Перелёт

может я недостаточно долго ещё прожила
чтобы буквами air с перекрашенного крыла
отстранённо смотреть на квадраты полей ручейки огней
и совершенно не думать о ней

может быть я младенец уложенный так подробно
на твоём животе что аквариум внутриутробный
не нарушен всё родственно в фокусе плавает грудь
не разрыдаться — только всплакнуть

так о чем это я заподозренная в цинизме
говорю о любви или всё-таки об отчизне
об искусственном вскармливании ценности молока
как стыковка моя коротка как любовь велика

* * *
когда умрёт падежная система,
и в языке не станет падежей,
сведётся рода лубяная схема — 
без крепежа построенных кижей
восстанет образ в смысле пограничном
(и непривычном),
всё множимо и заодно едино,
числа не будет — будет середина,
понятная соседям и гостям,
и там и сям,
и то сказать флективным скоморохом
гуляет речь с подлогом и подвохом,

она, оне — поди их разбери,
переведи — да непереводимо,
проговори — да непроговоримо,
неистребимо и неразлюбимо,
неразродимо возится внутри.

* * *
корабли погибли в шторме
за звездой опасен путь
белый фартук в школьной форме
не испачкался ничуть

всё пропало без возврата
на войне как на войне
два манжета аккуратных
нежно светятся на мне

на полу искрит розетка
в небе копится разряд
под рукой бежит каретка
дедку с репкой ставит в ряд

внешний вид и дисциплина
с ночи собранный портфель
жизни жесткая перина
смерти мягкая постель

* * *
По лесистой дороге — наверно снимали в Таллине — 
непонятной модели едет автомобиль,
а вокруг никого, ты лежишь, у тебя воспалились миндалины,
чёрно-белое облако ещё никакой не стиль.
Без особых эффектов взрывается всё в кювете,
но он выползает наружу — кровь и пар изо рта,
а вокруг — хоть умри — ни одного свидетеля,
но зато чистота и ясность, ясность и чистота.
И понятно же, девочки — чем ты ни занимайся,
всё твоё глубоко личное воплотится в простых вещах,
пока на ветру закуривает Регимантас Адомайтис,
пока Юозас Будрайтис поднимает воротник плаща.

* * *
вышло так показали фильмец и мы все его посмотрели
героиня была там умнее цариц безупречней модели
и мы все ходили копировали её пластику
ежедневно, включительно сон, проходили практику
неразбавленной женственности мужества во глазах
головы поворота движенья суставов в пазах
манеры брать трубку и класть её на рычаг
а потом крупным планом закуривать и молчать
и зачёсывать волосы выучились на пробор
горизонт расширялся бедрами коридор
обрывал замки выбивались сухие рамы
с нами были отряды за нами были полки
господа и дамы
мы плечом поводили — слова облетали легки
и сияло нам счастье на расстоянии вытянутой руки 
как бессменный ведущий родной Кинопанорамы

* * *
«Девять раз был в Америке, а на Байкале ни разу, — 
говорил мне известный поэт, конвертируя строки, — 
жизнь версталась впотьмах, может, липла последней заразой
и в последнюю четверть открыла окно на востоке».

Суета суетой, а глубины в исходном замере
как теперь пропустить, очарованным пнём не разуться?
Вот подарок какой, запечатанный в эсэсэсэре,
посылает судьба и буклет, и билет до Иркутска.

А теперь обо мне — я проснусь в невозможном Нью Йорке,
зацелую до боли такой поворот магистрали,
до свиданья, поэт, что прочитан от корки до корки
и ещё между строк, о которых не подозревали.

Фортепианный концерт в Хаймбахе 
(Подражание Лосеву)

Долго ехать к подножию склона,
Два-три города — пряничных клона,
Шёлк дороги, прилежность колёс,
Успокоенный глаз совмещает
Обстановку с простыми вещами
И достатка тяжёлый замес.

Между тем открывается вот что — 
Двести лет, голубиная почта,
Впереди никаких перемен,
Не подступишься слева и справа — 
Но дрожит под ладонью октава,
И платок опадает с колен,

Кто-то слушает, кто-то бормочет,
Кто-то плачет, а кто-то хохочет,
Дует ветер, луна не видна,
Лишь одним пеленальным движеньем
Всю систему держать в напряженье
Разве музыка может одна?
Только музыка может одна.