ИНТЕЛРОС > №6, 2016 > Романтический хоррор Лев АННИНСКИЙ
|
Если сахара много, то нужно добавить слез. Александр Гриценко
Сахара не много. Слез хватает. Слово «хоррор» переводить с английского не обязательно, теперь его и так все знают. А вот эпитет «романтический» по нынешним временам объяснять надо. Чем в сущности и занимается Александр Гриценко. В нынешнем поколении этот писатель, я бы сказал, — самый ответственный. Если ставит вопрос, то ищет ответ. Причем ответ разумный, хотя в контексте общего постмодернистского безумия висит надо всем за какой-то сверхразумной гранью этот самый «хоррор». О своем поколении Александр говорит так: — Нам 25 — 30 лет, нам легче, чем нашим предшественникам, мы только сейчас начинаем фазу активной жизни, и у нас есть 15 годков, которые мы провели в новых условиях. Многие из нас и не помнят, что там было при Советах! О том, что надумало это поколение за 15 годков постсоветской жизни, чуть позже, а сейчас — о том, что они могли если не запомнить, то хоть разузнать о той реальности, которую Гриценко отводит от себя фразой: — О рае на небесах и коммунизме на земле здесь говорить не будем. Позже. Позже говорит: — Идеи не рождаются ниоткуда и не уходят никуда. Уже сейчас у коммунизма есть новые последователи… Пусть это время далеко, и мы не коснемся его, но наши дети… хорошо — внуки… правнуки… смогут надеяться… В этом усмешливом «хорошо» можно уловить то, почему сам Гриценко не хочет такого рая. Допустим, этот коммунистический рай все-таки осуществится. Как это выглядит? Собеседники прихлебывают сладкий чай (может, слишком сладкий? — Л.А.) и — смеются: «Уютный уют». Всем по потребностям. И что же? — Непреходящее, нетленное, вечное счастье. И — скука. Эта вот скука проклятьем накрывает воображаемый рай (то есть коммунизм, то есть уют). — При всех удачах, деньгах и власти с каждый годом человеку будет тоскливей… Дело, значит, не в том, что рай на земле неосуществим, а в том, что человеку по самой его природе это осуществившееся всеобщее счастье невыносимо, противоестественно и чуждо. Хорошо — эту мысль Гриценко я подхватываю в его интонации. — А что нам предъявлено в качестве «новых условий», которые реализовались за 15 годков, прожитых без советской власти? В трех вариантах (в трех биографических стадиях, в трех тематических планах, в трех магических «темах») предъявляет нам эту новую реальность Гриценко-прозаик. Первая стадия. 90-е годы. Родной город Астрахань. Непрекращающиеся кровавые драки на улицах. «Раз по морде! Упал. Ногами хип-хоп». Милиция не вмешивается. Махалово в крутом разгаре. То ли мы уроем, то ли нас уроют — это уж как фишка ляжет. Юный боец отмечает, что его противник (ровесник) упал и не двигается. Легла фишка! «Потом узнал, что убил его. С одного удара». Есть выход из этой «темы»? Есть. Много лет спустя герой-победитель мучается от мысли, что тогда убил. Видит во сне глаза своей жертвы. Вторая эпоха. Афганская война. Наши солдаты под обстрелом чеченцев, Лежат покалеченные и не знают, придет ли помощь. А из этой «темы» есть выход? Есть. Герой повествования видит умирающих от осколков, с оторванными руками и ногами чеченцев, они кричат: — Аллах акбар! Поравнялись… Третья эпоха. Московский Литературный институт. Общежитие. Голос: — Эй, Саша, Витя! Вставайте! Тут около вашей двери труп в коридоре! А из этой «темы» есть выход? Есть. Труп лежит, и шут с ним. Но тут один из героев выясняет, что заразился спидом. Вот это шок! Их тут четверо: Саша, Витя и еще две девочки. Привычный перекрестный секс. Теперь надо выяснять, кто кого заразил, и думать, как жить дальше. То ли к свингерам податься, то ли продолжать свою групповуху. Так все-таки: есть какой-то выход из ситуаций этой новейшей реальности? Или хотя бы понимание, откуда она и что она такое? Да это же вовсе не реальность! Это что-то, пародирующее реальность. Что-то помимо нее, вне ее. «Что-то»… Ключевое слово в размышлениях о происходящем. Что-то темное, вошедшее в жизнь непонятно откуда. Может, из книг. Или по воле потусторонних сил. Или из своего же бреда. Человек боится увидеть то, что сам придумал. Какое-то тайное ядро, вокруг которого крутятся все наши поступки и желанья. «Тема»… Результат: неодолимый, повальный, владеющий всеми страх. Не перед чем-то конкретным. Вообще — перед бытием. Ощущение подступающей беды. Интуитивное чувство опасности. Безотчетный ужас… а если вспомнить английский оригинал этого слова: horror. Так все-таки: откуда это? Докапываясь до причин, Гриценко (уже не столько как прозаик, сколько как публицист и критик) ищет ответ на путях отставленного марксизма. Ответ: «так было всегда».Законы истории! История человечества привела к концепциям одержимого Двадцатого века. «Чудо прогресса и цивилизации» выстраивалось годами и веками. А что, если дело не в идеях тех или иных мудрецов и правителей, а в состоянии народов, которые готовы идти за такими мудрецами и правителями, даже и сажая их себе на шею? (Чем не марксизм? — Л.А.). И зависит все от природы человека, изначальной и неисправимой? (Это уже не марксизм, а нынешнее поветрие умов, ужасающихся этой природе — Л.А.). Так, может, и евразийская наша жуть, где в перерывах между нашествиями и войнами меняются сторонами бунты, бессмысленные и беспощадные, с диктатурами, не бессмысленными, но еще более беспощадными? Какая уж тут демократия! Какая свобода! «Нашим людям свобода не нужна. Не потому что не готовы, а потому, что не нужна и никогда не понадобится… Так устроена душа наших людей, сердце, тело…» Пробуя «на вкус» эти концепции (и отшатываясь от них), Гриценко чувствует, что нутро леденеет. Не душа, а нутро. Душа же пятится, пытаясь спастись от таких железных закономерностей. Тут нет выхода, а если есть выход — то в тот самый фатальный ужас, из которого уж точно нет выхода. Хоррор! Но если избавиться от тех железных доктрин (социальных, классовых и т.п.), которые привели человечество к самоубийственным мировым войнам, то что поставить на их место? Как переосмыслить и обновить саму почву исторических перемен в жизни человечества? Тут беллетрист оборачивается, чтобы помочь публицисту. А что, если дело не в природных законах бытия, а в том, что люди слушают не те сказки? И верят в абсурдные, несбыточные идеи? А что, если предложить людям сказку более ясную и незатейливую? И отойти от постылой, уже совершившейся истории? Наполеон прошел по нашей земле огнем и мечом? А если прозреть в этой жути такую «тему», что никуда он не прошел, а мы его вовремя угробили? Пьер Безухов угробил… Это в корне изменило бы опостылевший ход исторических событий. «Смотрите, Лев Николаевич…» Лев Николаевич с ироническим попустительством смотрит, как три читателя-доброхота переписывают «Войну и мир», а Гриценко выстраивает гипотезу: что было бы, если бы удалось угробить французского императора, пока тот еще не взял Москву? Если дело в том, что жизнь человека и история человечества зависят не от железных природных закономерностей, а от того, какую сказку люди привыкли доверчиво слушать (в какую «тему» влезли), тогда надо сменить тему и рассказать людям другую сказку — это спасет их от жуткой реальности, в которой горит синим пламенем наша родная столица. Что было бы с Россией, если бы Пьеру Безухову удалось прикончить Бонапарта в сентябре 1812 года? С помощью Александра Гриценко прослеживаем вероятностный ход событий: «Русские войска не пошли в Европу… Париж взяли англичане. Декабрьского восстания не случилось, и, по сути, не было никаких декабристов — Северное и Южное общества не пошли дальше пустопорожних разговоров о том, как бы имупромыслить общество полного благоденствия. Рылеев тихо спился. Пушкин не написал своих лучших стихов...» Рылеевым, допустим, можно пожертвовать. Но без Пушкина… нет, невозможно! Конец эксперимента! Пусть будет Пушкин, а уж с ним весь ужас нашей истории. И нечем утешиться? Нет, почему же… Парижские кафейки переименуются в «бистро». А у нас что от этого изменится? Да ничего, — соглашается Гриценко. — Но пусть аморфное обретет форму. Что это за «аморфное» такое в его неустанных выкладках? Тихий и пронизывающий ответ: это родина по имени Россия. Я замираю. Это и мое, сокровенное. Так все-таки: можно ли найти выход из ловушки, в которой бьется страна? Тему, тему переуслышать? Гриценко вслушивается. Не в романах и пьесах, где все заглушает хоррор, а в критических статьях и журналистских заметках — тут он предстает как проницательный аналитик и великодушный полемист. Если вчитаться в те суждения о России, которые можно найти в его статьях (или в статьях его оппонентов, с которыми он постоянно спорит, но иногда цитирует с сочувствием), — то ответы на проклятые русские вопросы и выходы из родных безысходных ситуаций будут все-таки видны. Топтать наши святыни — это цинизм, кощунство и подлость. Не топтать и унижать надо государство и народ, не рыть яму, из которой не будет выхода, — а растить государство так, как растят дерево. Дерево не «строят», оно растет само. Как это «само»? А так: государство — не дом, а дерево: тут не каменщик, тут садовник нужен. А остальные соотечественники что будут делать? Валяться под деревом? Не под деревом, а под забором, — поправят меня знатоки народной души. Отвечаю словами Александра Гриценко: «Большинство людей в России работают — на заводях, в школах и больницах, а не валяются под забором». Да и забор еще надо построить… Итак, что перед нами? Романтическая картина? Конечно. А хоррор где? Хоррор при нас. Но и романтика таится на дне душ — прадедами вынесенная когда-то из французских, немецких, английских, польских и других мироконцепций Просвещения. Сбереженная Горьким от слащавости. Вошедшая в доктрину социалистического реализма, который как раз и требовал «революционной романтики». Ну, и что с этим делать? Революционность — оставить тем, для которых сахара слишком много в грядущем светлом будущем, пусть они своими слезами расплатятся за «скуку» благосостояния. Слез всегда больше, чем сахара? Это придется стерпеть. Это наш вариант романтики. Мы его не отдадим. Иначе — сплошной хоррор. В этом я абсолютно солидарен с Александром Гриценко. Вернуться назад |