ИНТЕЛРОС > №4, 2013 > Разламывая время Сергей Жадан
|
|
Жадан Сергей Викторович — поэт, прозаик, драматург, переводчик. Родился в г. Старобельск Луганской обл. в 1974 г. Окончил филфак Харьковского педуниверситета, кандидат филологических наук. Пишет на украинском языке, переводит с немецкого, английского, белорусского и русского. Произведения переведены на многие европейские и славянские языки. Лауреат национальных и международных премий. Живет в Харькове.
Белов Игорь Леонидович — поэт, переводчик. Родился в 1975 г. в Ленинграде. Окончил Калининградский университет. Автор книг стихов "Весь этот джаз” (Калининград, 2004), "Mузыка не для толстых” (Калининград, 2008). Переводит польскую, украинскую и белорусскую поэзию. Лауреат всероссийской литературной премии "Эврика!” (2006), международного Волошинского конкурса (2011) и др. Живет в Калининграде. Велосипеды Велосипедный завод Лейтнера был эвакуирован из Риги в Харьков в 1915 году, когда возникла угроза сдачи города немцам. Потом, после гражданской, на его базе был создан Харьковский велосипедный, который и штамповал свои машины с удивительными хромированными деталями. Уже в начале двадцатых при заводских мастерских была организована футбольная команда, которой покровительствовали братья Межлауки — грозные красные комиссары, родившиеся в Харькове, выращенные террором, и им же таки впоследствии затоптанные в чёрный снег тридцатых. К чему я всё это вспоминаю? Всё, что строится на руинах, всё, что начинается с нуля, пустота, которая в руках слесарей и механиков превращается в станки и машины, всё это вложено в нашу жизнь, словно вера в тексты псалмов. и которые выбегали вечером на твердую, выжженную почву стадионов, играли солнцами и тенями, разламывали время, будто горячий хлеб, зная, что всё в этой жизни начинается впервые, и будущее созидается, как правило, в цехах и на футбольных площадках. "Мы все начнём заново, — говорили они, вступая в мартовскую прогорклость пустого цеха. — До нас не было ничего, о чём мы бы не знали. Этот мир начинается с утренних паровозных гудков. Ход истории совпадает с восьмичасовым рабочим днем. Все наши победы начинаются с вытоптанных газонов. Никто не отберёт у нас эту странную пророческую уверенность, эту умопомрачительную ярость, с которой мы встречаем наших соперников”. Океаны и подводные растения, наросты серебра на чёрной породе, твердость деревьев и волокна внутри камыша — всё только начинается, едва они выбегают из раздевалки. И солнце останавливается в тёмных тоннелях трибун, и тени наркомов стоят за спиной, словно тени архангелов. Революция всегда оставляет шанс тем, кто готов вцепиться в него зубами, вспарывая прогнившую обшивку этого механического мира, выгрызая горячую сердцевину старой истории, ничего не ожидая для себя в будущем, ничего не оставляя после себя в прошлом. Иисус в таких случаях воскресал Она пересчитывает птиц на ветвях. Птицы смотрят в окна, словно паломники. Все их галдящие семьи держат путь в сторону коптских монастырей, имея при себе лишь запасы собственной веры, которая мешает им лететь в разреженном воздухе. Она их всех пересчитывает, сверяя записи и наблюдения, делая правки в своём блокноте. Это большая перепись птиц, оставляющих нас — ей будет чем заняться, мучаясь с этими перьями, что забиваются между страниц. Это ещё не зима, это не та пора, когда нужно завернуться в тишину и горелые листья, когда нужно держать горло в тепле, словно музыкальный инструмент. Ещё дома наполнены светом, словно бутылки — водой, а она пересчитывает их, не умея ни с кем договориться, не умея никого ни в чём убедить. Поскольку ни одного из нас убедить в чём-либо невозможно. Мы лишь стоим под осенним небом и ловим листья на хитрую наживку. И его тоже убедить в чём-либо невозможно, он не бережёт своё горло. Она даже готова умереть, чтобы наконец-то с ним договориться. И готова потом воскреснуть, чтобы добить его по-настоящему. * * * Женщина, что фотографирует январские деревья, тяжёлую их динамику, сплетение веток сладкое, обочины и сугробы, занесённую снегом деревню, неба тяжёлые простыни с большими тёмными складками. Вот она стоит, как за ширмой, за воздухом, следит за этими деревьями, как за непугаными оленями, за их детским шёпотом, за птичьей поступью, за тонкими руками, за сбитыми в кровь коленями. Вот она ловит их, сравнявшись с птицеловами, лентами привязывает себе к запястью. А чёрные пустые озера, в лёд закованные, постоянно предрекают ей разные несчастья. Говорят: все, кого ты себе поймаешь, до самой смерти будут идти за тобою. Отдашь им всё, что есть, расскажешь всё, что знаешь, будешь делиться с ними вином и водою. А она в ответ: всё, чем я владею и что знаю — это ленты, чтоб с ними оставаться ночами долгими, и их слова, которые я всё время забываю и режу в кровь губы их гласными и предлогами Те, что идут за тобой, к тебе с этим не обращаются, сам же себя привязываешь нежностью и тревогой. Вот сейчас, видите, как они надо мной качаются? Это они всё услышали и согласиться не могут. * * * И женщина с чёлкой темней чернозёма, столько лет оставляя других за кадром, живет, беззаботно и невесомо, среди утренних звёзд и больших закатов. Среди листьев и пересохших русел, среди кровель и журавлиных криков, среди рек подземных, сплетённых в узел, среди всех своих снов и фриков. Она ходит по рынкам и стадионам, носит флягу в кармане на случай загула. И я готов сжигать район за районом, только б она на меня взглянула. Я готов расстрелять городские трамваи и в портвейн превратить озёрную воду, лишь бы она, обо мне вспоминая, писала мне письма про жизнь и погоду. Я готов перекрыть её улицу баррикадой, только бы нам не мешали чужие люди, потому что мне снова услышать надо о том, с кем она спит и кого она любит. Я придумаю новые буквы и стиль небывалый, я убью всех старых поэтов, которые ещё пишут, лишь бы она забывала всё то, о чем знала, замечая, как тишина застывает на мокрых крышах. Небеса за её окном будут всё холодней и строже. Её память зальёт дождем и водой унесёт к запруде. Пусть забывает она обо всём. Пусть обо мне забывает тоже. Только пусть я буду последним, о ком она позабудет. Конец октября 3. Так долго в дороге, что оброненные ими между трещин в палубе яблоневые семена дают ростки во влаге и пыли. Дорога — это время, затраченное нами на понимание своей потерянности. Деревья вырастают на кораблях, идущих по течению рек. И вот осенью корабли вгрызаются в ил и стоят среди сумерек и воды. Что ты знаешь о деревьях? Деревья пускают корни в трюмах и машинных отделениях, добираются до тёмных глубин и тех закоулков, где спрятано сухое зерно и запасы питьевой воды. Что им теперь делать на кораблях, которые медленно идут ко дну, отяжелев от веток и листьев? Когда ты будешь думать о деревьях, думай обо всех, кого ты видела в своей жизни, о длинных корнях, которые связывают нас с ней. Когда ты будешь думать о зелёных яблоках, думай заодно обо всех тех, кто работал на этой реке, пытаясь хотя бы на миг остановить её течение. Конец октября. Женщины уходят с берега. Ветер полощет тяжёлые полотенца, словно флаги победителей. Земля согревается и остывает. И ты согреваешься и остываешь вместе с ней. * * * Темень и сладость зимней поры. Вечер — тяжёлый, рассвет — невесомый. Женщины чистят снегом ковры, словно разбив огород возле дома. Неба бутылочное стекло с пригоршней звёзд и чертей зелёных, и горлом плывёт золотое тепло, как жёлтый мёд раскалённый. Почтовая сумка с последним письмом, мокрые деньги и тёплые бары, кометы с ярким фазаньим хвостом сугробам наносят удар за ударом. Всех, кто в пути этой долгой зимой, будут без сна дожидаться дома. На всё, что случится с тобой и со мной, ляжет сумрак терпкой истомой. Так бы и жечь густые огни, так бы и слушать, во мгле сгорая, как щука на дне коротает дни, намертво в лёд вмерзая. Обречён, но не сломлен Эй, пассажир с расхристанным грузом, с кровью в карманах пальто, с золотом в желудке, что ты ошиваешься на переездах и дразнишь собак? Чего ты ждёшь на своих баулах с собранным проводниками бельём? Жду, что когда-нибудь случайно откроются шлюзы, и меня вынесет отсюда в тёплую пустоту, которую так свирепо охраняют овчарки. Жду, что они хотя бы раз ошибутся и оставят без присмотра этот переход, коридор в ночном воздухе. Ну и что там, в твоих чемоданах? Что там — за подкладкой твоей одежды? Там всё для того, чтобы никогда не возвращаться назад: игрушки, которые я разгрызал, чтобы увидеть их позвонки, и фотографии поэтов, чьи глаза я выкалывал из-за любви и ненависти, и чьи стихи — сложные, будто номера телефонов — я пытался учить на память. Там письма моих братьев и моих женщин, могильная земля и сталь фабричных станков, и острые куски фарфора, о которые я постоянно ранил ладони, и мелочь, которую я выгребал из дароносиц в церквях, прячась там от холода и дождей, и детская одежда, которую я собирал по миру, словно гербарий. И что ты будешь делать, пассажир, когда прорвёшься на ту сторону? О, я уже обо всём позаботился. Я поселюсь в опаснейшем из убежищ. Я сведу знакомство с последней городской швалью, со знаменитыми скандалистами и певцами. Я буду торговать обувью и вдохновением, потеряв голову, позабыв о грусти. Я буду раздевать самых недоступных женщин города. Желание и мои уставшие пальцы будут делать их неизлечимо лёгкими. Спаливши сердце, как паровозный уголь, буду драться и побеждать, чтобы, когда придёт время, забраться куда подальше, всех отблагодарив и всех обманув. Прямо-таки всех? И даже меня? И даже тебя, смерть, даже тебя. Вернуться назад |