* * *
На петербургских старинных гравюрах
Снег не лежит на дворцах и скульптурах
И не идет никогда.
Вечнозелёные кроны густые,
А на Неве — мотыльки кружевные
И голубая вода.
Видно снесённую церковь Земцова,
Блещет закрытый канал.
Главного Штаба ещё никакого
Нет: вместо Штаба — провал.
Пушкин ещё не родился. Сгружают
Финский гранит, золотят, наряжают,
Щёголь глядит на возню.
Что-то ещё выпирает неловко.
Но присмотритесь: идёт подготовка
К майскому этому дню.
Едет читатель в карете куда-то
Цугом, с шутом и людьми…
Гоголь? Ещё для него рановато.
Пусть подождёт за дверьми.
Мойка, Фонтанка, Мильонная, Невский…
Улиц, где мог бы гулять Достоевский,
Нет. Значит, может не быть
Этих горячечных снов, преступлений?
Или, как дом, запланировал гений:
Строить здесь будут и рыть.
Что же до мест, где мы нынче гуляем,
Нет и в проекте их; где-то за краем
Рамки, гравюры, листа,
Там, где художник сорит и сдувает
Пыль, и само провиденье не знает,
Как повернёт и куда.
Автово, Дачное, Ржевка, Гражданка,
Купчино, хватит? Шушары, Ульянка
Вместо былых деревень.
Может, из этого ровного списка
Тоже ни слова не вынуть без риска,
Вычеркнуть чью-нибудь тень?
О, трудовая моя, типовая
Жизнь, ты сложна, как любая другая.
Внятны (поди, утаи!)
Каждому встречному, как планировка
Трёх твоих комнат, и в них — обстановка –
Смех твой и слёзы твои.
«ДН», 1978, № 2
* * *
Полнеба заволок подробный материк
Вечерних дымных туч, и ветром прибивает
Отсталые дымки, как сны, к нему; старик
Сказал мне, что во сне он старым не бывает.
Волнение кустов, и смутный лёт стрижа,
И рваные края в дороге истрепало,
И так синеет даль, как если бы душа
В сохранности вне нас счастливой пребывала.
И мёртвые — сказал — являются ему
Живыми… Хороша изрезанная кромка.
Так блещет полоса прибрежная в Крыму.
Не спит ли в нас кора, не дремлет ли подкорка?
И домики к земле под тенью грозовой
Прибиты, как листва; я снов своих не помню.
Должно быть, жизнь моя полна ещё тщетой
И счастьем, а на снах покуда экономлю.
* * *
И дару своему взрослеющий художник
Не радуется: дар, как долг, его томит.
И втоптан в глинозём широкий подорожник,
Как символ чьих-то бед безмерных и обид.
Быть может, зло с добром в таком соотношенье,
Что мы, себе с утра вымаливая день
Счастливый, всем другим готовим невезенье,
Нам — солнце, всем другим — одну сплошную тень.
Быть может, как расход сверяется с доходом,
Подводится баланс неведомый в ночи.
Быть может, под ночным промозглым небосводом
Сосчитан весь запас, все листья, все лучи.
О справочник щедрот, ночная картотека!
Что в детстве потрясло и в памяти живёт?
Что репинский, придавленный, как моль, калека
Спешит на костыле, вцепившись в крестный ход.
«ДН», 1980, № 7
* * *
И в следующий раз я жить хочу в России.
Но будет век другой и времена другие,
Париж увижу я, смогу увидеть Рим
И к невским берегам вернуться дорогим.
Тогда я перечту стихи того поэта,
Что был когда-то мной, но не поверю в это,
Скажу: мне жаль его, он мир не повидал.
Какие б он стихи о Риме написал!
И новые друзья со мною будут рядом.
И, странно, иногда, испытывая взглядом
Их, что-то буду в них забытое искать,
Но сдамся, не найду, рукой махну опять.
А та, кого любить мне в будущем придётся…
Но нет, но дважды нам такое не даётся.
Счастливей будешь там, не спорь, не прекословь…
Ах, если выбирать, я выбрал бы любовь!
* * *
Лет на семь раньше я родись — и жизнь иначе
Моя устроилась бы: я б стихи любил
Иные, с юностью б совпал моей горячей
Гнев государственный и коллективный пыл
Собраний в актовом, пахнущем пыль. Зале.
С языкознанием и крупной тяжбой в нём
При мне бы чью-нибудь моральную связали
Нестойкость, жгли б её железом и огнём.
Лет на семь раньше я родись… В чертополохе
Людском и сам бы я лилов был и колюч.
Дух обличительный, как пух… Продукт эпохи
Я, человек, от почв завишу и от туч,
Каким бы вымахал, подумать страшно, вроде
Тех, кто поглядывает искоса сейчас
На время мягкое и жаждет от мелодий
Звучанья громкого и непреклонных фраз.
«ДН», 1982, № 6
* * *
О, да! Как мошкара под ярким фонарём,
Последним фонарём на каменном причале…
Скажи, что мы не так беспочвенно живём,
Таинственно, темно, что сладко спим ночами.
Скажи, что знаем мы, куда летим во тьму,
Что страшный путь меж звёзд осмыслен и понятен,
Над бездной яркий свет последний — и к нему
Приток эфемерид, и море чёрных пятен.
И хлюпанье воды, и клёкот горловой,
Неколебимых свай надёжный лес железный.
Скажи, что дорог нам счастливый миг живой,
Телесно-золотой, прекрасно-бесполезный.
Как мошки над огнём слезящимся. О, да!
Мы вынесены в ночь, мы выдвинуты в хаос.
И чёрная внизу шевелится беда
Солёной ночью нам достался верхний ярус.
Когда они почти вплотную к фонарю
Проносятся, сверкнув не точкою, а змейкой,
На маленькие их я молнии смотрю
С опаской и тоской горячей ночью клейкой.
* * *
В старом кресле, по тёмной обивке лучами
Разметавшись, как будто со шляпой в руках,
Солнце ждёт нас, как друг, что заехал за нами,
Чтоб поужинать где-нибудь на Островах.
Почему мы так тускло живём? Сожаленье
Промелькнёт. Почему бы и впрямь не махнуть
В ту приневскую глушь, в ресторан, в отдаленье
От забот и невзгод, пошловатый чуть-чуть?
Потому что, во-первых, и друга такого
Нет у нас, и закрыт ресторан, во-вторых;
Есть для этого даже особое слово –
Спецобслуживанье… так зовётся у них.
И, признайся, ты вычитал это желанье
Из какой-нибудь западной книги, у нас
Нет привычки каприз принимать во вниманье,
Да и луч, посмотри, полчаса как погас.
«ДН», 1987, № 10