* * *
проживи с детьми на три копейки
и о Боге, слышишь, не забудь,
в траурном углу малосемейки
туго перевязываю грудь.

не сбегу, не спячу, не сопьюсь ли,
сыновьям готовлю пастилу.
маленькие треснувшие гусли 
на немытом кухонном полу.

каждой шутке радуются дети,
гули-гули, ладушки, ко-ко.
жизнь пройдёт, никто и не заметит,
как перегорело молоко.

* * *
солдатик-холм острижен догола,
по всем страницам атласа растений
трава безжизненная пролегла.
о, волосы, в которых жизни нет — 
давным-давно пора стряхнуть с предплечий,
с груди и шеи, со спины моей,
с меня-холма на кафельную плитку
или газету свежих новостей,
за столько лет живым поднадоевших.
солдатик-холм острижен догола:
он отряхнётся и продолжит жить,
и у него теперь своя война.
вот так и нас однажды подсекут,
проснётся солнце, выйдет на прогулку,
а нас как не было, и мир совсем другой,
и мир всё тот же, если присмотреться.

……….корова в поле

коровы храм в открытом поле
навстречу всем ветрам стоит
коровы храм ко мне идёт
медным колоколом звенит

дзынь
об убиенном сыне
дзынь
о ласковом своём телёнке
дзынь
о влажном и кротком
дзынь
на ножках нетвёрдых

храм-крепость 
окошки-бойницы
долгий взгляд 
массивное тело
сосцы измученные
разорённый иконостас

кто осквернил храм?

дзынь
общая наша вина
дзынь
не прячь глаза, дед Василий
дзынь
собственными руками
дзынь
и жена твоя, баба Фаня
дзынь
и внуки твои с молочными усами под носом

* * *
и чаша, и чудо, и мера
(выпестывай, Боже!)  
твой сон, о, телёнок молочный,  
на колкой рогоже.
...не ставший молитвою сполох,  
не взросшая ликом,  
любовь убывает, сжимаясь  
до тонкого блика.

кто тыкался влажною мордой  
в сосцы и стаканы,  
ходил беззащитным, дебелым  
дитём, великаном?

(ни домом, ни сыном, ни долом,  
ни вскриком, ни словом.)  
и ясность в просветах молчанья  
под бледным покровом.

но всё же, но всё же, как окрик,  
как утренний холод,  
как чив воробьиный над миром,  
как след от укола,

забвение, вросшее в память,  
и всё же, и всё же  
родные черты угадаю  
в ребёнке, в прохожем.

и вспыхнувший куст у дороги  
сгорит безымянно —  
твой окрик, мычанье, зиянье,
молочная рана.

* * *
это не чаша, а чашечка
с чудиками внутри,
смотрят — огонь зелёный
в тёмных зрачках горит,

это не мера, а мерочка:
сняли на глаз, и вот
я перед вами девочка,
чудик со мной плывёт

на деревянной лодочке,
дядька кричит: куда?
а у меня под ложечкой
ласковая вода,

а у меня под ребрышком
красная рыбка хвостом бьёт,
а у меня под темечком
смешной человечек живёт,

дядя, пропустишь девочку?
вот тебе мой обол — 
оранжевая пуговица,
закрученная буквица
и синенькая ленточка,

дядя, пропустишь девочку?

(но чудика не отдам)

* * *
если б не чахлое небо  
не жёлтое с серым  
над пепельным лесом домов  
куда бы мы поднимали глаза?  

если б не эта любовь  
(и здесь я замолкну она говорит говорит  
и мне бы расслышать  
и вдруг обо всём рассказать)  

и если уходишь  
всегда непременно домой  
но перед дверью задержишься на перекур  
на долгий-предолгий последний живой разговор  

с тем кто стоит за спиной  
и гладит тебя по дурацкой твоей голове  
по вихрастой твоей голове  

с тем кто тебя сироту  
по-отцовски обнимет
и разомкнёт это низкое небо молчанья

…любовь милосердствует  
всё покрывает и если  
где-то в дороге  
о чёрный булыжник споткнешься

есть ласковый ветер  
и тёплый серебряный снег