, иерархически построенной партии с единственным харизматичным вождем; 3) монопольный контроль над всеми основными средствами политической власти; 4) столь же технически полный монопольный контроль над всеми решающими СМИ; 5) наличие системы террористического полицейского насилия не только по отношению к «врагам», но и к любым группам лиц в обществе. К этим пунктам вскоре после их составления в 1956 г. другой американский социолог, З. Бжезинский, с согласия К. Фридриха добавил последний, шестой: «решающая роль тайной полиции» в формировании общественного и государственного строя. С означенным перечнем согласилась и философ Ханна Арендт, одна из ведущих в западной науке исследовательниц проблематики немецкого национал-социализма и тоталитаризма[3].

Нетрудно заметить, что употребленные авторами дефиниции во многих случаях имели схематические, расплывчатые очертания. Это часто побуждало опиравшихся на них исследователей применять те или иные уточняющие либо конкретизирующие формулировки[4]. Сами авторы текста и многие их коллеги признавались, что в основном они вдохновлялись наблюдениями над тремя феноменами, которые они и зачисляли в полноценно тоталитарные, – Италией Муссолини, нацистской Германией и сталинским режимом в Советском Союзе. Но при более конкретном сопоставлении этих трех субъектов как-то так выходило, что по-настоящему, действительно тоталитарным оказывался только Советский Союз, что вполне соответствовало идеологической заданности, но оказывалось более сомнительным с точки зрения научной (и политической) объективности.

В самом деле, режим Муссолини в Италии, хотя и снискал себе пальму хронологического первенства и в фашизме, и в тоталитаризме, но в обеих ипостасях не достиг больших вершин, а на начальном этапе в 1920–1922 гг. вообще мог сойти за заурядный национализм антиантантовского профиля[5]. Да и в дальнейшем в полной мере тоталитарного контроля и господства, как то полагалось бы по указанным индикаторам, у Муссолини не получалось. Его и его партии режим так и остался в этом плане недостроенным, а следовательно, и не заслуживавшим полной квалификации в качестве тоталитарного. Скорее его можно было считать в какой-то степени близким к обычному автократическому. Германский национал-социализм, наоборот, с его теорией расового экстерминизма, выходил за любые рамки формальных принципов. Он оказывался «хуже» любого тоталитаризма, с любым набором признаков. Тут в концепции тоталитаризма в том виде, в каком она окончательно сложилась к середине прошлого столетия, обнаруживается еще один, причем очень крупный именно с научной точки зрения, изъян: его признаки выдержаны в формально-отвлеченной, независимой от социального фундамента форме – не имеет значения внутреннее содержание хилиастической идеи, навязываемой массам; такая идея в любом случае считается деструктивной и по этой причине неприемлемой. Это в какой-то мере верно[6]. Но верно все же не всегда и не полностью. Идея устроения мировой гегемонии одной расы при истреблении других не может быть и научно трактована на одном уровне с интернациональной идеей борьбы за социальную справедливость и равенство людей, при всех возможных ошибках и деформациях в последнем случае. Зато такая метода давала выигрыш в идеологическом отношении – она позволяла в годы холодной войны ставить на одну доску гитлеровский режим и советский строй («сталинщину»).

Ныне число сторонников отождествления обоих феноменов (и тем более выдвижения на преимущественные позиции большевизма как «наступательной» модели тоталитаризма) в академической науке убавилось, хотя, например, в ходе так называемого «спора историков» в 70-х – 80-х гг. в ФРГ подобные тенденции проявлялись, – однако, с последующими оговорками и поправками. Ныне попытки пересмотра указанной точки зрения широко распространены, в том числе в диссидентско-оппозиционной и анархистско-либертарианской среде. Но в целом манера отождествления сталинизма и гитлеризма имеет значительное распространение. Возможно, что эта тенденция в какой-то мере извинительна и как реакция на происходящее оживление всякого рода ультрапатриотизма, ксенофобии, шовинизма, в том числе и неокульта Сталина. Но подлинно научной эту тенденцию признать нельзя. Действительность она отражает все же – в основном и главном – искаженно.

Для объективного раскрытия сути советского «реалсоциализма» на разных фазах его политического бытия обязателен, конечно, учет суждений пострадавших от него[7]. Но соответствующие эмоциональные заострения нуждаются при этом в обязательном и тщательном соотнесении их с установленными фактами и надежными сведениями. Тут показана строгая точность в обращении с материалом, осторожность в его оценках. Время лагерного фольклора отошло. Вместе с тем изучение тоталитаристских черт и структур в советском типе социализма в высокой степени актуально также и в интересах левых сил и протестных движений современности.

2. Метаморфозы большевистской модели

Советская социально-политическая система просуществовала 74 года. Если учесть, что согласно самому классическому марксизму, полноценный социализм не мог победить в одной, отдельно взятой, тем более в такой сравнительно отсталой, недостаточно капиталистически развитой стране, как Россия, то естественно ставить вопрос не о том, почему Советский Союз развалился, а о том, почему, за счет каких ресурсов, он так долго просуществовал, так много совершил, прежде чем освободить от себя историческую арену. К ответу на этот действительно существенно важный и для современных левых движений вопрос прямое отношение имеет, в частности, и проблема использования этим строем инструментария тоталитарного и авторитарного типов. Пришедшая к власти в октябре 1917 г. большевистская партия была серьезно намерена приступить, согласно указанию Карла Маркса, специально подтвержденному В. И. Лениным, к созиданию государства «диктатуры пролетариата». Последнее мыслилось как, по возможности, короткий период перехода к бесклассовому и безгосударственному бытию[8].

Реально «диктатура» в ленинском исполнении оказалась с самого начала введенной в ограничивающие общедемократические рамки. Собственно, полный, последовательный «тоталитаризм» реально не сложился. Во всяком случае, строй, возникший в период, предшествующий развязыванию гражданской войны (октябрь 1917 – лето и осень 1918 г.), не соответствовал ни одному из указанных выше признаков тоталитаризма. Получив власть в результате октябрьского восстания, фактически носившего характер внесиловой манифестации, большевистская партия сразу же согласилась разделить ее с партией левых эсеров. Сложившаяся в ноябре 1917 г. двухпартийная коалиция имела неплохие шансы на расширение за счет других политических сил, тем более что общую массовую политическую базу обеих партий составляли в первое время вполне жизнеспособные Советы, в которых на среднем и высшем уровнях были представлены практически все общественные течения, вплоть до актива бывших земств и иных структур самоуправления, хотя они уже не идентифицировали себя с проигравшими в центре партиями.

Однопартийного унитаризма на указанном этапе не было и даже не предвиделось. Конечно, «хилиастическая» идея присутствовала в виде лозунга мирового коммунизма. Но большинством народа этот лозунг воспринимался больше в виде мифа, весьма родственного знакомому тезису церкви о тысячелетнем царстве божием. Зато тактико-оперативные лозунги новой власти массы поддержали вполне энтузиастически и практически: крестьяне восторженно приветствовали передачу им помещичьей земли, рабочие – установление их контроля на предприятиях и национализацию производства, национальные меньшинства – свободу самоопределения и все вместе – прекращение опостылевшей войны, водворение долгожданного мира. Конечно, для парламентской перспективы была минусом неудача с Учредительным собранием. Но его несостоятельность совсем необязательно должна была обернуться в тогдашних российских условиях какими-либо «диктатурами». Скорее, наоборот, «диктатор», что и показали последующие события, мог выйти из среды самих депутатов, в том время как советская власть в качестве опоры своих мобилизационных усилий четко брала курс на привлечение к сотрудничеству массовых базисных сил деревни и города. Тоталитаризм не предвещался и тут.

О сколько-либо эффективном контроле над обществом и личностью, ключевом в теории тоталитаризма, большевики в этот предшествующий гражданской войне период не могли серьезно и думать. Ни кадрами, ни средствами для этого за пределами столиц они попросту не располагали. Армии не было – она «сама себя» демобилизовала. Учрежденная в декабре 1917 г. Чрезвычайная комиссия во главе с Ф. Э. Дзержинским, вопреки одиозности ее последующего имиджа, вначале была слабосильна, а то и вообще беспомощна даже в выявлении и нейтрализации прямых очагов контрреволюции и всяческих провокаций (что засвидетельствовало хотя бы убийство в начале июля 1918 г. в Москве средь бела дня посла Германии графа Мирбаха). Что касается харизматических лидеров во главе правящей партии – вопрос, считающийся одним из ключевых в теории тоталитаризма, – то и их у большевиков тогда еще не было; в общенациональном масштабе на эту роль еще не выходили ни Ленин, ни Троцкий, хотя их известность среди населения увеличивалась. К тому же оба лидера держались в строгих рамках внутрипартийной демократии, в то время скрупулезно соблюдавшейся.

Словом, модель советской власти указанного периода не имела действительно значительных не только наличных, но даже и потенциальных компонентов тоталитаризма. В партийно-политическом плане Октябрь, в противоположность Февралю, открывал прямую линию движения к демократии, правда, особого, советского образца. В этом была суть первой ступеньки русской революции, начального шага того, что в марксистской терминологии именовалось обобщенным термином «диктатура пролетариата».

Помешала, однако, разразившаяся катастрофа гражданской войны. Толчком к ее развертыванию в масштабах страны послужило заключение навязанного кайзеровской Германией Брестского договора 3 марта 1918 г. Согласно его условиям, от России отторгалось не менее 75% хлебных районов, ранее снабжавших основные промышленные города и регионы продовольствием. Это вынудило революционный Центр к расширению практики насильственных изъятий (посредством главным образом засылки продотрядов) зерна у крестьян, причем не только у кулаков, но и у середняков и даже у союзных с большевиками бедняков. В итоге это вызвало по цепочке крестьянские восстания в не занятых немцами провинциях Юга и Востока[9]. В ответ последовали из Центра акции вооруженного подавления, с созданием соответствующих структур, от развертывания и использования массовой армии до введения сковывающих, а то и вовсе отстраняющих Советы от власти военно-бюрократических аппаратов типа комбедов, специальных комиссий, групп содействия мобилизации и иных подобных образований.

Возникшая система «военного коммунизма» уже кое в чем действительно напоминала черты авторитаризма и даже тоталитаризма, но она носила вынужденный характер, служила непосредственному обеспечению нужд выживания (как постоянно – и в целом справедливо – подчеркивал Л. Д. Троцкий, «революция должна уметь себя защищать») и в известной мере смягчалась иными вызванными происшедшим социальным взрывом явлениями (выступления рабочих в ряде районов страны против бюрократических порядков, кронштадтское восстание, протесты крестьян против засилья изъятий и террора, партизанские и национальные движения типа махновского или антоновского).

На выходе из гражданской войны (1920–1922 гг.) перед политической структурой Советской России открывались реально два пути: либо дальнейшее закручивание гаек, форсированное развитие административной системы, что, очевидно, можно до определенной степени отождествить с ранними фазами тоталитаризма, например, первоначального итальянского типа (по приведенной квалификации П. Тольятти). Либо вторая – и более трудная в российских условиях – альтернатива: расширение демократических, в том числе самоуправленческих, практик в обоих основных социальных классах – рабочем классе и крестьянстве, с постепенным приобщением населения и его конкретных общественных организаций к альтернативистским методам – открытым публичным обсуждениям, выборным технологиям, в конечном счете – к многопартийности или иным выражениям мультиполитической культуры.

Вплоть до середины и даже кое в чем до конца 20-х гг. центральная власть пыталась комбинировать обе тенденции. Причем – немаловажная черта, не учитываемая мейнстримом концепции тоталитаризма: в партии, в спектре ее сторонников в это время шло вполне свободное сопоставление различных, в том числе и резко между собой различающихся, платформ. Это означало практическое сосуществование фракций (потенциально и «протопартий»), несмотря на официальный их запрет на Х съезде ВКП(б) в 1921 г. Наличие спектра течений, фракций и платформ в определенные периоды превращало саму партию в широкое образование типа созданных в будущем в странах соцсодружества «народных фронтов» или «больших коалиций», практикуемых и парламентскими странами, что, конечно, совсем не совместимо с дефинициями тоталитаризма.

На первом, «приленинском», этапе (1919–1924 гг.) существования указанных двух линий преобладала первая из них, несмотря на условия кое-где еще бушевавшей гражданской смуты. В самом деле, армия начала демобилизовываться либо низводиться до статуса «трудармий» уже с 1920 г.; к середине 1925 г. она была урезана с более чем 5 млн. до скромнейшей величины в 500 тыс. чел., т.е. в 10 раз. При таком восторжествовавшем радикальном антимилитаризме вооруженные силы, а с ними и военные, как социально-политический слой, начисто лишались (как оказалось, на все последующие 70 лет!) сколько-либо существенного влияния на принятие важнейших государственных решений. Как известно, правление военных является одной из основных особенностей подавляющего большинства режимов переходного индустриализирующегося типа – от кемалистского в Турции 20-х-60-х гг. до нынешних латиноамериканских, ближневосточных и африканских режимов. В России же эта дорога к милитократическому авторитаризму была перекрыта указанной реформой.

Не менее важным в том же плане оказался принятый весной 1921 г. по инициативе Л. Д. Троцкого и В. И. Ленина закон о Новой экономической политике (НЭП). Он декретировал замену продразверстки продналогом. Эта мера успокоила деревню, до того производившую один мятеж за другим, создала обстановку общего смягчения напряженности, а тем самым открыла перспективу перемен в характере и структурах отправления власти. Поддержанное В. И. Лениным развитие различных форм кооперации, создание коллективных предприятий, критика бюрократических извращений, допускавшихся окружением генсека И. В. Сталина, создавали климат, благоприятный для общего оздоровления государственных и общественных порядков. Все это в сумме позволяло рассчитывать на поворот к подлинно демократическому государственному строительству, с отходом от авторитарных методологий в направлении того, что позже будет названо «социализмом с человеческим лицом». Совсем не случайно к опыту начала 20-х гг. советская общественность вернется спустя три с лишним десятилетия в свои поисковые 60-е годы.

Вместе с тем советское общество вышло из гражданской войны и с предпосылками командно-административных методов управления. В эту сторону влек уже сам принцип централизма, значение которого резко возросло в условиях всеобщей разрухи, разгула криминалитета, падения дисциплины и снижения элементарной исполнительности. Повсюду ощущалась нужда в расторопных и исполнительных кадрах, пусть освоивших только кулачное право. Знаменитый «ленинский» (оказавшийся в действительности сталинским) призыв в партию 1924 г. дал приток именно таких сотрудников, совершенно не склонных к словопрениям, к которым были расположены партийцы старого закала, заявившиеся из заграничных клубов или из отечественных университетов. Методологию диктата, приказа, команды лучше понимали в большинстве случаев и «низы» с их традиционными системами ценностей в духе патернализма и начальствократии.

В таких условиях добиваться торжества демократических начал значило бы идти во многих случаях против течения. Инерция располагала преимущественно (хотя и не всегда) к авторитаризму. К нему и начала склоняться быстро бюрократизировавшаяся партийная верхушка. И. В. Сталин оседлал эту тенденцию и мало-помалу сделал ее ведущей. Очень характерно, что он, хорошо зная, что В. И. Ленин резко осуждал всяческие попытки возвеличивания своей личности, принялся после смерти вождя лепить его культ, быстро приспособляя эти ритуалы к себе.

На рубеже 20-х – 30-х гг. формирование авторитарной, бюрократической модели с вытеснением из политического бытия внутрипартийной оппозиции было, наконец, завершено; открылась фаза полноформатного тоталитаризма, именовавшегося для прикрытия «социализмом в одной отдельно взятой стране». Своего апогея сталинский тоталитаризм достиг в 1937–1938 гг., в эпоху так называемого «большого террора». Причины массового кровопускания, поглотившего, по приблизительным данным (см. в частности исследования В. Роговина), до 700 тысяч жизней, конечно, не сводились, как кое-где утверждалось, к последствиям убийства С. М. Кирова или какого-то иного единичного акта. Современные исследователи все в большей мере указывают на общие закономерности форсирования индустриализации в СССР, в том числе и в связи с надвигавшейся угрозой войны[10]. Война действительно приближалась, и Советский Союз предпринимал судорожные усилия к развертыванию множества промышленных проектов военного назначения. Но для этого в любом случае едва ли была надобность в уничтожении огромного числа работников, в том числе профессиональных военных и специалистов, занятых в военной промышленности. В какой-то степени террор объясним, по-видимому, и стремлением приструнить слишком зарвавшуюся бюрократию[11].

Возможно, что проявление нервозности сталинской команды, ее шарахания связаны и со сдвигами в массовом фундаменте режима, пока еще недостаточно изученными. Упомянутая выше Х. Арендт утверждала, что «Сталину удалось создать атомизированное общество, которое в Германии подготовили для нацистов исторические обстоятельства»[12]. Под «атомизированным обществом» понимается здесь такое, где гражданин целиком изолирован и подвержен влиянию государства, что и обеспечивает необходимую тотальность. Но советское общество и в 30-е гг. полностью «атомизированным» определенно не было. Движений прямого сопротивления там мы не находим (возможно, до сих пор ищем плохо или не там, где следует), но потенциально антисталинистские течения, настроения, группы там были, и Сталин через систему своих осведомителей о них знал и их боялся.

Это, конечно, в первую очередь так или иначе «задетые» слои, куда входили массы крестьян-колхозников, интеллигенции, работников просвещенческих сфер, педагогов (мощное, сугубо антитоталитаристское макаренковское движение), контакты и связи врачей, деятелей сферы услуг и науки в рамках соответствующих корпоративных структур, тесно соприкасавшихся с бытом масс города и деревни. Сталина особенно должна была тревожить вся советская сфера культуры, которая, в сущности, сводилась, при всех своих противоречиях и иносказаниях, к утверждению в советском человеке недопустимых для сталинизма качеств свободного исторического субъекта, независимой человеческой личности[13]. Культура, надо признать, грандиозная по масштабам и влиянию, уводила значительные слои социума, в первую голову интеллигенцию, от тоталитаризма[14]. В таких условиях вождю было от чего бросаться в крайности. Сталинистский тоталитаризм, в сущности, сразу по достижении своего апогея стал топтаться на месте, испытывать растерянность. В 1939 г., при новом главе НКВД Л. П. Берии, заменившем снятого Н. И. Ежова, масштабы репрессий были снижены более чем в 10 раз (по числу арестуемых), начались освобождения из лагерей, были сделаны иные послабления, значение которых западными и многими современными российскими либеральными авторами обычно недооценивается (если не отрицается полностью). Между тем, здесь, на наш взгляд, выявилась типичная для «левого» тоталитаризма тенденция к преодолению его экстремальных выражений на его собственной социальной базе.

Снижение уровня действия целого ряда индикаторов тоталитаризма последовало в ходе Второй мировой войны. При всех ее ужасающих результатах в виде многомиллионных жертв и немыслимых разрушений, война имела и немалые позитивные стороны для советского общества, причем, что особенно важно, в наибольшей степени для его низших социальных страт. В условиях военных действий ослабели идеологические удавки бюрократии над мобилизованным рядовым гражданином. Как это ни парадоксально звучит, именно теперь он сделался гораздо менее «атомизированным». Во многих случаях, например, в целых партизанских краях, районах и областях, возникали и длительное время сохранялись фактически самоуправленческие структуры, нередко носившие автономный от московского «штаба» характер. Во второй половине войны советские солдаты и офицеры вошли в непосредственное соприкосновение с населением многих европейских стран; возникла возможность незашоренного, не навязанного официальной пропагандой взгляда на иные, чем домашние, бытовые и социальные устройства. Исследователи (см., в частности, работы Е. Зубковой и А. Шубина) отмечают, что вернувшийся с войны человек, как правило, более критически воспринимал отечественную действительность, и это подрывало «тоталитарное единообразие»[15].

К чести для тогдашнего советского руководства, следует отметить, что оно учло некоторые происшедшие в ходе войны перемены и во многом изменило методы и формы управления. Во время войны практически полностью были прекращены репрессии. Состоявшийся в самом начале войны судебный процесс над командованием Западного фронта остался единственным; никаких аналогичных «ежовским» процессов не производилось, и это во многом явилось причиной успеха в самой войне. Вообще недопустимо отвлекаться от факта, что советский мобилизационный режим, как бы его ни именовать, оказался, вероятно, в максимальной степени адекватен потребностям борьбы с фашизмом, что следовало бы не упускать из виду при анализе всей проблемы «левого тоталитаризма», сложившегося и существовавшего в Советском Союзе в тот период «мутантного социализма».

В то же время война имела и негативные следствия для подготовки общества к решению задач назревшей демократизации. Ссылаясь на не ею завоеванную победу, бюрократия укрепляла свои позиции и аппараты. В первые послевоенные годы И. В. Сталиным и его окружением было сделано немало для того, чтобы вновь запустить разболтавшиеся в условиях военной вольницы механизмы партийной и хозяйственной машины, почистить партгосаппарат («ленинградское дело»), припугнуть генералов (перемещение Г. К. Жукова и снятие с постов, чтобы «не зазнавались», других военных), дисциплинировать ученых (под видом серии псевдонаучных дискуссий), одернуть деятелей культуры (кампании против ученых, писателей, критиков-«космополитов», «дело врачей»).

Явный замысел состоял в том, чтобы выйти на общепогромный уровень 30-х гг. Но выход не получился. Результаты оказались в целом жидкими, почти смехотворными (разумеется, не для тех, кто сам попал под их колеса). Из уст в уста в конце 40‑х гг. ходила фраза «самого» – «борьба с космополитизмом у нас вырождается в заурядный антисемитизм». Дело разваливалось. Пороха в пороховницах, по которому тосковал в своем знаменитом докладе А. А. Жданов, действительно уже недоставало. Некоторые жесты верхов, например, обозначившиеся в риторике и символах XIX съезда партии (1952 г.), явно указывали на потребность демонтажа административно-директивной конструкции. Что-то подобное И. В. Сталин, видимо, взвешивал в последнее оставшееся у него время. Его преемники должны были впрямую поставить этот вопрос, независимо от того, кто оказался бы на этом месте – Г. М. Маленков, Л. П. Берия, В. М. Молотов или Н. С. Хрущев. Советский тоталитаризм уже при Сталине исчерпал себя.

3. Стадии отхода

Весь почти сорокалетний послесталинский период развития Советского Союза (1953–1991 гг.), при всех очень больших внутренних различиях его отдельных периодов, разных формах и темпах преобразований, обладает применительно к рассматриваемой проблематике неким внутренним содержательным единством. Это был период разноскоростного, неровного, но в целом непрерывного отхода от тоталитаризма, пересмотра и ревизии всех основных его показателей. Главные сдвиги в общественной и государственной модели управления наметились почти сразу же после физического исчезновения И. В. Сталина и существенно ускорились в результате решений XX партийного съезда (1956 г.) – сокращение масштабов и функций репрессивного аппарата, реабилитация и возвращение политических заключенных, прекращение и осуждение культа Сталина, восстановление демократических норм внутрипартийной и общественной жизни, оживление деятельности Советов и иных местных органов власти, снижение престижа и уровней применения средств и методов административной директивности и иных форм зажима местной и личностной инициативы. В целом перестроенная, «оттепельная» модель, по нашему мнению, уже не может быть охарактеризована не только как тоталитарная, но и как последовательно авторитарная, нацеленная на абсолютизацию власти, хотя в ней и наличествовали какие-то из черт этих категорий – слой бюрократической номенклатуры, клановые или полуклановые, групповые и иные недемократические подходы к правоотправлению, наконец, попытки восхваления первых лиц, впрочем, явно слабевшие и последовательно шаблонизировавшиеся («наш Никита Сергеевич», «дорогой Леонид Ильич» и т. п. ).

Несмотря на перемены системы, она тем не менее давала сбои. Хрущевские новации постоянно подвергались самодискредитации при их практическом проведении в жизнь и далеко не удовлетворяли пробужденным ими же запросам на демократизацию. Итогом явилась потребность в более основательном и осмотрительном реформировании государственных структур, что и породило фазу брежневского правления (1964–1982 гг.), получившего позднее у критиков наименование «застоя»[16].

Представляется, что брежневская пора заслуживает в целом более положительных оценок, чем те, которых она удостаивалась у своих диссидентствующих современников или получает у многих сегодняшних либеральных авторов. Брежневизм отошел от хрущевских импровизаций, взял курс на утверждение хотя и тяжеловесного, но все же более квалифицированного, рационализированного в духе идей Макса Вебера бюрократизма. Партийный аппарат, оставаясь в своих гнездах, получил все же более органичное соединение с аппаратом Советов, с местными, локальными, большей частью интеллигентскими организациями, что позитивно контрастировало с хрущевскими наскоками на представителей писательской и художественной среды. Несуразные мнимо-программные обещания скорого пришествия всеобщего счастья («через 20 лет советские люди будут жить при коммунизме») были тактично смикшированы и заменены более реалистически сбалансированными текстами съездовских документов, готовившимися более грамотными экономистами и социологами. Косыгинская попытка середины 60-х гг. выйти на рыночные преобразования, даже в своем неудавшемся виде, оставила благоприятное впечатление в общественности как направление, которое заслуживало быть продолженным. «Культ личности» теперь тоже девальвировался до безобидной забавы с «Лёниными орденами» и иными игрушками, ни у кого иных реакций, кроме смеха, не вызывавшими.

Словом, при брежневском руководстве восторжествовала практика «мягкого авторитаризма», наиболее, пожалуй, удобоносимая для советского человека с его предубеждениями против чрезмерной демократии. К сожалению, в последней трети своего политического бытия (конец 70-х – начало 80-х гг.) брежневский режим впал по ряду в основном вполне субъективных причин в действительный застой, в противоположную крайность заторможенности по сравнению с эскападами предыдущего правления. Предпочтение было отдано гипертрофии стабильности, понятой как сдерживание общественных инициатив, в том числе многих идей научных сообществ, например, в духе «социального государства», заимствований западного или хотя бы восточноевропейского опыта. Длительные периоды отключения (из похвальных опасений «не навредить!») механизмов смены властных элит породили злосчастные явления геронтократии, сильно скомпрометировавшие верхушечные установления и ускорившие их распад после смерти Л. И. Брежнева осенью 1982 г. и краткосрочного пребывания у власти его физически немощных преемников Ю. В. Андропова (1982–1984 гг.) и К. У. Черненко (1984–1985 гг.).

Серьезными сдвигами в системах политического управления ознаменовался, однако, период так называемой Перестройки, связанной в основном с именем и начинаниями нового, наконец, «молодого» руководителя партии и государства М. С. Горбачева (1985–1991 гг.). Под лозунгами гласности и нового мышления в стране развернулась широкая демократизация на путях активизации Советов и включения в политическую жизнь многих, к тому времени не только возникших, но и окрепших общественных течений и организаций, в том числе лево-демократического характера (народные фронты, неформалы, правозащитники, экологи, неосоциалисты и т. п.). Применительно к Перестройке едва ли правомерно говорить не только о тоталитаризме, но даже и о широкомасштабном авторитаризме[17].

Перестройка, к сожалению, была прервана общим распадом Советского Союза, что явилось результатом действия не рассматриваемой здесь совокупности причин как объективного, так и субъективного характера. Тем не менее, и теоретическое и практическое значение опыта Перестройки весьма велико. В ее форме, в сущности, было впервые реализовано синтезирование социалистического общественно-экономического строя с полноценной и своеобычной системой демократии особого, в известной мере евразийского цивилизационного типа, подлежавшей обязательному и скорому совершенствованию, но в принципе обладавшей бесспорной жизненной способностью. Такой итог – соединение, даже в качестве только попытки, социализма с демократией – еще ждет исследовательского внимания к себе как со стороны представителей академических дисциплин, так и от практических политиков и общественности, оказавшейся вместо ожидавшегося рыночного рая в водовороте острейших кризисных процессов примитивного, «раннего» капитализма.

4. От танкового варианта до тандемократии

Парадоксально, но факт: по ряду параметров новая власть, установившаяся с распадом Советского Союза и формально октроировавшая вроде бы все стандартные нормы и институции заправской «цивилизованной» демократии, оказалась весьма и возрастающе хрупкой. По оценкам экспертов, она ближе к соскальзыванию в махровый («суверенный») автократизм, а то и в обычный самый что ни на есть крутой тоталитаризм, чем любая вариация послесталинского «реального социализма». Собственно, явление это в принципе не новое: веймарская республика в Германии «золотых 20-х» была образцово демократическим по любым критериям государством и, тем не менее, она как раз имела больше предпосылок для вырождения в диктатуру, чем предшествовавший ей вильгельмовский рейх. Очень похоже на то, что сходная судьба предобещается и постсоветской России[18].

Правда, России в данном отношении до сих пор везло. Самого худшего – установления прямой диктатуры неофашистского типа – ей (во всяком случае пока) удалось избежать. В принципе, разгон с расстрелом Верховного Совета в октябре 1993 г. открывал дорогу к решениям антидемократического свойства. Но для введения военной диктатуры не хватило импозантной генеральской фигуры – имевшиеся не тянули. Так что бонапартизм, военный режим, столь характерный для многих стран переходного типа, оказался России сэкономлен. Горизонты заслонила массивная фигура Б. Н. Ельцина, вышедшего в итоге в «дамки» национального лидера. Но сделаться полновластным распорядителем не получилось и у него. Мешало многое, в том числе личное физическое состояние. В результате «отец народа» быстро мельчал, на глазах изнашивался и уже в 1996 г. на новый президентский срок был избран только благодаря техническим натяжкам. Парламент и иные представительские институции стали быстро утрачивать общественный кредит. На поздних рубежах ельцинскую власть выручали почти исключительно отмечаемые политологами «размытость» (Е. Шестопал), пассивность, инертность и наконец-то достигнутая атомизированность общества (И. Глебова), позволившие власти пренебрегать протестными акциями, уходить от народа, скрываться от него «за непроходимыми стенами и заборами»[19].

Сама по себе подобная почва может не обязательно порождать автократические порывы в общественном и политическом быте, но она не обладает способностью и гасить их, если их вызовут какие-либо форс-мажорные обстоятельства. У нас крупного калибра чрезвычайных обстоятельств, слава Богу, пока не случилось, но уже было несколько средних – парочка кавказских «малых» (не совсем ясно, победоносных ли) войн, серия террористических провокаций, столкновений типа «манежки» (декабрь 2010 г.). Потому и порывы в сторону авторитаризма оказались в какой-то мере усредненными: суммарно они выразились в путинском способе правления, некоем балансировании на грани усеченной демократии и методологии администрирования вплоть до практики «мочить в сортире». Случилась и такая мелочь: «современная рыночная тоталитарность» (удачный термин принадлежит Л. Булавке) полностью обнулила отечественную культуру[20].

Нельзя отрицать, что кое-каких полезных для страны результатов путинизм достиг – удалось дисциплинировать самовластные кланы в регионах, припугнуть охотников до грабежа народного достояния, укрепить элементарную исполнительность («вертикаль власти»), добиться большей четкости и слаженности в функционировании государственных механизмов. Это не совсем мало. Но двигаться только в одном этом «государственническом» направлении недостаточно и даже небезопасно. Зажимы, особенно в судебно-правовой и прочих гражданских системах, становятся слишком чувствительны. А эксперимент с двуперсональным, тандемным состязанием временами принимает диссонансный, почти скандальный характер. Самое время ускорить переход к подлинно демократическим, самоуправленческим методам и нормам, тем более что к тому же побуждает и новейший международный опыт обращения с тенденциями различных модификаций демократии в стремительно меняющейся глобальной обстановке.

5. В ракурсе новых революций

Характерное для современного мира развитие процессов глобализации, т.е., в основе своей форсированной экспансии во всем мире транснационального финансового капитала, во многом по-новому ставит и проблему соотношения революционных и консервативных, авторитарных и демократических средств в классовой борьбе мировых прогрессивных сил за свое и всего человечества освобождение от гнета эксплуатации, за торжество строя социального равенства, справедливости и свободы. Как указывает, характеризуя складывающуюся мировую глобализацию, один из видных российских ее исследователей проф. А. В. Бузгалин, в перспективе возникает угроза прямого диктата крупных корпоративных структур, замещение скрытого манипулирования (при его сохранении и совершенствовании на базе использования новой технологии) явным авторитаризмом и тоталитаризмом, реколонизацией и применением неоимперской идеологии и контроля над сознанием людей[21]. «Такое развитие», – полагает также М. Б. Корчагина, – «чревато ростом социальной напряженности и соответственно усилением государственного контроля во всех сферах. Что, собственно, уже и происходит»[22].

Глобальный характер угрозы обусловливает и глобальный – чтобы быть успешным – метод сопротивления ей, борьбы против ее многообразных проявлений[23]. В связи с этим остро встает вопрос о формах, средствах такого сопротивления. В кругах современного неолевого движения довольно широко распространено мнение, что в силу снижения роли и суверенитета современных государств решающее значение в таком сопротивлении могут иметь лишь низовые массы, объединяемые через Интернет, и организационные сети, рядовые, отдельные участники. Такую точку зрения, в частности, развивают М. Хардт и А. Негри в своей недавно переведенной на русский язык работе[24]. При общей правильности подобного подхода здесь сказывается и определенный перебор антиэтатизма: недооценка роли современных государств в противодействии силам и мощи капитала, как правило, «золотомиллиардного». Есть резон отнестись более позитивно к фактору государств. Они еще могут порой сыграть положительную роль. В связи с этим более дифференцированного рассмотрения заслуживают и существующие во многих регионах планеты, особенно третьемирских, различные этакратические, а зачастую и жестко авторитарные режимные образования. Цивилизационную толерантность со стороны левых сил в этот адрес желательно проявлять всерьез и в значительном масштабе.

От традиционалистской системы ценностей, в том числе и в политике, порой весьма трудно уйти (и еще вопрос, стоит ли спешить с уходом!), даже и проводя ныне практически общепринятый курс на модернизацию. В большинстве стран мира, особенно в третьемирских зонах, у власти по многу лет находятся клановые лидеры или те или иные авторитеты. Естественно, что в этих случаях возникают порой очень острые протестные, революционные движения, как это и имело место в последнее время в ряде арабских стран, где одним из главных лозунгов было требование отправки на покой со своих постов засидевшихся на них отцов-благодетелей. Выступления эти имели вполне оправданный характер хотя бы в интересах избежания «геронтократии», подобной упомянутой позднесоветской. Но, как показывает опыт, левым силам в таких случаях нелишне тщательнее взвешивать возможное развитие процесса. Важно четко предвидеть, что будет потом, есть ли гарантии от воспроизведения тоталитаризмов. Иначе, как в постсоветской Киргизии, мятежи будут повторяться с жертвами и насилием, каковых вначале все хотели бы избежать.

В этой связи внимательного к себе отношения требует лозунг «свержения диктаторов», очень популярный в рядах новолевых, молодежных движений. Один из сотрудников Института Альберта Эйнштейна (США) Джин Шарп опубликовал несколько лет назад практическое пособие по свержению «всех и всяческих диктаторов»[25]. В пользе таких свержений автор не сомневается и специально осуждает «мир, как покой тюрьмы или насилия»[26]. И хотя далее формально Дж. Шарп оговаривается («ни военного переворота, ни гражданской войны демократы не хотят»), апология насилия все же в труде превалирует, и тут уместно вспомнить тех «цветных революционеров», которые пошли на мятежи, не имея представления, что именно за этим последует.

С этой точки зрения представляются достойными тщательного изучения некоторые обороты самих по себе вполне назревших североафриканских и ближневосточных революций[27]. Жертвы, которые несет, в частности, народ Ливии, явно не стоят персоны одного человека, не желающего оставлять высшую должность. А ведь в нынешних условиях нельзя исключить даже применения оружия массового уничтожения с его вполне вероятными гибельными последствиями.

В целом проблема преодоления тоталитарности и авторитаризма, безусловно, важна и актуальна. Она должна решаться современными политическими силами путем применения адекватных эпохе средств. В целом ее место – в рамках общего социального мирового революционного процесса обеспечения всеобщего мира, безопасности, надежного и гарантированного существования людей Земли.



[1] См. аналитический обзор соответствующей зарубежной и отечественной литературы, а также основных академических форумов по проблематике: В. П. Любин. Преодоление прошлого: споры о тоталитаризме.  М.: ИНИОН РАН, 2005.  120 с.

[2] Суждения и комментарии см.: И. Ф. Максимычев. Теории тоталитаризма в идеологической борьбе // Изучение диктатур: опыт России и Германии. Материалы конференции «Диктатуры: дискуссии в России и Германии», Москва, 23–25 сентября 2004 г. Отв. ред. М. Б. Корчагина.  М.: «Памятники исторической мысли», 2007, с. 76–83.

[3] Carl J. Friedrich. Total Dictatorship and Autocracy. Нем. вариант: Totalitare Diktatur. 1957; Clemens Vollnhals. Der Totalitarismusbegriff im Wandel // Aus Politik und Zeitgeschichte, 2006, № 39, S. 23–24. О научных и политических позициях Х. Арендт см.: О. В. Шудра. Ханна Арендт: Сущность, условия возникновения и функционирования тоталитаризма. Автореф. дисс. на соискание ученой степени канд. ист. наук.  Саратов, 1996.  18 с.

[4] Известный отечественный историк и политолог Б. С. Орлов предпочел, например, свести упомянутые «признаки» к трем обобщенным: 1) иерархическая система управления, увенчанная фигурой вождя; 2) массовое распространение идеологии, внушающей убеждение в оправданности такой системы в сочетании с практикой террора; 3) наличие харизматического лидера.  (Б. С. Орлов. Германия и СССР в 30-е годы: сходство и различие // Тоталитаризм как исторический феномен.  М. 1989, с. 57.) Но в реальном исполнении, в том числе и данным автором, приходилось обобщенные таким образом пункты конкретно раскрывать и уточнять.

[5] Такой проницательный аналитик и знаток национальных итальянских реалий, как П. Тольятти, считал, что движение Муссолини до своего «похода на Рим» в самом конце 1922 г. не претендовало на лидерскую роль, да и в 1923–1925 гг. держало курс на создание режима нетоталитарного типа.  См.: П. Тольятти. Лекции о фашизме  М.: 1974, с. 44–48.

[6] Следует заметить, что и в отечественной литературе нередко указывают на тонкость грани, которая отделяет тоталитаризм от авторитаризма. Под последним в таком случае понимается строй, стремящийся к полному контролю над человеком и обществом, но по тем или иным причинам не достигающий этого качества.  См. например: А. А. Галкин, Ю. А. Красин. Quo vadis?  М., 2003, с. 211–212.

[7] Писатель В. Войнович, испытавший бытовые трудности в связи с задержкой вселения в предоставленную ему квартиру: «Что касается страшной статистики, то в цифры – сколько миллионов людей было режимом угроблено или прошло через лагеря – я готов был поверить в любые»  (В. Войнович. Портрет на фоне мифа.  М.: Изд-во ЭКСМО-Пресс, 2002, с. 85-86.)

[8] Согласно мысли В. И. Ленина, «… пролетарское государство сейчас же после победы начнет отмирать, ибо в обществе без классовых противоречий государство не нужно и невозможно».  (В. И. Ленин. Государство и революция.  ПСС, т. 25, с. 483.)

[9] См.: А. Рабинович. Большевики у власти. Первый год советской эпохи в Петрограде. Пер. с англ.  М.: АИРО-ХХI, Новый хронограф, 2007, с. 360–362; А. А. Ахтамзян. От Бреста до Киля.  М.: Изд-во ИМО, 1963, с. 145–163; Л. Г. Истягин. Пацифизм Октября // «Альтернативы», 2008, № 2, с. 95–99.

[10] См.: А. Шубин. СССР и режимы «народных демократий» // Тоталитаризм в Европе ХХ века. Из теории идеологий, движений, режимов и их преодоления. Отв. ред. Я. С. Драбкин и Н. П. Комолова.  М.: Памятники исторической мысли, 1996, с. 383.

[11] Так, в частности, трактует эту кампанию американский историк проф. Перри Андерсон, сравнивающий ее по этому индикатору с китайской «культурной революцией», которую рассматривает как своего рода исправленный и облагороженный римейк советского прецендента.  См.: П. Андерсон. Две революции // «Альтернативы», 2010, №4, с. 58–94.

[12] H. Arendt. Elemente und Ursprünge totaler Herrschaft.  N.Y., 1951. S. 278.

[13] Этот своеобразный фактор разносторонне освещен в монографии: Л. А. Булавка. Феномен советской культуры.  М.: Культурная революция. 2008.  288 с.

[14] Примечателен вывод внимательного аналитика в указанной области: «Многие общественные сферы (например, культура, частично духовная жизнь) остались вне непосредственного государственного диктата» (В. Дамье. Исторические корни тоталитаризма // Тоталитаризм в Европе…, с. 38.).

[15] А. Шубин. Цит. соч., с. 381.

[16] См. подробно с различных точек зрения:  СССР. «Застой». Материалы конференции 5–6 ноября 2008 г. Под ред. Р. Крумма и Л. Булавки.  М.: Культурная революция. 2009.  472 с.

[17] Этому мешает отмечаемый объективными наблюдателями факт практически сложившейся и действовавшей в этот период (другое дело, с какими результатами) феномен «коммунистической многопартийности».  См.: А. А. Сорокин. Что выросло, то выросло // Кто сегодня творит историю. Альтерглобализм и Россия / Под ред. А. Бузгалина и Л. Ожогиной.  М.: Культурная революция, 2010, с. 127–140.

[18] Есть достаточные основания в данном случае всерьез отнестись к известному предостережению одного из столпов неолиберализма Фридриха Хайека: «…Там, где демократические институты не сдерживаются традицией верховенства права, они ведут общество не только в сторону “тоталитарной демократии”, но со временем даже к “диктатуре плебисцита”».  (Ф. А. фон Хайек. Право, законодательство и свобода: Современное понимание либеральных принципов справедливости и политики / Пер. с англ. Б. Пинскера и А. Кустарева под ред. А. Кудряева.  М.: ИРИСЭН, 2006, с. 328.)

[19] См.: И. И. Глебова. Ранний постсоветизм в политико-историческом контексте.  М.: РАН ИНИОН, 2006, с. 139–172.

[20] См.: Л. Булавка. Цит.соч., с. 100.

[21] А. В. Бузгалин. Постмодернизм устарел… (Закат неолиберализма чреват угрозой «протоимперии») // Вопросы философии, 2004, № 2, с. 7–8.

[22] М. Б. Корчагина. Дискуссия о тоталитаризме в России // Изучение диктатур…, с. 52.

[23] См. обстоятельный труд по данной теме: Глобализация сопротивления: борьба в мире. Отв. ред. С. Амин и Ф. Утар; пер. с англ. под ред. и с предисл. и введением А. В. Бузгалина.  М.: Книжный дом «Либроком», 2009, 304 с.

[24] См.: М. Хардт, А. Негри. Множество: война и демократия в эпоху империи. Пер. с англ. под ред. В. Л. Иноземцева.  М.: Культурная революция, 2006, с. 122–124, 129–130, 367, 405–406.

[25] Д. Шарп. От диктатуры к демократии: стратегия и тактика освобождения. Пер. с англ. Н. Козловской.  М.: Новое издательство, 2005.  84 с.

[26] Там же, с. 22.

[27] Весьма примечательно, что некоторые эксперты-конфликтологи из левых общественных течений высказались за оказание арабским революционерам помощи в форме обучения их методам ненасильственных, невооруженных массовых действий.  См. в частности:  S. Zunes. Die Macht gewaltfreier Aktion in Nordafrika und dem Nahen und Mittleren Osten // Friedens-Forum, 2011, S.21–22.


Вернуться назад