В.Л.
* * *
Тихо, важно
все в природе.
Косточки Яшина
болят к погоде.
Где-то тут наверняка
положили встретиться
у Кичмень-городка
деревенька така:
Светица.
За пределом — предел —
гребешок острый.
То-то щурился-глядел,
раздувал ноздри.
Посреди лесных холмов —
деревенька — семь домов —
пятнышко родимое
одно неуследимое.
* * *
Через поле, через лес —
поднебесных и плакучих
елей сумрачный навес,—
и никто мне не попутчик.
Тесны тропы бытия.
Топкая глухая хвоя,
Дебря Нижняя моя —
всё наследье родовое.
Речка в берегах пустых —
пепелище на поляне.
Знает эхо, помнит их,
что за люди черновляне.
Уцелел на счастье лист
рукописи стародавней:
озарён — глубок и мглист —
целый свод родных преданий.
И роднее всех святынь
где-нибудь в избе крестьянской
наша гордая латынь —
кровь моя и смысл славянский.
Ничего не запишу —
позабуду без заботы —
хоть умру — а продышу,
продышу — до той немоты...
Стужа
Рука поднимется — и палка
сама ударит, как боёк,
и Волга лопнет поперёк,
и малых трещин перепалка,
как стая галочья, слышна.
Однако тот глубокий, влажный
разрыв глухой и вздох протяжный
всё вспоминает тишина...
Родные
Всё живое. Тесно. Больно.
Вот — стареют, смерти ждут.
А просты, а безглагольны...
Дом пустой, часы идут.
И везде переселенец
и нигде не сирота,
перепутал, как младенец:
та родная — или та?
Жив я, нищий и никчёмный,
это — милое — копя:
— Целовек-от ты уцёной,
так и жалко мне тебя...
А и мне — и так, и жалко...
Груди нет — спина да палка.
И гляжу и пропадаю:
так стояла б — молодая,
так бы руки прятала,
так бы зорко взглядывала
и, ресницы притемня,
угадала бы меня...
Это — в рамке на стене,
будто в омуте на дне —
ты — не ты? В красе и славе,
в лапоточках и с багром
в майский день на лесосплаве.
Стлело время — вышел бром.
Не гляди уж так плачевно,
Укоризну затая,
мама Ольга Алексевна
одинокая моя.
По Сибири, по России,
память милую храня,
без меня живут родные,
помирают без меня.
«ДН», 1978, № 10
Памятник Пиросмани
Э. Амашукели
Непринуждённо и легко
такое сходится — взгляни-ка,—
ты видишь, как стоит Нико?
А помнишь, как летела Ника?
Дух торжествует во плоти,
как бесконечное стремленье:
— Тварь жертвенную защити! —
он опустился на колени.
— Её спаси — меня прими! —
К груди ягнёнка прижимает
руками — и накрыл плечьми —
трепещущего обнимает...
Смысл жертвы—жертва до конца.
Грудь — впадина; движенье
птицы —
крылами заслонить птенца.
Попробуй — выломит ключицы!
Душа художника горда
и не умеет покориться,
но лучший гений — материнства —
нас осеняет иногда.
* * *
Ярославу Смелякову
Потом он плачет. Тихая слеза,
невидимая, по щеке сползает.
Никто его не видит — заперся.
А кто его увидит — не узнает.
А знают что? Такой он и сякой,
к тому ж ещё угрюмый и гундосый.
Согнётся, будто в поле над сохой,
и рот заткнёт всегдашней папиросой.
В газете напечатает стишок
и в рукописи чистый лист оставит,
а между делом за вершком вершок
в историю российскую врастает.
В истоке речь славянская пряма.
В итоге старость неисповедима.
Но, что душа произнесла сама,
с тобою сбудется необходимо.
Исполнится — как старый крик «даёшь!»
Душе живой иного нет исхода,
как первая любовь её — свобода,
как поздний праздник зрелости... Ну что ж,
прекрасно, Ярослав Васильевич!
Пошёл — так и пошёл, как оступился.
Услышат — не поверят: что за дичь...
Не вышел — помереть поторопился.
* * *
Здесь переедем-перейдем,
где смерти грозные владенья,
вниз поглядим — и страх паденья
на мужество переведём.
Орлиный отрешённый круг —
свободный перевод рельефа,
и взгляд возвышенный — и с неба
в тебя вперяющийся вдруг.
На дерево взобрался плющ,
гранит посеребрили слизни —
они повинны в буквализме,
который столь им при-со-сущ.
Ты многого ещё не знал,
доверься счастью, брось поводья:
сию минуту в переводе
рождается оригинал!
Зима — над нами высоко,
а здесь весна — сырой подстрочник
ручьёв, ростков, снегов непрочных...
— Я вижу осень, дзамико1.
«ДН», 1983, №12
1 Дружок (груз.).