Был прекрасный февральский день, один из тех, что случаются ежегодно в это время. Солнце впервые за всю зиму выглянуло из-за крыши девятиэтажки, что стояла напротив, и осветило желтоватое здание школы с насупленными барельефами классиков на фронтоне. Темные следы потеков от недавнего потепления стали застенчивее, словно школу вдруг застукали в неприличном виде. Пока не было солнца, все это еще можно было как-то сносить, но теперь, при хорошем освещении, да без туч — никак.

Радостное светило пригрело снег на козырьке, заставило его осесть и посереть. Быстрые лучи проинспектировали кабинеты, выгоняя зазевавшихся или слишком уж трудолюбивых учеников на улицу. Потому что — вот оно, солнце, сейчас есть, а через минуту его уже не будет. И только странное для февраля теплое дыхание в воздухе напомнит: было, было нечто, было да пропало.

Солнце тронуло пыльное стекло кабинета директора, мягко погладило прилипшего еще с осени паучка и скатилось на подоконник. Директор проводил рассеянным взглядом луч, взбивший пылинки над ковром, и отложил ручку. Как раз в этот момент с козырька сполз снег и звучно шмякнулся о крыльцо. Директор прислушался — не раздастся ли следом за этим чей-нибудь крик или ругань, но все было тихо. Удивленно чирикнул воробей, и солнце погасло, погрузив комнату в привычный полумрак.

Директор поглядел на стопку работ справа от себя, на распахнутую тетрадь перед собой, на мерцающий экран компьютера слева, и в душе у него поселилось нехорошее предчувствие, что нести ему все эти контрольные домой, там же проверять, там же заносить данные в электронный журнал. А в сумке и так лежат несколько книг, тетради будут некстати. И как-то сразу представилась вся эта дорога: по ступенькам, через холл первого этажа, на улицу, где с козырька сползает снег, по березовой аллее к центральным воротам, направо, по натоптанной, но уже раскисшей тропинке — в ботинках поселится влага, портфель оттянет плечо, троллейбус покажется вдалеке между двумя улицами и уйдет.

Директор поерзал в кресле и решил остаться. Пускай уйдет этот троллейбус, следом за ним придет другой, третий. Успеется.

Стопка тетрадей таяла, мерцание экрана становилось навязчивей. И так же навязчиво в голове возникала дорога через школу на улицу. Пройти тихую секретарскую, закрыть за собой обитую темным дерматином дверь, спуститься, миновать мрачный холл первого этажа с зимним садом, среди школьников прозванный Горкой Крестов за крестообразные подпорки у растений. Сколько раз директор давал себе слово сделать там дополнительный свет. Зимний сад, занимавший добрую половину этажа, тонул в зелени. Жадные монстеры восхитительные тянули вслед проходившему разлапистые ладошки, покачивали бесконечными отростками хлорофитумы, поглядывали недовольно бегонии. И все это шуршало, перешептывалось. Как же порой хотелось ступить под сумрачную зелень, чтобы пропасть для этого мира навсегда, поставить на себе крест.

Директор очнулся от раздумий, когда свет в комнате стал ярче. Это означало, что на улице почти темно. Пора было идти домой. Он быстро собрался, достал из шкафа черное пальто с обшитыми красной ниткой петлями, подхватил портфель, в который пришлось-таки положить несколько тетрадей, и вышел в коридор.

Притихшая школа чутко улавливала малейший шум, во стократ возвращая его суматошным эхо. Директор миновал коридор Васильчикова (несколько лет назад здесь произошла драка, и Васька Васильчиков отличился, выбив противнику зуб), спустился по лестнице Кузнецова (историческая личность Колька Кузнецов именно на этой лестнице поставил личный рекорд по скатыванию на заднице по перилам: он проехал три этажа, но на последнем задел штанами за чугунную загогулину и оставшееся расстояние преодолел кувырком), прошел мимо Нинелевского уголка (когда-то малышня из началки застукала здесь рыдающую биологичку Нинель Михайловну; что стало причиной ее слез, так никто и не узнал, но это место стало любимым постом многих девчонок, готовых грязному углу рассказать о своих бедах), оставил за спиной Горку Крестов (остряк придумал примету — перед экзаменом втыкать в рыхлую почву домашних растений крестики на удачу, а после все эти крестики собирать и сжигать; до этого ходить мимо утыканных крестами растений считалось дурной приметой — к смерти; в учительскую все предпочитали пробираться кругом через верхний этаж).

Директор пришел в себя, когда понял, что снова поднимается по лестнице. Радовал глаз плакат о путях эвакуации при пожаре. Второй этаж. Как это он ухитрился пройти мимо охранника, мимо входной двери, мимо раздевалки и попасть сюда? Директор ярко представил, каким удивленным взглядом его проводил пожилой охранник. Надо было поворачивать и идти обратно.

Директор уже спустился вниз, когда перед его мысленным взором снова встал охранник и выражение его лица. Неприятная тревога шевельнулась в душе, заставив отступить в темный тупичок перед спортивным залом.

Пахло лежалыми матами, потом и резиной. Директор вспомнил, что из низкой пристройки спортзала есть отдельный выход. Надо только пройти этот самый зал и толкнуть дверь. Никто никогда ею не пользовался, поэтому негласно она считалась закрытой. На самом деле ее ни разу не запирали. Ключ от двери давно потерян, ставить новый замок все казалось недосуг — вот дверь и создавала всего лишь вид.

Сегодня она вид создавать перестала, потому что и вправду оказалась закрыта. Директор дергал ее туда-сюда, но не было даже долгожданного «бэмс», которое обычно создают деревянные двери, хоть и запертые, но часто пользуемые. Эта же намертво прилипла к косяку, не желая выполнять своих прямых обязанностей — выпускать людей на волю.

Директор заспешил обратно — образ удивленного охранника поблек перед внезапной тревогой. Ему хотелось попасть на улицу. Полный нехорошими предчувствиями, он взялся за ручку двери и застыл.

Спортивный зал тоже был заперт. Вероятно, входя, он сильно хлопнул, так что собачка замка сработала, выбрасывая язычок. В этот раз дверь издала тот самый вожделенный «бэмс» и даже немного шарахнула: голодное эхо покружило под высоким потолком зала. Под затихающий шум директору пришло на память, что зал носит имя Павлуши. Много лет назад, еще до того, как он пришел сюда, мальчик Павлуша сорвался с каната и разбился. Говорят, его дух до сих пор витает вдоль пыльных стен, вздыхает, переставляет маты, трогает поскрипывающее крепление каната. Вот и сейчас директору показалось, что железное кольцо скрипнуло, словно каната кто-то коснулся. Он взволновано заозирался и вдруг увидел, что из-под двери тренерской пробивается свет. В этом большом, в две комнаты помещении кто-то был. Странно, что этот «кто-то» не услышал, как директор дергал двери, не выглянул, не поинтересовался, что за шум. Физрук Илья Мстиславович, прозванный Ильей Муромцем, не любил посторонних в зале. Или в тренерской не Муромец?

Первая комнатка маленькая, темная, стол, стул, тумбочка с запрещенным электрическим чайником и узкий шкаф в простенке между дверью и окном. Голоса слышались из второй, ярко освещенной комнаты, вечно заваленной матами, мячами, ракетками и гантелями. Звалась она «беговая», потому что Илья Муромец всегда подгонял своих подопечных, отправленных за спортинвентарем: «Бегом! Бегом!» Всем же, наоборот, хотелось задержаться, чтобы покопаться в этом кладезе сокровищ, раздобыть гнутую рапиру или патрон от стартового пистолета.

— Ну, и что дальше? — раздался взволнованный голос.

— А дальше ничего, — отозвался насмешливый. — Больше его никто и не видел.

— Что же, и дома не искали? — торопился взволнованный.

— А чего искать? — терпеливо объяснил насмешливый. — Он к ним сам пришел. Ночью. И все объяснил.

Повисло молчание. Но не абсолютное, а с всхлипами, шмыганием носа, тяжелым, с подхрапыванием, дыханием. Директор вытянул шею, чтобы разглядеть полуночников. Было их пять человек. Трое сидели к выходу спиной, четвертый, маленький и лопоухий, забрался на сложенные маты и теперь ковырял слабую нитку, пытаясь вспороть шов. Пятый лежал рядом, довольно улыбался, спрятав половину лица в чашке. Директор узнал его. Это был Федька Медведев, тихий хулиган из восьмого. Он всегда нежно и ласково улыбался, ходил осторожно, но при этом большая часть школьных приключений была на его совести. Высокий, широкоплечий, с круглым, вечно обветренным лицом, широким, чуть приплюснутым носом. Директор хорошо помнил его в своем кабинете. И эту улыбку. И обещание больше в истории не попадать тоже помнил. Рядом лежал пятиклассник Ванькин, бледный, худой, с синими прожилками вен на лице и тяжелыми синяками под глазами. Он неизменно выглядел так, словно его недокармливают да в придачу бьют. Остальных директор узнал чуть позже по именам, с которыми они друг к другу обращались, и по бледным профилям, которые они время от времени являли.

Раз эта странная компания собралась здесь, значит, никакого Ильи Муромца поблизости быть не может. Он бы не допустил посиделки в тренерской. Скорее всего мальчишки забрались сюда сами, через ту самую дверь, которая когда-то была вечно открыта, а теперь оказалась закрыта. Не иначе, как их работа. По-иному и не объяснишь. По всему выходило, что директору надо было идти в ту комнату, где все сидят, ругаться, хватать хулиганов за руки, за шивороты и за вихры, звать охранника, но что-то остановило его от этого вполне логичного действия. Говорили мальчишки, как видно, о забавном, рассказывали страшилки. Директору и так было не по себе, но он все-таки почувствовал болезненное любопытство. Хотелось послушать. А потом можно будет уйти вместе со школярами через запасную дверь. Нет, не тянуло его топать одному через темный зал, стучаться в дверь, звать охранника, чтобы потом несколько дней подряд ловить его удивленные взгляды. Директор остался.

Рассказчики были настолько увлечены, что не заметили появление нового слушателя, и директор спокойно присел около стола. Обитавший в углу шкаф с приоткрытой створкой бросал жирную тень, поэтому из светлой комнаты посторонний человек не виден. Зато самому директору было все хорошо видно и слышно.

Заводилой в разговоре был сидящий справа Ильясов. На просвет нежно светились его уши, а вздыбленные волосы создавали сказочный ореол вокруг головы.

— Это еще что, — говорил он насмешливо. — А вот вы Горку Крестов видели?

— Конечно, видели! — взволновано отозвался лежащий наверху Ванькин. Трыкнула оторванная нитка. Шов мата стал распускаться. — Ты, Ильясов, не тяни, рассказывай!

— А никто не обращал внимания, что в углу, в горшке самого большого фикуса стоит крест? Все сжигают после экзаменов, а он остается…

— Забыли, наверное, — недовольно пробасил сидящий по центру вратарь школьной футбольной команды Павлюк. Невысокий, крепкий, с круглой, как мяч, большой головой, с налитыми круглыми, как мяч, щеками, с крепкими, круглыми, как мяч, кулаками и маленькими круглыми, прижатыми к голове ушами. Они нежно обнимали его гладко обритую черепную коробку, повторяя все причудливые впадинки.

— А вот и не забыли! — торжественно произнес Ильясов. — Вы думаете, почему там кресты стоят?

— Почему? — звонко отозвался Ванькин.

— Забыли, забыли, — добродушно пробасил Федька.

— Не забыли! — азартно возразил Ильясов и подался вперед. Уши его вспыхнули пунцовым возмущением. — Он там с самого начала стоит. Там парня похоронили.

— Где? В фикусе? — подавился чаем Федька.

— Не в фикусе, а в земле. Давно еще. Школы не было. Его за какие-то дела убили, а потом похоронили. И крест на могиле поставили. А когда котлован под школу копали, могилу снесли. А потом стали замечать, что на полу первого этажа крест проступает. Это, значит, могила его. И чтобы никто этого не замечал, цветами все заставили и примету такую придумали, с крестами. И сами же от испуга первый крест там поставили. Ну, как бы в память о том парне. Школа-то наша на могиле стоит. Чуете? Поэтому в зимний сад никто не ходит. Боятся.

— Чего боятся? — насупился Ванькин. Маленький, тщедушный, он боялся всего и всех. Когда добавлялись новые страхи, он им пытался сопротивляться, но вяло и неубедительно.

— Покойник может за ногу схватить, — шепотом сообщил Ильясов. — А если зазеваешься, так он тебя к себе в цветы утащит и там защекочет до смерти.

— Так уж и защекочет! — хохотнул Федька, с любопытством изучая содержимое своей чашки.

— Не веришь? — подался вперед Ильясов и посмотрел на соседа. Павлюк мотнул головой и втянул ее в плечи, словно отбивал мяч.

— А вы на директора посмотрите. Кто-нибудь видел, чтобы он хотя бы раз улыбнулся? — выдал пример Ильясов. — Он же смурной все время ходит!

Директор подался назад, проверяя, может ли он улыбнуться. Все было нормально. Мог он улыбаться. Что они обманывают? И про крест этот. Лампочку надо ввернуть, да поскорее. Темно, вот и все объяснения.

— Ну, и чего он не улыбается? — прошепелявил сидящий справа Костян: недавно в столовой ему разбили губу и высадили зуб.

— Понимаешь, Костян, он однажды встретился с этим парнем, мертвым.

— Где? — еле слышно просил Ванькин.

— Вот среди этих цветов и встретил!

— Зачем же он туда пошел?

— Он не сам подошел. Его позвали.

— Как позвали? — Голосок у Ванькина стал похож на мышиный писк.

— А вот идет директор по коридору и вдруг слышит, плачет кто-то. Прямо из фикуса голос раздается. И такой жалобный: «Директор… помоги…» Он и подошел. А там, под фикусом, парень сидит. Парень как парень, только лицо у него синее. Как увидел директор парня, так и застыл. Мертвецы всегда взглядом останавливать умеют. Хорошо, у директора в руках журнал был. Он им от покойника закрылся.

— А то что бы? — всхлипнул Ванькин.

— А то бы покойник его щекотать принялся бы. До смерти. А как бы тот помер, покойник вместо него стал бы по школе ходить.

— И как же ему журнал помог? — Федька обнялся с чашкой.

— Журнал это вообще — сила! Двойки и тройки — они же ненавистью учеников и учителей пропитаны. Если ее на покойника направить, он исчезнет.

— А пятерки? — шевельнулся Павлюк, как будто мяч игроку своей команды передал.

— А у вас что, отличников любят? — спросил Ильясов так, словно, ответь Павлюк утвердительно, он пойдет и позовет покойника из зимнего сада.

— И что же директор? — напомнил Ванькин. Он все тянул и тянул на себя несчастную нитку из мата, накручивал ее на пальцы.

— Как закрылся директор журналом, покойник ему и сказал: «Не хочешь меня к себе в школу пустить, так носить тебе с этих пор всю мою печаль!» И исчез.

— А директор? — приподнялся на коленях Ванькин.

— Вот он печальный и ходит.

— Да ладно, печальный, — заскрипел стулом Костян.

Директор тоже шевельнулся, чтобы самому себе доказать, что все это не сон, а всего лишь россказни школьников. Стул под ним скрипнул.

— Что это? — чуть не свалился с матов Ванькин.

Сидящие спиной обернулись, свет перестал падать на их лица, и они стали похожи на черные сгустки мрака.

— Это Павлуша ходит, хозяйство свое проверяет, — сообщил Федька. Он пытался выжать из чашки каплю жидкости, тряс ее над собой. Но вместо чая в его разинутую пасть падала распаренная заварка.

— Который убился? — прошептал Костян.

— Он самый, — подтвердил Федька, мрачно пережевывая добычу.

— А правда, что он на уроках подсказывать может? — пискнул Ванькин и обнялся с вытянутой ниткой.

— Он, братцы, все может, — Федька выплюнул в чашку коричневую жвачку. — Его правильно попросить надо.

Троица перестал вглядываться в темноту и отвернулась.

— Ну, и что делать? — по-деловому осведомился Павлюк и согнулся, будто собирался принять мяч.

— А можно? — запоздало спросил Ванькин.

Федька торжественно оглядел собравшихся, оценивая, достойны ли они той информации, что он собирался им сообщить.

— Ну, не тяни, — хрипло произнес Костян, погонял слюну между прореженных зубов, но сплевывать не стал.

— Надо в полнолуние прийти в зал, порезать руку, залезть под потолок и натереть кровью канат. Тогда Павлик непременно на первой же контрольной придет и станет подсказывать.

— А если не подействует? — жалобно воскликнул Ванькин, испуганно глядя на свои тощие запястья.

— Подействует.

— И как долго он подсказывать будет? — уточнил въедливый Павлюк.

— Как договоришься. После того, как спустишься, Павлик появится, и ты можешь свои условия диктовать.

— Сам Павлик? — ахнул Ванькин, становясь нехорошего зеленоватого цвета.

— Сам!

Как только Федька произнес это слово, в зале что-то обвалилось. Директор вздрогнул, снова заставив стул скрипнуть.

Мальчишки перепугались. Ванькин рухнул за маты, ближе к стенке. Федька уронил чашку, а Ильясов бросился вон. Маленьким ураганом он пролетел через темную комнату. Шарахнула дверь, закрывая сидящего директора.

— Что там? — позвал Павлюк, тоже вышедший в темную половину, но предусмотрительно остановившийся на полпути. Даже на ручку двери оперся. Все смотрели в зал.

— Ну? — подогнал Федька, спуская ноги с матов.

Директор старался не дышать, но все же повернул голову, чтобы посмотреть на замерших ребят… и встретился взглядом с Ванькиным. От перепуганного бледного пятиклассника остались одни глаза. Огромные и как будто выцветшие. Он мгновение смотрел на директора, а потом зажмурился. Губы его шевелились.

— Нет там ничего, — недовольно проворчал Ильясов, появляясь в темной комнате. — Я думал, и правда, кто ходит. А это сквозняк, наверное, канат качает. Я его перекинул через шведскую стенку, чтобы больше не скрипел.

Директор невольно залюбовался смелым мальчиком, что после таких рассказов не побоялся идти в зал, где могло бродить привидение. Или даже охранник, что страшнее привидения в несколько раз. Он был очень хорош в это мгновение. Его некрасивое лицо, торчащие уши, нелепая прическа — все дышало удалью и безбашенностью.

— А что бы ты делал, если бы увидел его? — хмыкнул Павлюк, усаживаясь на свое место.

— Притащил бы сюда! — Ильясов тоже прошел в комнату. Все стали смотреть на него, и никто больше не обращал внимания на непрошеного слушателя.

— И не забоялся бы? — Ванькин быстро-быстро моргал, словно ему в глаз попала соринка. Еще он постоянно шарил вокруг себя руками — наверное, падая, обронил нитку и теперь искал ее.

— А чего бояться? — Ильясов вольно расположился на стуле, закинул ногу на ногу и стал раскачиваться. Директор сдержался, чтобы не сделать замечание — стульев на этих обормотов не напасешься!

— Как чего? Он же мертвый! — Ванькин осел и принялся тереть глаза, будто сдерживал слезы.

— Так ведь покойников в любой час видеть можно!

— Да иди ты! — отмахнулся Костян и яростно почесал щеку.

— Вот и иди! — Стул, на котором раскачивался Ильясов, грохнул передними ножками об пол. — Знаешь, как покойника от живого отличить можно?

— Ну? — напрягся Павлюк.

— А никак!

— Вот и врешь! — воскликнул Ванькин. — Покойники в гробах лежат да в земле закопаны.

— Покойники спокойно среди нас ходят, — снова грохнул стулом Ильясов.

— И как же их отличить? — Федька опять что-то жевал.

В комнате повисла тишина. Ильясов загадочно улыбался — нет, сидящие перед ним не достойны высших знаний.

Ванькин нервно дергал шеей, Павлюк сидел, свесив голову, как будто сложный удар рассчитывал, Костян смотрел на Федьку, не мигая. Он первый и нарушил молчание, радостно гыкнув.

— Да ладно!

— А ты думаешь, почему ночью в школе никого нет? — Ильясов даже вперед наклонился, чтобы его вопрос прозвучал убедительней.

— Спят все ночью! — отчаянно воскликнул Ванькин.

— Кто спит, а кто и нет, — голосом злого вещуна сообщил Ильясов. — Ночью в школу сходятся мертвяки. Ученики, умершие из-за плохих отметок, учителя…

— Так уж и учителя? — засомневался Федька, хотя лицо его тоже побледнело.

— Конечно, они сюда приходят свои черные дела доделывать. Колдуют против учеников, заговоры всякие творят, проклятья навешивают. А живого человека от мертвого отличить легко. Надо взять воду из-под крана в туалете на первом этаже…

— Где столовая?

— Да! Это непростая вода. Если ею брызнуть на проходящего мимо человека,  мертвый ничего не заметит, а живой начнет шуметь.

— А чего там с водой-то? Я ее пил, нормальная… — пробасил Павлюк.

— Ну, вот и все…

Ильясов снова стал раскачиваться на стуле. Некоторое время все смотрели на него, а потом повернулись к Павлюку.

— Чего — все? — сгруппировался вратарь. — И ничего!

— Ну да, вода непростая, — вдруг согласился Федька. — Мертвая она. Только на первом этаже такая льется.

Ильясов покосился на него с пониманием.

— А вообще я так вижу, что среди нас много покойников ходит. Вот и директор…

— Что директор? — Ванькин рванул нитки, но теперь они держались прочно.

— Не зря он тогда встретился с покойником. Наверняка тот защекотал его и превратился в директора. Он же не уходит отсюда никуда. Так здесь и ночует. Видели, в его кабинете свет все время горит?

Директор сам не заметил, как поднялся. Ему захотелось сейчас же доказать этим мальчишкам, что никакое он не привидение, а самый что ни на есть живой человек.

Ванькин мазнул по нему взглядом и отвернулся — своим глазам он больше не доверял.

— А я вот тут видел, — начал Федька, сползая с матов, — как по полу мышь белая бежала. Думал, глюк, а она просто из кабинета биологии смылась. Приношу биологичке. Нинель так орала, что мышь от страха сдохла.

— Чего ж она орала-то? — Павлюк приподнялся, пропуская Федю в темную комнату.

— Испугалась, наверное.

Федька прошел к тумбочке. Директор замер. Федька потряс чайник, прислушался к бульканью в его животе.

— А воду-то мы брали около столовой, — сообщил он, нажимая на клавишу. — И все ее пили. Вот и выходит, что все мы… того…

— И вовсе не того, — заволновался Ванькин. — Живой я, слышишь? Живой!

— А чем докажешь?

Федька стоял вполоборота к директору. Ему ничего не стоило слегка повернуться, чтобы увидеть взрослого. Да он наверняка его уже и видел, но до времени не показывал это.

— Да чем угодно! — Ванькин спустил ноги с матов. — Сейчас подойду и тебя стукну.

— Тогда точно станешь покойником, — хмыкнул Костян и, забывшись, сплюнул на пол.

Щелкнул, выключаясь, чайник. Все вздрогнули.

— А я живой! Живой! — заголосил Ванькин и полез обратно на маты.

— Живой, а мертвяков видишь…

Ванька замер на полпути до верха, быстро оглянулся.

— Кого это я видел?

— Директора. — Федька взял чайник и стал пить воду прямо из горлышка.

У директора волосы на голове зашевелились, ведь если чайник закипел…

Шарахнула дверь — первым из комнаты вылетел Ванькин, за ним неспешно прошел Костян, сгибая голову, будто готовясь к броску, протопал Павлюк. Ильясов снова шарахнул стулом и нехотя поднялся. Уходя, он культурно прикрыл за собой дверь.

Федька улыбался. Глотал кипяток и улыбался. Но тут он увидел директора. Вода фонтаном вырвалась из его рта, он закашлялся, пару раз стукнул себя по груди и бросился на выход.

Не смея пошевелиться, директор прислушивался к удаляющимся звукам. Опять скрипело кольцо: некто невидимый раскачивал канат, как язык набатного колокола, и он явственно ходил из стороны в сторону, а вовсе не был закреплен на перекладине шведской стенки, как об этом говорил Ильясов. Некстати вспомнилось, что директор тоже пил воду из крана около столовой, что не раз забирался в гущу зимнего сада, что видел крест. Что знает о печальной судьбе белой мыши из кабинета биологии.

Он вышел в зал и огляделся.

Канат раскачивался. В полумраке казалось, что около него кто-то стоит. Директор попятился. Оставляя за спиной надежную стену, дошел до двери, которая теперь оказалась открытой, и скользнул в темный тупичок. В затылок словно кто смотрел. А может, дышал. Шея задеревенела. Очень хотелось поглядеть. Обернуться, чтобы убедиться, что ничего нет. Но поворачиваться было страшно. Пока он сам ничего не видит, так и его — не видят. Это главный закон ночных страхов.

Гулкий кафель, стертые ступени, холл первого этажа. Директор прислушался. Если мальчишки побежали к выходу, их еще должно быть слышно. Однако школа дышала тишиной и спокойствием. Перед глазами снова появился щит с информацией о путях отступления при пожаре. Второй этаж. Паркет под ногой проминается, скрипит. В высокие окна светит фонарь.

Не оборачиваться. Если есть фонарь, должна быть тень. Если тени нет… ах, зачем он пил воду! Зачем встречался с покойником из зимнего сада, зачем просил Павлушу о помощи?

Утро директор встретил сидя под самым большим фикусом в зимнем саду. Свежий ветерок омыл его лицо. Он открыл глаза и понял, что самая сложная ночь в году миновала. Поднялся, отряхнул черное пальто с петельками, обшитыми красными нитками, посмотрел за окно, где чернота незаметно переходила в раннее утро. День обещал быть солнечным и морозным.

Холл первого этажа был пуст. Входная дверь приоткрыта. Не собираясь тревожить охранника, директор вышел на крыльцо, вдохнул полной грудью зимний бодрящий воздух и пошел по аллее в сторону главных ворот. Троллейбусы уже, должно быть, ходили. Он вздернул руку с часами к глазам. На запястье дал о себе знать свежий рубец.

Я, к сожалению, должна прибавить, что в том же году не стало ни директора, ни школы, ни учеников. Школу снесли, директора перевели на другую работу, а школьников раскидали по окрестным школам. Жаль, хорошая была школа, интересная.