* * *

Это окно ночного, почти пустого трамвая:
смотрю наружу, а вижу только себя.
Жёлтые пятна, там, за окном, проплывая,
портят портрет, на фрагменты его дробя.

Я привыкаю к подвохам тряски вагонной,
и отчужденье больше меня не злит, — 
я привыкаю к тому, что мир заоконный
необъяснимо с моими чертами слит.

Мой портрет сминается, рвётся на части
и возрождается снова во весь экран,
ибо я не свидетель событий, я их участник — 
окружающий мир в моих ощущениях дан.

Его воспринять реально требуется сноровка;
только её накопишь, установишь закон — 
тут водитель объявит: — Конечная остановка!
Трамвай уходит в депо — освободите вагон!

Плуг

Откопал премудрость мой старый друг,
позвонил, поделиться рад:
«Возложивший руку свою на плуг,
не оглядывайся назад!»

Я сижу с клочком бумаги в руке,
записал и читаю вслух.
Вижу поле и пахаря вдалеке,
вижу лошадь и вижу плуг.

Ах, какие давние это дела — 
нужно очень много труда,
чтоб всегда на пашне ровной была 
и глубокою борозда.

Потому у пахаря соль на спине
и ночами кости болят,
и старинная мудрость понятна мне:
не оглядывайся назад!

Где пора пахать, много мест вокруг;
а косить, молотить, молоть?
И трудись, не жалея спины и рук,
где поставил тебя Господь.

Если взял ты ручку и белый лист
и пошёл, сперва наугад,
если духом прочен и сердцем чист,
не оглядывайся назад!

Будь, идя за своей мечтой потайной,
в меру сложен и в меру прост,
и взойдут хлеба за твоей спиной
и поднимутся в полный рост.

Стихосложение

Тревожный звук — откуда, не пойму,
и вот я весь, от пяток до залысин,
на некий срок от боли независим,
готов послушно следовать ему.
Но надобно сперва определить
тональность, громкость и состав оркестра.
А улица, лежанка или кресло — 
неважно, где звучание продлить,
чтобы возникли первые слова
в тональности, пока ещё до смысла,
и чтоб в оркестре пауза повисла — 
проверить, что мелодия права.
И слово к слову мягко подвести,
как две недальних клавиши рояля,
чтобы они в соседстве постояли 
и общий звук смогли произвести.
Так шаг за шагом — где уж тут покой! — 
идя, сверяться вдумчиво с истоком,
чтобы с пути не сбиться ненароком,
строку соединяя со строкой.
И не бояться слов совсем простых,
хоть слово — матерьял, конечно, ковкий,
и лишь тогда заняться оркестровкой,
когда вчерне уже построен стих.
И, от себя сомнений не тая,
пройти весь путь ещё раз — от начала,
и вслушаться в звучание финала,
и прошептать: — Неужто это я?..

* * *

Вовсе не надо быть проницательным или хитрым
или блестяще владеть своим учебным предметом.
А просто кто-то рождается с таким особенным фильтром
на звучание слов — он-то и станет поэтом.

Он может быть погружён в заботы вполне бытовые,
он может быть невнимательным к доносящимся стонам,
но вот какое-то слово он слышит, словно впервые,
и оно на время поселяется в нём камертоном.

И от этого слова, как от семечка в грунте,
появится тонкий росток, ведущий к другому слову,
и эта пара с оттенком радости или грусти
для продолженья строки некую даст основу.

Два слова — два ударенья — это начало ритма;
он может ради напева смениться не раз и не дважды:
на это влияют аллюзии, на это влияет рифма,
но всё подчиняется главному — утолению жажды.

Слова образуют строки, строки текст образуют;
слово, прошедшее фильтр, словно бы обновится.
Вряд ли эти стихи кого-нибудь образумят,
но кто-нибудь остановится и кто-нибудь удивится.

Может быть, поначалу себя ощутит неловко
тот, в котором возник отзвук стихотворенья.
Но чтоб уточнить дорогу, надобна остановка.
Чтобы жизнь уточнить, надобно удивленье.

Ревич

Он меня не подначивал
тонкой структурой сонета,
он меня не приваживал к хитросплетеньям венка
и сужденье своё не приглаживал формой совета,
а оценка была справедлива, строга, глубока.

Он, уверенный мастер,
владеющий всем арсеналом,
называл рукодельем механику сборки стиха;
если ж правда была, 
оставался доволен и малым:
чтоб дышалось просторно и музыка чтоб неплоха.

Он не шёл никогда на базар многоликий и злачный,
из его болтовни для себя извлекая урок.
Проходили года. Он писал всё нежней и прозрачней,
и друзья понимали, что в нём прорезамлся пророк.

Понимали, конечно, но не говорили об этом,
ибо он приучал применять первозданно слова,
и довольно того, что он был настоящим поэтом
в силу знаний, и веры, и сути его существа.

* * *

Вьётся сна затейливая нить — 
рассказать я долго не решался:
в нём я должен маме позвонить,
что в пути слегка подзадержался.
Покупал я белую фасоль
в подмосковной лавке-развалюхе,
где играли заданную роль
тёмные сварливые старухи:
крик одной про двери на засов,
крик другой про кошелёк пропавший…
В общем, от прилавка и весов
я ушёл не солоно хлебавши,
и придётся снова в общепит,
где всегда недёшево, да мило…
Мысль, что мама в Киеве не спит,
в этот миг меня остановила.
Шарю по карманам впопыхах
и — одно из впечатлений сильных — 
вижу, что держу в своих руках
весь заизвесткованный мобильник.
Я причин тому не нахожу,
в размышленья тоже не пускаюсь:
по экрану пальцем провожу — 
капли крови оставляет палец.
И тогда решил я, что дойду:
Подмосковье, Киев — это рядом.
Лезу на высокую гряду,
и старухи провожают взглядом.
Сверху по гряде идёт трамвай
прямиком до маминого дома.

Сам себе талдычу: — Не зевай,
слава Богу, это всё знакомо.
А в трамвае ругань, теснота,
жарко и трясёт невероятно.
Он идёт, я слышу, до моста,
а ведь мне-то надобно обратно!
Как же это промахнулся я?
Что мне делать — на ходу не выйти!
В сон мой добавляет колея
новые затейливые нити…
Надо выйти! Цель осознаю
и сквозь давку пробиваюсь к цели,
выхожу, растерянно стою
на угрюмой улице в Брюсселе.
Быть на ней уже случилось мне,
хоть она какая-то другая,
но мужчина в чёрной куфие,
как тогда, всё смотрит не мигая.
Этот взгляд, понятно, не сказал
ничего хорошего в итоге,
а направо — площадь и вокзал,
и, пожалуй, лучше делать ноги.
Снова рельсы, снова колея,
паспортные штампы на границе — 
это неприкаянность моя
гонит, не даёт остановиться.
Сон, конечно, — полный произвол;
помнится однако, беспокоя…

Землю я на старости обрёл,
а вот время для меня — какое?..

* * *

Нужна тишина, чтобы молча обдумывать жизнь,
а в мире сегодняшнем громкого звука — навалом.
Поэтому лучше намеренно ты откажись
от шумных застолий, от праздников и карнавалов.

Себя защитить попытайся от рёва турбин,
от стука колёс, от гудков корабельных в тумане,
и пусть журавлиный случайно замеченный клин
в далёкие странствия снова тебя не заманит.

Смотри свои сны или просто смотри на луну,
копи впечатления дня в тайниках и подвалах,
но в час тишины погружайся в свою глубину
в надежде на мир откровений, ещё небывалых.

И если случится тот мир невзначай обрести
среди повторений, ошибок и ложных находок,
добро бы запомнить дороги к нему и пути
и знаки-приметы на дальних и ближних подходах.

Да вот незадача — дорога потом не видна,
приметы теряются в гуще событий и встрясок,
и ты понимаешь: затем и нужна тишина,
чтоб снова спускаться и снова искать — 
без подсказок.

Возвращение к причалу

Я вернулся в край заповедный,
где стоял причал неприметный
на реке, не очень широкой,
но спокойной, чистой реке.
А прошли немалые сроки;
вот опять заря на востоке,
и опять в тишине рассветной
на причальной стою доске.

Я стою, удручённый малость:
от причала что и осталось — 
нет ограды и нет настила,
а вот именно что доска.
А река как воды катила,
так и катит. Встаёт светило.
Где в душе мечта улыбалась,
подступает уже тоска.

Сваи сгнили, торчат неровно;
для ремонта лежали брёвна — 
увели их люди лихие,
на траве только тяжкий след.
Остальное — дело стихии,
довершит. А места такие — 
населенье уснуло словно,
не опомнится столько лет!

На округу гляжу устало,
мне злорадствовать не пристало — 
для души, без того печальной,
дополнительный горький знак.
И стою на доске причальной,
трудно памяти изначальной:
то, что было, и то, что стало,
совместить не может никак…

* * *

Во мне расстилается степь, границ никаких не зная,
до края полная трав и всё же для взгляда сквозная.
Она полна ароматов, простора и тишины,
там редки резкие звуки, но далеко слышны.

Во мне поднимается к небу лес — огромная пуща,
где сказки, легенды и были соседствуют в тёмной гуще,
где водятся лоси и зубры, где дятлы сурово бьют,
где ягодный дух местами и смоляной уют.

Во мне накопился жар больших каменьев пустыни,
где все пейзажи в сиене, умбре или кармине,
где льётся и льётся с неба голубоватый зной
и солнечные тюльпаны густо цветут весной.

И вот над финальной частью личного манускрипта
во мне возникает крона мощного эвкалипта,
и все остальные виденья ослабевают под нею,
как бы отодвигаясь и немного тускнея…

Смешанный лес

                                                   В.

Смешанный лес — не дубовая роща,
не корабельный возвышенный бор.
Он победнее, и выглядит проще,
и для фантазии меньше простор.
Но углубишься в его светотени,
в мягкие тропки, в глухой сухостой — 
скромные лики знакомых растений
тронут неброской своей красотой.

Взгорок окрасится россыпью ягод,
мох оттопырится стайкой маслят…
Может быть, на день, а может быть, на год
лес прикуёт созерцательный взгляд.
Двигаться будешь неспешно и чутко,
как бы бесцельно, но чутко, пока
не набредёшь на звучащее чудо — 
тихо-прозрачный напев родника.

Смешанный лес — не таёжная чаща,
где потеряется и следопыт.
Можно встречаться то реже, то чаще — 
смешанный лес не запомнит обид.
Души людские всегда беспокоя
тайной доступности, скрытой от глаз,
это и время, и место такое,
что соразмерно любому из нас.