Писатель и читатель в мире, потерявшем будущее

Литературные итоги 2016 года

 

Мы предложили участникам заочного «круглого стола» три вопроса для обсуждения:

1. Каковы для вас главные события (в смысле — тексты, любых жанров и объемов) и тенденции 2016 года?

2. Удалось ли прочитать кого-то из писателей «ближнего» зарубежья?

3. Наиболее интересные книги и новые тенденции в жанре нонфикшн.

 

__________________

Алиса Ганиева, прозаик (г.Москва)

 

1. После прочтения семидесяти романов, допущенных к конкурсу «Русского Букера», мне, как и моим коллегам по жюри, было нетрудно заметить: романы этого года крутятся вокруг одних и тех же тем. Это история — личная, семейная, этническая, территориальная, — память, самоидентификация, ретроспекция, собирание вывихнутых суставов времени...Так что формулировка главной тенденции всплыла сама собой еще  на летнем нашем заседании: «происхождение современности для нынешнего романиста интереснее самой современности». Так и есть, писатели с разным успехом пытаются нащупать, откуда есть пошла русская земля, еврейский народ, постсоветский человек, российская демократия, сталинизм, либерализм, интеллигенция, государство, бюрократия, национальный менталитет и т.д. Эти темы развиваются и у Сергея Лебедева в «Людях августа», и у Сергея Кузнецова в «Калейдоскопе», и у Сухбата Афлатуни в «Поклонении волхвов», и у Бориса Минаева в «Мягкой ткани», и у Александра Мелихова в «И нет им воздаяния», и у Людмилы Улицкой в «Лестнице Якова», и у Петра Алешковского в «Крепости», и, конечно, у профессионального историка Леонида Юзефовича в «Зимней дороге», и у нескольких десятков других авторов, которых невозможно здесь всех перечислить.

Тенденция много говорит о состоянии нашего общества. Общества, которое обернулось вспять и ищет образцы и модели существования и саморепрезентации — в отработанных копях прошлого. И при этом настоящего почти не замечает. Как будто рецепты для «сегодня» можно отыскать лишь во «вчера» — в истории ссыльных народов, лагерных опытах, революционных метаниях. Романы, вырастая из семейных фотоальбомов, тяготеют к эпичности, а их композиция — к коллажу, мемуарам, дневникам, эпистоле. И, надо сказать, не только романы. Взять хотя бы рассказы Антона Секисова, выходившие в том числе в «Дружбе народов» и собранные в сборнике «Через лес», — они тоже строятся на историях из жизни, на эпизодах памяти. Это почти болезненное обращение к памяти, наверное, говорит о нежелании, страхе, а иногда неумении окунаться в то, что происходит за окном, в нашем собственном трагикомическом времени.

2.Признаюсь, мало. Это пара рукописных вещей прозаика Ованеса Азнауряна из Армении, роман «Травля» Саши Филипенко из Белоруссии (впрочем, он, кажется, уже переехал из Минска в Москву). Пыталась читать стихи из сборника «Тамплієри» Сергея Жадана и, даже не зная украинского, подпала под их обаяние. Больше, увы, никого не вспомню.

3.Литературным критиком меня давно не назовешь, ни в какой экспертный совет по новинкам в жанрах нонфикшня в этом году не входила, так что читала  только для удовольствия. И чаще — совсем не новинки, а старые бестселлеры («Эгоистичный ген» биолога Ричарда Докинза, «Бог не велик» интеллектуала Кристофера Хитченса, автобиографии Марка Твена и Чарльза Дарвина, «Черный лебедь» экономиста Нассима Талеба, книгу Венди Каминер о подъеме иррациональности и опасностях набожности и пр.). Либо — что-то ярко прозвучавшее вроде политологической эссеистики Михаила Зыгаря («Вся королевская рать») или научпопа Аси Казанцевой («В Интернете кто-то не прав»). Перечитывала «Число неизреченного» — упоительно написанное вступление и комментарии Олега Лекманова и Михаила Свердлова к стихам Николая Олейникова. Сборник эссе Андрея Аствацатурова об американских писателях — «И не только Сэлинджер». Собираюсь приняться за «Промельк Беллы» Мессерера — только-только вышедшие мемуары об Ахмадулиной с уникальными иллюстрациями из семейного архива.