Глеб Шульпяков. Письма к Якубу. — М.: Время, 2012.

Глеб Шульпяков — из тех поэтов, что пишут мало. Как замечает сам автор, в год у него набирается стихов на одну подборку. Выходящие с интервалом в пять-шесть лет книги — вехи на пути, проставленные одной узнаваемой рукой, но не похожие друг на друга.

Первая книга Шульпякова — "Щелчок” — отличалась обилием крупных нарративных текстов, написанных белым стихом. В "Желуде” поэт обратился к малой форме — емким восьми- и двенадцатистрочным стихотворениям, которые стали своего рода фирменным знаком лирики Шульпякова. В этих стихах время сжималось до состояния ускоренной съемки. Но несколькими поэмами с автобиографическим сюжетом была продолжена и "нарративная” линия.

Третья книга — вышедшие в начале этого года "Письма Якубу” — одновременно и продолжает, и разрушает поэтику предыдущих двух.

Место крупных, развернутых текстов, написанных белым стихом, занял верлибр. Временами он тесно граничит с прозой и эссеистикой, и здесь, очевидно, сказывается растущий опыт Шульпякова-прозаика, автора трех романов. Если "Джема-Аль-Фна” — классический верлибр, а в социально заостренной "Елке на Манежной”, где выступление националистов показано глазами отца и ребенка, стихотворный ритм и напряжение достигаются через мерцающий в скобках хронометраж, то заглавный текст — "Письмо Якубу” — может быть воспринят и как записанное в столбик эссе:

Шульпяковская силлаботоника малых текстов в новой книге также подвергается некоторой деконструкции. По сравнению с короткими стихотворениями "Желудя” они нарочито статичны. Текст герметичен — часто это одно непрерывное предложение, обходящееся без заглавных букв. Картинка, успевающая рассмотреть саму себя, пока длится фраза:

Язык (алфавит) всегда был одним из главных героев лирики Шульпякова. В новой книге язык словно испытывается на прочность: ему предлагается существовать в отсутствие человека. Буквы пересыпаются из ладони в ладонь — в надежде обнаружить между ними какой-то сухой остаток, независимый от субъективного взгляда. Мотив исчезновения — словно пришедший из романов Шульпякова "Цунами” и "Фес” — проходит через всю новую книгу ("и вырастает из огня / пейзаж, в котором нет меня”; "человек на экране снимает пальто / и бинты на лице, под которыми то, / что незримо для глаза...”; "Я хотел найти себя, но стал всеми!”).

Пейзаж меняется от стихотворения к стихотворению, но в каждом из них автор словно пытается выяснить: как выглядит мир, когда за ним некому наблюдать?
И исчезновение бога из этого мира оказывается столь же трагично, как конечность земного бытия отдельного человека.

В последней на данный момент книге стихов Шульпякова минимум внешних эффектов. Минимум действия, способного отвлечь от мысли о главном. Цитаты — только скрытые (бродский бог, который в деревне живет не по углам; ахматовская поэзия, которая "растет из ничего”), не тянущие на себя одеяло читательского внимания.

Слишком мало времени до исчезновения, чтобы потратить его на что-то еще.

Сейчас, после выхода "Писем Якубу”, можно говорить о возникновении в творчестве Глеба Шульпякова некоего метатекста. В "Джема-Аль-Фна” герой теряет себя в разноголосице восточного города, и этим сюжетом стихотворение перекликается с романами "Цунами” и "Фес”. "Случай в Стамбуле” отсылает к первой большой прозе автора — "Книге Синана”. Несколько "сельских” стихотворений в начале "Писем” светятся отраженным светом "Моей счастливой деревни” — одного из лучших эссе Шульпякова по-следних лет:

В упомянутом эссе читаем: "Изба есть механизм, усваивающий время... Естественное старение материала — то, как оседают венцы или замысловато тянется трещина — как уходит в землю валун, на котором крыльцо — как древесина становится камнем, куда уже не вобьешь гвозди, — во всем этом я вижу время, его равномерное, слой за слоем, откладывание в прошлое”.

За полтора десятилетия работы Глеба Шульпякова в литературе корпус его текстов также обрел черты единого, цельного сооружения, впитавшего свое время. И процесс возведения этого здания, как представляется, еще далеко не завершен. Пишет ли автор стихи, эссеистику или прозу — парадокс в том, что чем глубже погружен в себя герой Шульпякова, чем полнее уединен, оторван от социума и сосредоточен на "вечных” вопросах, тем созвучнее он эпохе.