Дмитрий Стахов, прозаик (г.Москва)

 

Мне удалось проскочить мимо многих книг, что считались, а некоторые считаются до сих пор, «культовыми». Исключение составили «Незнайка», несколько ранее — «Айболит», привлекавший иллюстрациями, из-за которых симпатии скорее вызывал разбойник Бармалей в лихих ботфортах. Правда, сестра доктора Варвара — в нашей коммунальной квартире была такая вредная тетка, с тем же именем — порождала настоящую ненависть. Книги «классиков» — Майн Рида, Вальтера Скотта, Фенимора Купера — оказались очень скучными. Кажется, дочитать ни одну из них не довелось, но рисунок с подписью «N. был скальпирован, но жив» к какому-то куперовскому роману помню до сих пор: скальпированный, с повязкой на макушке, приподнимается на локте, в проеме двери хижины его дочь, за ней — то ли Следопыт, то ли Зверобой.

Увлечение сказками — «Тысяча и одна ночь» в первую очередь — пришло уже совсем в зрелом возрасте. В детстве от сказок отвадило чтение неадаптированных корейских и японских сказок, поразивших кровавостью и жестокостью. 

Вот Жюля Верна я читал и перечитывал, больше всего нравился «Таинственный остров», но в собрании сочинений отсутствовал том с романом «Пятнадцатилетний капитан». Его я так и не прочел — чтобы восполнить пробел, взял в библиотеке, где на эту книгу была длинная очередь, но тут по телевизору показали фильм, старый, с Черкасовым в роли Паганеля, и «Капитана» я вернул буквально на следующий день; «Уже?» — удивилась библиотекарша, но это победила визуальность, побеждавшая и в дальнейшем.

Память о книгах остается, если вспомнить тех, кто рекомендовал их прочитать или, тем более, кто их читал вслух. Едва выйдя из возраста «Федорина горя» и «Тараканища», я серьезно заболел, вечерами отец, сидя возле моей кровати, читал то, что выбирал сам. Он отложил в сторону детские книги, попробовал читать Сетон-Томпсона, но его блестящие рассказы не имели счастливого конца, что сильно расстраивало, а потом взял с полки Джека Лондона, «Белый клык», и читал с какой-то особенной интонацией: например — «что», четкое, с явным «ч», без близкого к «ш», в обыденной речи. Выздоровев, я прочитал всего Лондона, и назад дороги не было, хотя чтение взрослых книг влекло за собой ставившие родных в тупик вопросы. 

Особенно много их возникало во время чтения «Похождений бравого солдата Швейка» с иллюстрациями Йозефа Лады, сокращенное чешское издание. Мама покорно объясняла значение слов «дегенерат», «фельдкурат», «кнедлики» и тому подобных, но когда я спросил, что значит «импотент», взяла книгу, ознакомилась с контекстом, сказала, что, по ее мнению, эту книгу мне читать еще рано, после моего признания, что читаю ее уже пятый раз, смирилась, значения слова, впрочем, не объяснив.

Тут подоспел «черный» четырехтомник Хемингуэя, где в «Фиесте», помимо многих незнакомых слов, был обнаружен пассаж о том, что определенные книги надо читать в определенном возрасте, что некоторые, прочитанные раньше или позже, могут оказаться — этих слов у Хемингуэя нет — миной замедленного действия, принести скорее вред, чем пользу, или, как минимум, не дать того удовольствия, которое они могли бы дать при совпадении осей — этого у Хемингуэя тоже нет — читатель-книга-автор в одной временной точке. 

Признаю, что образ с осями несколько надуманный, но как бы то ни было, наверстать упущенное невозможно. Не только в чтении. Просто современные детские книги читаются все большим числом взрослых. И вовсе не вслух детям. Вполне взрослые люди читают, с нетерпением ждут появления таких книг, которые сравнительно недавно были исключительно детскими. Это какой-то замысловатый процесс инфантилизации и, наоборот, взросления, описать который можно было бы синусоидой. Ведь надо помнить, что и Скотт, и Рид, и Купер когда-то были книгами для взрослых…