Тишина

Упруго упрямятся вёсла, скрипят уключины,
течёт под корабликом время: не дремлет кормчий...
Моя тишина на полную мощность включена,
и всё равно Твоё молчание громче...

Оно звучит, как глина в руках у скульптора,
как цвет (и свет) и тень — на холстах художника.
А мне без слов — никак, оттого и муторно,
и я нет-нет да выскажусь осторожненько...

Не там, где Лета плещет своё забвение,
а там, где жизнь пока ещё ходит по воду,
даруй мне, Господи, редкостное умение — 
смолчать по поводу, а не сказать по поводу...

Ты сочинишь…

...и вот однажды, чувствуя: не нужен
твой бред словесный и напев лиричный,
ты вылезаешь — из калоши, лужи,
ты запираешь честным словом душу
и варишь крепкий кофе по привычке.
И долго им пытаешься согреться
(как будто можно внутреннее — внешним)...
О запертую душу бьётся сердце,
но ты умеешь рогом упереться,
не уступая слабостям сердешным.
И в час, когда с церковных колоколен
взлетают в небо ангелы и птицы,
и каждый звук — пронзительно бемолен,
и каждый сон — рассветом обездолен,
и падая — нельзя остановиться,
ты сочинишь распахнутые окна,
перешагнёшь запретную границу...
Душа взметнётся, обречённо охнув,
мелькнёт стены обветренная охра,
и Бог черкнёт в блокнотике: «Не птица…»

Не навсегда

Она верит: 
Летать — это очень просто, главное — окрылиться. 
Какое дело пространству, что ты не птица? 
Время вон тоже не птица, а летит, летит же! 

Марк небесный свод тушует немного ниже: 
всё безопасней в тенётах его качаться... 

— Марк, а ты мог бы нарисовать счастье, 
дерзкое, бесшабашное?! 
Над замыслом покумекав, 
мог бы, говорит Марк, и рисует летящего человека. 

Она смеётся: 
Держи меня за руку, как за нитку воздушный шарик! 
Здесь всюду небо, и ветер шершавый шарит, 
а солнце к закату стынет и будто вянет... 
И мы парим — над розовыми церквями, 
зелёными кронами, домиками, скрипачами! 

Она вздыхает: 
Марк, а ты мог бы нарисовать отчаяние, 
лёгкое, как воздух, пронзительное, как булыжник — в реку? 

Мог бы, говорит Марк, и рисует 
летящего 
человека... 
Она плачет: 
Марк, но ведь летать — это счастье, да?!! 
Да, говорит Марк. Если не навсегда...

Перемена

Сейчас он поставит чайник, заварит чай,
добавит корицей пахнущего бальзама...
Нескромный взгляд, объятия при свечах:
такая вполне «заигранная» программа,
но в день рожденья — всё что угодно ей:
пусть даже эта обычность всегда угодна…
Да что застыл-то: и не зажёг свечей,
и чайник так и оставил стоять холодным?!
Стареет, наверно: от старости средства нет.
Вздохнул, тревожно взгляд задержав на стенах...
Ну что за мода — ленточку на портрет?!
И вдруг так горько вспомнил о переменах...
Метнулся к двери (чтоб не услышал кто!
не шаркнуть тапкой, не загреметь замками!),
пытаясь попадать в рукава пальто,
ещё по привычке думая, что руками...

Что осталось на трубе

Осень как осень: холодно, разноцветно, ветрено и т.д.
Горе как горе: жгуче и однотонно (черно, как сажа).
А и Б по ночам в обнимку сидят на своей трубе,
а днём их почти не видно: подыгрывают пейзажу.
Я ночью слышу, как они хихикают, шепчутся,
считают звёзды и фонари.
А чего сидят — ведь известно, что А упало, а Б
пропало?!

Ты подходишь ко мне, кричащей во сне и
вздрагивающей, И
сочиняешь тепло любви, камина и одеяла…