«Казус пристального взгляда»: Эстонская новелла 2000—2012. 
Составитель Нэлли Абашина-Мельц. — Таллин: Aleksandra — Москва: Октопус, 2013.

 

«Будущие времена уже насмехаются над нами, живущими сегодня».

Вийви Луйк. Свой дом

В масштабе вечности и впрямь можно предположить, что «сегодняшний день» уже был «две тысячи лет назад», и если мы «с усмешкой» наблюдаем за жившими тогда людьми, то и на нас, нынешних, когда-нибудь посмотрят с такой же усмешкой.

Но время, когда это случится, должно еще наступить. «Когда-нибудь». Если вообще развитие не прекратится и время как таковое не исчезнет.

В контексте сегодняшнего дня такое рассуждение, однако, не воспринимается беспросветно-бесконечно, а напротив, кажется агрессивно-актуальным. Надо же учесть смену общезначимого исторического контекста, произошедшую на наших глазах. Первые 12 лет нового миллениума — первые годы обретенной независимости, а это уже не совсем то, что было в годы борьбы за эту независимость. Одно дело — умение дышать в тисках советской идеологии, скрыто набирая силы, и другое дело — открыто дышать воздухом обретенной свободы.

Интересно, что самым ярким по ходу обретения этой свободы показалось эстонцам не то десятилетие, когда свобода была победоносно обретена и торжественно освоена, а то десятилетие, когда за нее приходилось страдать — позднесоветское «золотое» десятилетие, мобилизовавшее внутренние силы и сопротивление идеологическому режиму.

…Когда Вийви Луйк нашла свою дорогу и обрела в массе читателей (в том числе и русскоязычных) поэтическую славу, а потом и авторитет прозаика.

…Когда юный дебютант Мати Унт блестяще сформулировал оскорбительную для «завоевателей», но безукоризненно вежливую формулу псевдообщения: смотреть сквозь них (то есть сквозь нас), словно их (то есть нас) вообще нет.

…Когда в вышедшем двенадцать лет назад сборнике эстонской новеллы 90-х годов художественно зафиксировались эти фигуры, которых «вообще нет» и «сквозь которые» Эстония разглядела самое себя.

Что за фигуры?

Гэбэшник по имени Сашок. Имперский мутант, чудовище. Рядом — не столь страшный, но куда более омерзительный армейский капитан, постоялец, по пьяни палящий из пистолета по собственной жене (хорошо еще, что не по эстонским хозяевам). В разных вариантах — непредсказуемая русская дурь, дикость. Обезьяноподобные солдаты… скорее уж не русская, а интернациональная братия. Сидящие на цепи насильники. Наследие мировой войны и азиатской диктатуры.

Держа все это в памяти, я не без опаски приступаю к новейшей антологии эстонской новеллы — открываю увесистый однотомник, составленный Нэлли Абашиной-Мельц и озаглавленный: «Казус пристального взгляда». Ну, вот, думаю, «золотое» десятилетие героической борьбы за независимость сменилось десятилетиями независимого развития: не может же все оставаться в прежнем духе. Как соединить «пристальное вглядывание» и «взгляд сквозь»? Переменилось ли что-нибудь?

Переменилось. Что-то стерпелось, что-то… нет, не слюбилось, конечно, но… сгодилось?

Вот русские штрихи в картине нынешней эстонской жизни. В ответ на реплику: «Я читал "Муму" Тургенева» (беседу у Рейна Вейдеманна ведут хозяева собак, собаки ее и воспроизводят) — «сердитая гримаса»:

— Тур-ге-нев?? Лучше бы ты вспомнил Томаса Манна…

Ну, это же именины сердца — в сравнении с «красной лабудой», которую норовила впихнуть в эстонские тексты советская цензура!

Или — марсианская надпись «Совавтотранс» на борту грузовика, проносящегося мимо озверевшей от эротических неудач эстонской искательницы счастья, которая ни прокакую совцензуру понятия не имеет.

Имеет об этом понятие героиня Асты Пылдмяэ, выросшая как раз в «золотые» послевоенные годы:

«Всегда, насколько я помню, мир делился надвое: когда я родилась, он уже был таким. Уже существовали более умные, кто знал о нем больше, и кто просто жил в нем и деловито трудился ради него; занавес передо мной только еще приоткрывался, а спектакль уже шел... Я не все понимала — начало прошло, роли мне не досталось, они уже распределены, уйти — невозможно…»
Невозможное оказалось возможно. Ушла. Избавилась от двухцветной элементарности «классового подхода», принесенного в маленькую Эстонию на красноармейских штыках. И погребла в памяти эту жуть, делящую мир надвое.

А между тем, подмечено здесь нечто важное: сама сдвоенность зрения людей пережитой эпохи.

Признанные корифеи бунташного «шестидесятничества», абсолютное независие от морока идеологии, — не отмечены ли таким удвоенным зрением?Отмечены! Еще и с поворотом линии раздела. Такой поворот хорошо виден (слышен) в том, как пишет музыковед Сирье Вихма-Нормет о нашем Высоцком:

«В студенческие годы, когда мы ездили по России, Высоцкого можно было услышать где угодно: его песни то гремели из динамиков на столбах, то звучали в богемных салонах на ночных посиделках. Для меня и в голосе Высоцкого, и в его стихах всегда слышались отчаяние униженного и обманутого народа и безмолвный, со сжатыми кулаками, сдавленный гнев. Редко кому удается стать идолом одновременно и для рабочего класса, и для высоколобой интеллигенции. Кроме Высоцкого добиться этого сумели, наверное, лишь Леннон иМаккартни…»

О «битлах» умолчу, но отдаю должное повороту сдвоенной зоркости Вихмы — переключение с русско-эстонского напряжения на двоение самой русской позиции. Хотя — у меня другая точка зрения и на Высоцкого, и на истоки любви к нему разных кругов русского населения. Секрет в удивительной, необъяснимой, неподдельной в самозабвенном хрипе верности Высоцкого разным сторонам русского народного характера. Он мог играть хулигана и стража порядка — с равной убедительностью. Ему были родными обе эти роли русского человека в истории: и участие в бунте, бессмысленном и беспощадном, и героическое самопожертвование ради спасения страны и державы. Дело в том, какая идет война, а на нейтральной полосе цветы все равно отдают могильной обреченностью. Потому и любовь к Высоцкому в России кажется всенародной. И тянут его в обе стороны: и к либералам, и к патриотам. Без успеха, как правило, а если с успехом, то не без курьеза. «Высоцкий жил в советской огромной тюрьме, — уверена его эстонская почитательница, — и не мог переехать к своей жене во Францию»… Ну, уж и не мог. Переехал. Но тут же спросил по-русски: «Где деньги, Зин?!» Вихма так объясняет ситуацию: «в каком-то смысле все советские люди, независимо от статуса, были похожи на заключенных и блатных из песен Высоцкого».

Все советские люди (уточню я) независимо от статуса — были мобилизованы военным временем. Смертельно. Война отечественная — это не «роль». Это приговор. Без обжалованья.

С предельной (запредельной) остротой это почувствовал Юло Туулик (брат-близнец Юри Туулика, с коим в дуэте прославился в «золотую» советскую эпоху). «Холодное красное море» — так называется новелла Юло Туулика, венчающая в новой эстонской книге русскую тему: он погружает нас в убийственную реальность Второй мировой, то есть Великой Отечественной войны, то есть в ситуацию приговора, не подлежащего пересмотру...

Дело происходит в октябре 1944 года на полуострове Сырве: там гитлеровцы укрепились так, что выбить их прямой атакой невозможно. А только — высадкой десанта с тыла. С моря.

Десантироваться приказано бойцам Эстонского стрелкового корпуса Советской Армии, а доставить их к месту высадки и атаки — Краснознаменному Балтийскому флоту с егоплавсредствами.

Плавсредств не хватило. Не довезли десантников. Их высаживали, то есть спихивали с бортов, прямо на ледяные камни — под германские пули.Операция была провалена и впоследствии из анналов войны официально изъята.

Осталась в памяти свидетелей фраза одного из немцев, доверительно сказанная местному жителю:

— Эстонцы придут. Нам не хочется убивать их, но придется.

Смертельной пробоиной обнажается эта фраза в тексте Туулика. Воображаю, как реагировали бы на нее советские цензоры времен «красной лабуды», попытайся кто-нибудь в ту пору протащить такое в печать. Куда уместнее звучала фраза Сталина, когда ему доложили о дислокации эстонского корпуса на эстонское побережье:

— Это правильно. Эстонцам сейчас есть за что воевать.

Все вроде и правильно. Однако с какой запредельно-небесной, стратегически-верховной высоты надо созерцать события, чтобы ни с какого боку не влезали бы в них люди, гибнущие у ледяного берега в красном от их крови море? И эстонцев, и русских, да и немцев — всех мертво держит каменный капкан войны. Две эпохи спустя об этом сказано так:

«Люди умирают в своих водах и на своем берегу, куда одни чужаки направили их силой, а другие чужаки поджидают с оружием в руках. А после их смерти те, что направили их на смерть, и те, что уничтожали их, не устают твердить о своих исторических правах на можжевеловые заросли Техумарди и песчаные отмели Винтри».

Горько это читать. Горьки заросли. А никуда не денешься: таковы расчеты эпохи Независимостей с эпохой Империй.

И все-таки… как найти виноватого между заоблачностью Ставки и обреченностью эстонцев, гибнущих от тех и этих чужаков? Кто спланировал тот злосчастный десант?

«Спустя 30 лет… в Москве, в спокойной обстановке трезвых размышлений, когда уже никто не ищет виновных и никому не грозит наказание, генерал Филипп Стариков — небольшого росточка, в простой рубашке с открытым воротом и в теплых тапочках — говорит мне, пока его внучка предлагает нам чай с печеньем: "Десант — это моя идея и моя вина"».

Внучка радушно угощает чаем пришедшего в гости к деду эстонского писателя, — ей-то, видать, и предъявит счет История…

Очерк Юло Туулика — сильнейшее мое читательское потрясение при чтении книги. И это — страшное завершение темы русского участия в эстонских событиях века, так уверенно красовавшегося в золотом венке интернационализма.

Что остается от нашего присутствия на отвоевавшей Независимость земле?

Остается — «окно русской генеральской квартиры», из которого нынешний ее жилец созерцает… (читатель, соберитесь с духом) «титьки собора Александра Невского…» Ну, каково? Я думаю, последнее определение должно вызвать у эстонского ценителя такую же шутливо-сердитую гримасу, как при упоминании «Муму» Тургенева. По существу же русское присутствие сдвинуто на дальний фон, и среди действующих лиц куда лучше смотрится неразлучная пара: «Иван с Антсом», без всякой этнической прописки.

Что могут сказать друг другу эти люди в новой реальности?

«— Ай-ай! Как жестоки маленькие нации!» — издевается оказавшийся рядом итальянец из новеллы Марьи Кангро.

Мог бы и промолчать потомок славных римлян. Молчание — золото. Ибо куда красноречивее граждане новой Эстонии («маленькой нации») обрисованы у Асты Пылдмяэ:

«Что могут сказать друг другу два поручня, если половодье снесло мост между перилами?»

Половодье позади. Восстанавливаются перила, лестницы, этажи. И вырисовывается картина, блестяще собранная в «Таллинской оде» Тыну Ыннепалу (псевдоним — ЭмильТоде, лидер новой эстонской прозы; переведен на дюжину европейских языков).

«В городе имеются… Парламент и правительство, то есть масса безумцев, настоящих, преждевременно растолстевших, будто разбухших, с ничего не видящими глазами, а в конечном счете обыкновеннейших сумасшедших, какими заполнены все классические психушки, все мировые правительства и парламенты…»

Ну, раз «все» — не буду перечислять признаки, тем более что по Москве таких начальников возят такие же «мигалки».

Спускаемся этажом ниже.

«Ниже на этой общественной лестнице расположились аферисты, махинаторы, канцлеры, председатели правлений, отцы города, приватизаторы, адвокаты, словом, все те, кто проворачивает свои дела под прикрытием этих безумцев, умело используя их безумие…»

Тоже знакомо?

Поехали ниже!

«Еще ниже располагается слепой круг Зависти и Неудовлетворенности, круг тех безумцев, кто хотел бы выйти в наполеоны, добиться успеха, но остался ни с чем, мелкие предприниматели, вице-канцлеры, завотделами, деятели культуры, журналисты, служащие среднего звена, которым не дают воровать по-крупному, не подпускают к трубе, но все же подпитывают их честолюбие подачками с начальственного стола, которых приглашают на Приемы…»

Ну, хорошо, это все имитация жизни… а жизнь где-нибудь существует на этих этажах?

А вот:

«Еще ниже располагается огромное Стадо Жизни, те, кто Ходит На Работу и Получает Зарплату, кишащие в квартирах русские и эстонцы, кто в пятницу вечером (пока молоды и не нарожали детей) отправляется пить в Старый город; стадо тех, чьей муравьиной работой и держишься ты, опухший, больной город, старая , сам себе и сутенер, и клиент — стадо тех, кто лишен слова, кто говорить не умеет, кому вставляют слова в рот, когда проводят Опрос, кто мечтает стать участником телеигры, кто покупает лотерейные билеты и иногда даже выигрывает, и тогда в газете публикуют фото счастливца, как публикуют снимки с конкурса племенного скота, на которых животные пялятся в камеру с венком из цветов на шее…

Они — Труд, Хлеб и Деньги…

Да, именно Деньги, поскольку стадо это огромно, и богачом становится тот, кто сумеет заполучить мелкие деньги этого рабочего стада…

Они — Деньги, поскольку они, а не богачи, не банки, не финансовые институты, а именно они выделяют это невидимое мистическое вещество, называемое деньгами…

И потому у них никогда нет денег, ибо перед очередной получкой все они, как коровы, начисто выдоены…

И если бы у них было время над этим задуматься — для раздумий у них нет слов, только слепая бессильная ярость, питаемая газетными заголовками, ненависть к тем, другим, до которых им вовек не дотянуться…»

Я понимаю, что длинные цитаты сильно утяжеляют мое критическое повествование, и все-таки каждый раз мне трудно остановиться — и потому, что текст насыщенно хорош, и потому, что переведен виртуозно таким мастером, как Светлан Семененко, и еще потому, что ниже мы приближаемся к самому родному… Чем ниже, тем роднее:

«Далее, еще ниже, идут неприкаянные, не имеющие за душой ничего, и там идешь ты, перепуганный мужичонка… идешь своим извечным маршрутом от одного мусорного ящика к другому… идешь ранним утром, на рассвете, поднимаешь гремящие крышки контейнеров… Ты — само воплощение грязной совести этого самодовольного города, ибо на тебя обрушивается все его немое презрение…»

И это все?

Нет, не все.

«...Тебя, о, Святой Бомж, отыскивают вечером в твоей конуре шестнадцатилетние сопляки, наше светлое будущее, и избивают всем скопом, кулаками, ногами (а ты и по сей день еще жив, ты упорный, еще не загнулся), бьют беззлобно, спортивно (разогревая мышцы, описывая ладонями в воздухе плавные дуги, как их обучали на тренировках по каратэ), тебя можно бить, ты куда интереснее боксерского мешка, ты для этих щенков — Самосознание, которое в них никогда не проснется (из них вырастут неплохие солдаты, но, конечно, не для защиты Отечества)…»

О, Господи... уж не для десанта ли в можжевеловые заросли Техумарти и песчаные отмели Винтри… Но молчу: финал близок:

«…Тебя, Бомж, полиция не защитит, полиция защищает воров и опекает высоких гостей, но даже если из сопляков, которые сейчас над тобой упражняются, вырастет шайка подонков, банда скинхедов, они все равно не смогут тебя уничтожить, ты возродишься из пепла, восстанешь из мертвых…»

Но довольно.

Довольно о гибели. Давайте о возрождении.

Дух сопротивляется гибели. Беда может подкарауливать втихую, незаметно… Ну, скажем так: живут вместе муж и жена, растят детей. Потом разводятся и расстаются. С чего бы? Непонятно. Так, по ходу жизни. И никаких стонов или жалоб или вообще объяснений. Едет герой по своим делам в трамвае. Как ехал, так и едет дальше. Трамвай грохочет.

А если беда не подкрадывается тихо, а налетает явно? Больница. Красная кровь на белой эмали. Может, близкая душа отлетела, а может, показалось. Умерла?! «Нет худа без добра», и герой идет досматривать телесериал. А если худо наглое, громкое, демонстративное? Шел человек домой. Налетели молодые ребята, избили, отобрали пальто, бумажник. Сидит на снегу. Чудом увернулся от снегоочистителя. Сплюнул с досады. «Но ветер вернул ему плевок в лицо».

Не плюй! Не выказывай ни досады, ни удивления. Не сопротивляйся бессмысленно. Терпи. И даже не терпи, а принимай соответствующий образ поведения. Мне этот образ поведения странен. Я бы полез в объяснения: почему это чуть не в каждой новелле юные правонарушители метелят случайных прохожих? Это что, черта новой эстонской реальности? Наступившая наконец свобода? Социальная проблема, требующая срочного решения?

Да нет же. Это — нормальный ход жизни. Природное естество, как сказал бы великий естествоиспытатель Бэр. Все идет так, как оно идет. Зверь преследует добычу. Человек преследует свои цели. Чтобы была на обед миска сметаны — обмакнуть хвост селедки. Есть миска — живите дальше. Не плюйте против ветра.

Эта интонация — у Арво Валтона, у Томаса Винта, у Яана Круусвалла… на которых я здесь опираюсь, но, рискну сказать, что она у всех авторов книги. Невозмутимость пристального взгляда. Усмешка уверенности.

Что это — каменное эстонское самообладание? Извечное, так сказать? Или переменившее душу в новых условиях? В каких? Да сказано же: маленькие страны — они жесткие. Как живут люди в маленькой стране, избавившейся от опеки гигантов? От «красной лабуды», которую они, наконец, перетерпели?

Возвращаюсь к «Таллинской оде», покорившей мое читательское сердце. «Город-мать и город-». Пять этажей нового равенства.

«Я дал ему десять крон, и он уселся тут же, на урну, объявив: "Я не из тех, кто в мусоре роется, наш народ никогда не копался по урнам!"»

Но дальше!

«…И точно, ты напомнил мне, Сумасшедший, что есть и такие, кто в урнах не роется, кто не член правительства, не чиновник среднего класса, не бизнесмен, не вор, кто на работу не ходит и зарплату не получает — кто Никто, кто в своем безумном величии и простоте прорастает сквозь мою умозрительную общественную модель, как вековые деревья, как поэты, — одновременно Никто и Любой. Или, как выражаются на нашем блатном радио-телевизионном жаргоне: Каждый Из Нас».

Как сведено! Выиграть может — Любой. Но этот Любой в сущности — Никто. Никто не выиграет. Но попробовать волен каждый. Вот это казус пристального взгляда! Уравнение всех и вся, всего и всех. Во всем. В ничём.Некто, бывший ничем, побывал Всем и теперь вновь готов погрузиться в ничто.

Это, так сказать, ориентация человека во внешнем мире, в новой реальности, которая пришла на смену отлетевшей идеологической диктатуре. Понял, наконец, индивид, что у него ничего нет, так что отнять у него нечего.

А мир внутренний, сокровенный? Там тоже теперь «ничего нет»?

Я приглядываюсь, прислушиваюсь, а вернее сказать, принюхиваюсь…Пахнет рыбой.

Счастье — блуждающее, а рыба — неизменная. Соленая. Вяленая. Жареная. Уже пойманная, еще не пойманная: гуляющая на озере, на взморье, в мировом океане. И ближе — в родном уголке, где сохраняется неубитая эстонская природа.

Дикая, оглушительная растительность, которая никуда не ведет… Вековые величавые сосны… Если снегопад, то снег так ярок, что лучится…

«Эстонского вопроса не существует, и он есть! Нежный, хрупкий, кислотный, жалкий и очаровательный. Его нужно уметь уловить. Хотя бы так».

Бездомный стоит около городской стены и нюхает камень. Чего-то ищет… Потаенный лаз? Имени своего вспомнить не может, наверное, потому, что все мысли и чувства вытесняет запах сумрачного леса.

«Всемирная мельница все мелет и мелет, перемалывает жизни. Может, и твоя жизнь уже меж жерновов, уже становится мукою и хлебом. А может, все-таки высыпалась из разобранного мешка на обочину, упала на землю, в камень…» Опять камень… Рыбы же обещаны в начале и в финале жизненной трапезы…

« — Что рыбы! И сам человек еще не созрел окончательно, он продолжает развиваться!»

Так сказал когда-то славный старина Бэр.

Матс Траат завершает его фразой свой очерк.

Завершу ею и я эти заметки.