Мы предложили участникам заочного «круглого стола» три вопроса  для обсуждения:

1. Каковы для вас главные события (в смысле — тексты, любых жанров  и объемов) и тенденции 2017 года?

2. Удалось ли прочитать кого-то из писателей ближнего зарубежья?

3. Поле литературного эксперимента: наиболее интересные тексты  и перспективные направления. 

 

Алексей Саломатин, литературный критик (г.Казань)

 

Вопрос Финкельмайера,

или В очередной раз о том, как всё хорошо,

хотя могло быть и не так

 

 

Кто о чем — а я, как водится, о читательских впечатлениях и чаяниях.

Неожиданно порадовали отечественные прозаики: сразу два заметных романа за год.

Первый — поморскую сагу Дмитрия Новикова «Голомяное пламя» — поспешили записать в потомки деревенской прозы, хотя восходит он к прозе крестьянской — Сергею Клычкову, Пимену Карпову и проч. — нашему посконному магическому реализму, пропущенному при этом, страшно сказать, чуть ли не через Фолкнера. За смелость эксперимента и величие замысла автору можно простить многое, даже явно оказавшуюся ему не по языку стилизацию под XVI век, однако по прочтении не оставляет досада. При блестящей и многообещающей первой трети, с тонкой игрой оттенков и перекличек, редких для прозы, и провисающей середине, треть последняя будто вовсе собрана на скорую руку из оставшихся черновых набросков — авось монтажная композиция все спишет. А ведь не поторопись автор и посиди над рукописью еще год — получили бы совсем другой роман…

Второй — «Тайный год» Михаила Гиголашвили, притворяющаяся историческим романом об Иване Грозном пространная притча о власти, не щадящей ни приближенных, ни облеченных. От обрушения под собственной тяжестью изрядно, надо признать, затянутую вещь спасает структурное единство глав, каждая — сама по себе законченная притча с прологом-сном и эпилогом, в котором ведется учет царевым грехам. Если Новиков имеет в виду опыт Фолкнера, то «Тайный год», с его нарочитыми анахронизмами и очевидными аллюзиями на современность, скорее, осторожная попытка «русского Грейвза», «Я, Иоанн IV», если угодно. Замечательно, к слову, что автор, выстраивая исторические параллели, не унижается до фельетонного зубоскальства.

Оба романа добрались до финала «Русского Букера», и оба, при всех неравных, были равно достойны победы. Видимо, поэтому она и не досталась ни одному.

Но, пожалуй, самым значительным событием года для меня стал выход антологии «Современная литература народов России: Поэзия». Не множа ритуальные славословия, речь поведу о пользе издания не для национальных стихотворцев, получивших через перевод выход к широкому читателю, а для авторов русскоязычных.

Если идеальный классик, согласно Элиоту, язык исчерпывает, то любой добросовестный автор его как минимум учитывает. А язык жив известно кем. И не избранными титанами, а всеми причастными — от Тимошки Анкудинова до последнего актуального современника, не минуя Надсона и Асадова, этих состоящих в занятном фонетическом родстве прилежных тружеников пошлости, на славу разработавших поэтику чистой инерции, нулевую, так сказать, степень поэзии. Однако в масштабах языка и сама инерция — усилиями тысяч безликих надсадовых — становится энергией.

И предшествующую отечественную традицию автор усваивает, как родной язык, едва не подкоркой. Либо он, извините, занимается не своим делом. И человеку пишущему нельзя учитывать опыт исключительно, скажем, Апухтина, Бродского  и Востокова, игнорируя уроки Глинки, Дельвига и Елагина, как нельзя говорить по-русски, не владея причастными оборотами и условным наклонением. То есть, конечно, можно, но в первом случае мы получим последовательного эпигона, а во втором — Эллочку Людоедку. (Игнорировать и, принимая во внимание, идти иным путем, разумеется, не одно и то же.)

При обращении же к литературе иноязычной возникает важный элемент сознательного выбора: Фрост или Санаи, Верлен или Ян Лянь, сонет или элегический дистих… А выбор — это всегда альтернатива, ветвление, точка бифуркации.

Черпать силы из сопредельных традиций не стеснялись и небожители: излишне говорить о значимости немецкой поэзии для Державина или французской — для Пушкина, сам Гораций считал себя достойным вечности за то, что приспособил эолийские размеры к италийским стихам.

При этом долгое время русскоязычный читатель, подобно Дантовым покойникам, имея определенное представление о литературе мировой, не ведал о том, что происходит у него под боком. Словесность постсоветских республик представлялась исчадием/наследием советской системы — назначенные сверху национальные классики на попечении армии финкельмайеров.

С выходом антологии стало очевидно, что на территории бывшего Союза сформировался ряд ярких литератур, уже не сателлитов литературы великорусской, но вполне самобытных, в которых давно есть не только что изучить, но и чему поучиться. Тем интереснее, что авторы их пребывают с нами в одном, прошу прощения, геополитическом пространстве, а значит — нас ждут знакомые реалии, преломившиеся в иных культурных и языковых картинах мира.

Какие уроки вынесет из этого русская поэзия — узнаем со временем.

Так что главные итоги уходящего года для меня: освоение наработок западных мастеров — в прозе и представление многообразия национальных поэтик — в поэзии. Тут уж отмечай, как говорится, да подмечай.

Острого всем зрения и чуткого слуха в новом году!