Дмитрий Быков, поэт, прозаик, критик (Москва)

 

 

Горький встречает свое 150-летие не в лучшей форме — впрочем, Шкловский писал, что он «вообще часто не в форме», и это так. Он писатель очень неровный, вечно портящий впечатление от замечательного рассказа громким высказыванием авторской позиции, или цветистым отступлением, или фальшивой нотой. В принципе он замечательный рассказчик, и за этот счет его проза вполне может оставаться в зоне читательского интереса — даже во времена, когда большинство его современников безнадежно задвинуты на дальнюю полку читательской памяти.

Сегодня происходят странные вещи — кровавый и во многих отношениях ужасный век просвещения сменился веком потребления, и он вполне может оказаться не менее кровавым, а то и более бессмысленным. Идейные споры ХХ века закончились, и в них никто не победил. Точней, победила простота, потому что все оппоненты взаимно уничтожились, и чтобы больше не допустить мировых войн, негласно решено было похерить идеологию как таковую, а пассионарностьзаменить консьюмеризмом. Сегодня уже понятно, что это не сработало, что всеобщее упрощение привело к одичанию, что дураку пассионарность приятнее потребления, потому что пытать соседа интересней, чем отжимать у него квартиру (впрочем, это неплохо сочетается). В этих условиях идеи стоят недорого, но от прозы требуется развлекательность, информативность, динамика; в этом смысле у Горького все хорошо.

Современный человек вообще читает не очень много — чтение осталось уделом немногочисленных, хотя и высокопоставленных интеллектуалов. Невелик шанс, что этот массовый читатель обратится к Томасу Манну или Марселю Прусту, Ромену Роллану или Андре Жиду, Рене Мартену дю Гару или Джону Голсуорси. Из современников Горького есть перспективы у Леонида Андреева (любит про страшное), у Куприна, у Бунина (хотя последний сдает позиции — сегодняшнему подростку ближе «50 оттенков серого»). Горький не может привлечь читателя ни революционным, ни контрреволюционным пафосом — советская Атлантида затонула и с нею все ее главные вопросы; но у него есть шанс за счет экзотики и кровавости сюжетов, за счет изобретательного мучительства, которому подвергают друг друга его герои, за счет брутальной и мрачной эротики (например, в рассказе «Сторож», почти порнографическом). Есть шансы и у «Жизни Клима Самгина» — разумеется, если читать эту вещь не как хронику дореволюционной интеллигенции, а как биографию сноба, детальный анализ его психологии. В Самгине отчетливо угадывается Ходасевич, Самгин — месть ему, но сноб неожиданно оказался едва ли не самым привлекательным типажом, поскольку ему не все равно, как он выглядит. Он не всегда благородно живет, но всегда красиво умирает (что и помешало Горькому написать смерть Самгина). В эпоху, когда идеология ничего не значит, а мораль похерена, у сноба появляется масса преимуществ: становится неважно, что ты делаешь и думаешь, а важно, как ты выглядишь. На сегодняшний взгляд пустой, претенциозный и эгоцентричный Самгин выглядит привлекательней Лютова, Макарова, Туробоева — и нынешняя Алина Телепнева, пожалуй, выбрала бы его, как раньше его же выбрала Лидия Варавка (самая симпатичная и эротически привлекательная из горьковских героинь). Впрочем, эта победа Самгина — пусть не окончательная — была очевидна уже в начале девяностых, когда на роль Самгина был избран красивый и загадочный Руденский.

Но за увлекательностью, жестокостью и прямотой горьковской прозы стоит нечто — не вполне ощутимое, не вполне даже определимое, — что делает этого автора практически бессмертным и интересным даже тогда, когда он занудствует. Речь о его концепции человека, который предстает у Горького не столько венцом творения, сколько сырьем для переплавки. Стихийный ницшеанец, нашедший у Ницше (и отчасти Ибсена) лишь подтверждение собственных догадок, — Горький тоже искренне полагал, что человека следует преодолеть; он пошел дальше и предположил, что человеку еще только предстоит создать Бога (в «Исповеди» это говорится прямо). Это чувство человеческой неполноты, неполноценности, ощущение неудачного, недовоплощенного замысла знакомо сегодня многим, почти всем. Человека надо отменить и создать заново, этот мир никуда не годится — эти горьковские догадки, а вовсе не «красивый цинизм», не знание ужасных деталей и не талант рассказчика обеспечили ему первый читательский успех; и сегодня, когда мысль о безнадежной испорченности собственной жизни владеет почти всеми, и не только в России, — Горький эмоционально резонирует с внутренней драмой читателя. Рискну даже сказать — с его внутренней катастрофой. Ощущение грядущей расплаты витает над всеми, несмотря на то, что идеология упразднена и религия секуляризована; наше время не менее, а то и более эсхатологично, чем серебряный век. А поскольку Горький — как раз один из самых звучных голосов этого века, модернист не в меньшей, а то и в большей степени, чем Брюсов или Белый, — эти его настроения сегодняшнему читателю исключительно созвучны. И не мешают Горькому ни бесконечные тире, ни одинаково говорящие герои, ни смакование всяческой мерзости, которое раздражало еще Толстого. Горький не любит людей, это бросается в глаза, — любит абстрактного Человека, которого никто никогда не видел; но современный человек сам себя не любит, и даже благодарен, когда ему хамят. Горького это отчасти роднило с футуристами — они тоже делали сборы на том, что хамили публике, но публика десятых годов отлично понимала, что она этого достойна. «Ведь вы этого достойны» — главный лозунг дня.