Если сахара много, то нужно добавить слез.

Александр Гриценко

 

Сахара не много. Слез хватает. Слово «хоррор» переводить с английского не обязательно, теперь его и так все знают. А вот эпитет «романтический» по нынешним временам объяснять надо. Чем в сущности и занимается Александр Гриценко.

В нынешнем поколении этот писатель, я бы сказал, — самый ответственный. Если ставит вопрос, то ищет ответ. Причем ответ разумный, хотя в контексте общего постмодернистского безумия висит надо всем за какой-то сверхразумной гранью этот самый «хоррор».

О своем поколении Александр говорит так:

— Нам 25 — 30 лет, нам легче, чем нашим предшественникам, мы только сейчас начинаем фазу активной жизни, и у нас есть 15 годков, которые мы провели в новых условиях. Многие из нас и не помнят, что там было при Советах!

О том, что надумало это поколение за 15 годков постсоветской жизни, чуть позже, а сейчас — о том, что они могли если не запомнить, то хоть разузнать о той реальности, которую Гриценко отводит от себя фразой:

— О рае на небесах и коммунизме на земле здесь говорить не будем. Позже.

Позже говорит:

— Идеи не рождаются ниоткуда и не уходят никуда. Уже сейчас у коммунизма есть новые последователи… Пусть это время далеко, и мы не коснемся его, но наши дети… хорошо — внуки… правнуки… смогут надеяться…

В этом усмешливом «хорошо» можно уловить то, почему сам Гриценко не хочет такого рая. Допустим, этот коммунистический рай все-таки осуществится. Как это выглядит? Собеседники прихлебывают сладкий чай (может, слишком сладкий? — Л.А.) и — смеются: «Уютный уют». Всем по потребностям. И что же?

— Непреходящее, нетленное, вечное счастье. И — скука.

Эта вот скука проклятьем накрывает воображаемый рай (то есть коммунизм, то есть уют).

— При всех удачах, деньгах и власти с каждый годом человеку будет тоскливей…

Дело, значит, не в том, что рай на земле неосуществим, а в том, что человеку по самой его природе это осуществившееся всеобщее счастье невыносимо, противоестественно и чуждо.

Хорошо — эту мысль Гриценко я подхватываю в его интонации. — А что нам предъявлено в качестве «новых условий», которые реализовались за 15 годков, прожитых без советской власти?

В трех вариантах (в трех биографических стадиях, в трех тематических планах, в трех магических «темах») предъявляет нам эту новую реальность Гриценко-прозаик.

Первая стадия. 90-е годы. Родной город Астрахань. Непрекращающиеся кровавые драки на улицах. «Раз по морде! Упал. Ногами хип-хоп». Милиция не вмешивается. Махалово в крутом разгаре. То ли мы уроем, то ли нас уроют — это уж как фишка ляжет. Юный боец отмечает, что его противник (ровесник) упал и не двигается.

Легла фишка! «Потом узнал, что убил его. С одного удара».

Есть выход из этой «темы»?

Есть. Много лет спустя герой-победитель мучается от мысли, что тогда убил. Видит во сне глаза своей жертвы.

Вторая эпоха. Афганская война. Наши солдаты под обстрелом чеченцев, Лежат покалеченные и не знают, придет ли помощь.

А из этой «темы» есть выход?

Есть. Герой повествования видит умирающих от осколков, с оторванными руками и ногами чеченцев, они кричат:

— Аллах акбар!

Поравнялись…

Третья эпоха. Московский Литературный институт. Общежитие. Голос:

— Эй, Саша, Витя! Вставайте! Тут около вашей двери труп в коридоре!

А из этой «темы» есть выход?

Есть. Труп лежит, и шут с ним. Но тут один из героев выясняет, что заразился спидом. Вот это шок! Их тут четверо: Саша, Витя и еще две девочки. Привычный перекрестный секс. Теперь надо выяснять, кто кого заразил, и думать, как жить дальше. То ли к свингерам податься, то ли продолжать свою групповуху.

Так все-таки: есть какой-то выход из ситуаций этой новейшей реальности? Или хотя бы понимание, откуда она и что она такое?

Да это же вовсе не реальность! Это что-то, пародирующее реальность. Что-то помимо нее, вне ее.

«Что-то»… Ключевое слово в размышлениях о происходящем.

Что-то темное, вошедшее в жизнь непонятно откуда. Может, из книг. Или по воле потусторонних сил. Или из своего же бреда. Человек боится увидеть то, что сам придумал. Какое-то тайное ядро, вокруг которого крутятся все наши поступки и желанья. «Тема»…

Результат: неодолимый, повальный, владеющий всеми страх. Не перед чем-то конкретным. Вообще — перед бытием. Ощущение подступающей беды. Интуитивное чувство опасности. Безотчетный ужас… а если вспомнить английский оригинал этого слова: horror.

Так все-таки: откуда это?

Докапываясь до причин, Гриценко (уже не столько как прозаик, сколько как публицист и критик) ищет ответ на путях отставленного марксизма.

Ответ: «так было всегда».Законы истории! История человечества привела к концепциям одержимого Двадцатого века. «Чудо прогресса и цивилизации» выстраивалось годами и веками. А что, если дело не в идеях тех или иных мудрецов и правителей, а в состоянии народов, которые готовы идти за такими мудрецами и правителями, даже и сажая их себе на шею? (Чем не марксизм? — Л.А.). И зависит все от природы человека, изначальной и неисправимой? (Это уже не марксизм, а нынешнее поветрие умов, ужасающихся этой природе — Л.А.).

Так, может, и евразийская наша жуть, где в перерывах между нашествиями и войнами меняются сторонами бунты, бессмысленные и беспощадные, с диктатурами, не бессмысленными, но еще более беспощадными? Какая уж тут демократия! Какая свобода! «Нашим людям свобода не нужна. Не потому что не готовы, а потому, что не нужна и никогда не понадобится… Так устроена душа наших людей, сердце, тело…»

Пробуя «на вкус» эти концепции (и отшатываясь от них), Гриценко чувствует, что нутро леденеет. Не душа, а нутро. Душа же пятится, пытаясь спастись от таких железных закономерностей. Тут нет выхода, а если есть выход — то в тот самый фатальный ужас, из которого уж точно нет выхода. Хоррор!

Но если избавиться от тех железных доктрин (социальных, классовых и т.п.), которые привели человечество к самоубийственным мировым войнам, то что поставить на их место? Как переосмыслить и обновить саму почву исторических перемен в жизни человечества?

Тут беллетрист оборачивается, чтобы помочь публицисту. А что, если дело не в природных законах бытия, а в том, что люди слушают не те сказки? И верят в абсурдные, несбыточные идеи? А что, если предложить людям сказку более ясную и незатейливую? И отойти от постылой, уже совершившейся истории?

Наполеон прошел по нашей земле огнем и мечом? А если прозреть в этой жути такую «тему», что никуда он не прошел, а мы его вовремя угробили? Пьер Безухов угробил… Это в корне изменило бы опостылевший ход исторических событий. «Смотрите, Лев Николаевич…»

Лев Николаевич с ироническим попустительством смотрит, как три читателя-доброхота переписывают «Войну и мир», а Гриценко выстраивает гипотезу: что было бы, если бы удалось угробить французского императора, пока тот еще не взял Москву?

Если дело в том, что жизнь человека и история человечества зависят не от железных природных закономерностей, а от того, какую сказку люди привыкли доверчиво слушать (в какую «тему» влезли), тогда надо сменить тему и рассказать людям другую сказку — это спасет их от жуткой реальности, в которой горит синим пламенем наша родная столица.

Что было бы с Россией, если бы Пьеру Безухову удалось прикончить Бонапарта в сентябре 1812 года?

С помощью Александра Гриценко прослеживаем вероятностный ход событий:

«Русские войска не пошли в Европу… Париж взяли англичане. Декабрьского восстания не случилось, и, по сути, не было никаких декабристов — Северное и Южное общества не пошли дальше пустопорожних разговоров о том, как бы имупромыслить общество полного благоденствия. Рылеев тихо спился. Пушкин не написал своих лучших стихов...»

Рылеевым, допустим, можно пожертвовать. Но без Пушкина… нет, невозможно! Конец эксперимента! Пусть будет Пушкин, а уж с ним весь ужас нашей истории.

И нечем утешиться?

Нет, почему же… Парижские кафейки переименуются в «бистро».

А у нас что от этого изменится?

Да ничего, — соглашается Гриценко. — Но пусть аморфное обретет форму.

Что это за «аморфное» такое в его неустанных выкладках?

Тихий и пронизывающий ответ: это родина по имени Россия.

Я замираю. Это и мое, сокровенное.

Так все-таки: можно ли найти выход из ловушки, в которой бьется страна? Тему, тему переуслышать?

Гриценко вслушивается. Не в романах и пьесах, где все заглушает хоррор, а в критических статьях и журналистских заметках — тут он предстает как проницательный аналитик и великодушный полемист.

Если вчитаться в те суждения о России, которые можно найти в его статьях (или в статьях его оппонентов, с которыми он постоянно спорит, но иногда цитирует с сочувствием), — то ответы на проклятые русские вопросы и выходы из родных безысходных ситуаций будут все-таки видны.

Топтать наши святыни — это цинизм, кощунство и подлость. Не топтать и унижать надо государство и народ, не рыть яму, из которой не будет выхода, — а растить государство так, как растят дерево.

Дерево не «строят», оно растет само.

Как это «само»?

А так: государство — не дом, а дерево: тут не каменщик, тут садовник нужен.

А остальные соотечественники что будут делать? Валяться под деревом?

Не под деревом, а под забором, — поправят меня знатоки народной души.

Отвечаю словами Александра Гриценко:

«Большинство людей в России работают — на заводях, в школах и больницах, а не валяются под забором».

Да и забор еще надо построить…

Итак, что перед нами? Романтическая картина?

Конечно. А хоррор где? Хоррор при нас. Но и романтика таится на дне душ — прадедами вынесенная когда-то из французских, немецких, английских, польских и других мироконцепций Просвещения. Сбереженная Горьким от слащавости. Вошедшая в доктрину социалистического реализма, который как раз и требовал «революционной романтики».

Ну, и что с этим делать?

Революционность — оставить тем, для которых сахара слишком много в грядущем светлом будущем, пусть они своими слезами расплатятся за «скуку» благосостояния.

Слез всегда больше, чем сахара? Это придется стерпеть. Это наш вариант романтики. Мы его не отдадим. Иначе — сплошной хоррор.

В этом я абсолютно солидарен с Александром Гриценко.