Бруклинский мост

Если черта горизонта всегда видна — 
Это не значит, что больше некуда плыть.
Чаша России не выпита мной до дна.
Но кому до дна удалось эту чашу испить?

Я её знаю, ибо она — моя,
Что бы не значилось в вечной пятой графе,
Как бы не отбивалась, она — это я,
Как бы не бесновались карлики в галифе.

С запада на север и с востока на юг,
Если вглядеться, можно увидеть мои следы,
Но как не меняй направленье,
Они превращаются в круг,
А круг разворачивается впрямую, как вдоль воды.

И всё же мы были с ней рядом — 
так с церковью слит погост.
Мы коротали радость и зимовали печаль.
Мы связаны воедино — как постриг, посох и пост.
Но я никогда не увижу Бруклинский мост.
А жаль...

 

* * *
Ты только пленник кинозала,
Тля, марамой, великоросс.
Увидишь здание вокзала — 
И сердце двинется вразнос.
Над Подмосковьем дождик пышет,
Стоянка — несколько минут,
Никто про это не напишет,
Да и напишет — не прочтут.
Совпав с сердечными толчками,
В свекольном вареве зари
Вбери окрестности зрачками,
Захлопни веки и — замри.

 

* * *
Мне случилась догадка — по зрелости дней,
После пьянки, однажды проспавшись, — 
Что совсем растворился в эпохе своей,
Совершенно в неё не вписавшись.
И не то чтобы сущность свою потерял
И гулял бесхребетным на свете — 
Просто век меня напрочь со всеми вобрал
И различья никто не заметит,
Ибо некому.
Каплю любови со дна
Подлижи. Кто за это осудит?
И ночами в студёную прорубь окна
Не гляди. Отраженья не будет.

 

* * *
По сути равны и Романов, и Габсбург,
И Воин иконный.
Давно безразлично, Москва или Гамбург
За рамой оконной.
Вот ты и дорос до молчания падших:
Все звуки — излишни.
О всех убиенных и всех убивавших
Не всхлипнет Всевышний.
А чтобы в звучанье молчанья вглядеться
В мирах захолустных,
Уже совершенно не нужен немецкий,
Как, впрочем, и русский...

 

* * *
Всё сойдётся в назначенный срок,
Оправдает душа непрощённых,
И напишется несколько строк
О каких-то вещах отвлечённых.
Нарисуется: свечи горят,
Сабантуй в коммуналке паучьей,
Ленинград, Ленинград, Ленинград,
Юной женщины шепот летучий,
В комнатёнке — не больше чем ринг — 
Танцы — то есть топтанье на месте,
Хампердинк, Хампердинк, Хамлердинк,
Торт, портвейна дешевого клейстер,
Ощущенье грядущей судьбы,
Холодок неизвестности сладкий,
И ни взлётов ещё, ни беды — 
Лишь ладони по хрупким лопаткам,
Тянет прелью Обводный канал...
Я везуч! — Жизнь вломила по полной,
А кого я тогда обнимал — 
Не припомню никак, не припомню...

 

 * * *
...И снится:
Женщина приходит
И говорит, что не находит
Она покоя без меня,
Что остальное всё неважно,
А ливень ухает протяжно
И печь чернеет без огня.
И здесь, естественно, деревня,
И облетевшие деревья
Всё жмутся к нашему окну.
Но кто здесь мы? В каком дому?

И дальше:
Мы огонь разводим
И что-то терпкое находим
В бутыли пыльной. И сверчок,
Ну и, конечно же, собака,
И крепость огурцов из бака,
И свечки вогнутый зрачок.

И мы сидим. Нет, мы витаем,
Как будто мир необитаем.
И, наконец-то, мы одни,
И всё сбылось и воплотилось,
И за ошибки заплатилось,
И за погубленные дни.

Но я лица её не вижу,
Я наклоняюсь ближе, ближе,
Но ничего не разглядеть.
«Ответь мне, кто ты?»
«Я, — смеётся,–
Я — та, что в руки не даётся,
И о которой век скорбеть.

Я появилась в одночасье
Твоим понятием о счастье
С деревней, женщиной, дождём,
Сверчком, собакой и любовью
Во сне с надеждой, к изголовью — 
Одной надеждою живём».

И всё пропало. Я проснулся,
Лица небритого коснулся
И вспомнил, сколько лет живу.
Деревня. Женщина. Собака.
Я так давно уже не плакал
Во сне.
Тем паче — наяву.

 

* * *
Всё до тоски знакомо,
До немоты твоё:
Женщина, запах дома,
Улица, вороньё…

Изредка вызревает
Глупый смешной вопрос:
Кто же она такая,
Та, с кем судьбу живёшь?

Дни мельтешат по кругу,
Маются месяца…
Так и живём друг с другом,
Не разглядев лица.

 

* * *
Скрипка — 
Голос заблудшего чуда
На волне коммунального чада.
Чадо, ты возникаешь откуда?

Здесь проёмы оконные волглы,
И мрачны тупики коридоров,
И от прели старья — тянет воблой.

Здесь живут пролетарий без места,
Два еврея забытых судьбою,
И баб-Катя, христова невеста.

Меж собой они свыклись, как звери,
Много лет просидевшие в клетке,
И живут, не боясь и не веря.

Но роднит их кромешная кухня
С вечной гарью морковных оладий,
С кислым духом капусты и студня.

А ещё их роднит эта скрипка,
Что скрепила их души, как скрепка,
Среди быта, где тесно и липко.

И когда одноглазый Исайя
Ворожить начинает на струнах,
Даже бак над толчком — затихает.

Открываются двери комнат,
И, напрягши души, как уши,
Все так слушают, точно помнят,

Что они ещё всё-таки — люди…

 

* * *
До первого снега,
До тонкого льда,
До робкого следа,
До хриплого «да»,
До утренних мук
О вечернем вине,
До скорых разлук
На ближайшей войне
Бестактную правду
С тактичностью лжи
Во мне, наконец,
Воедино свяжи.
И вне этой связи
Убийцы с шутом
Меня различи,
Как за мутным окном,
Где смутно проглянет
Иной силуэт
Того, кем когда-то
Являлся поэт.
И в это мгновенье,
Поправшее дни,
Ладони прощенья
Ему протяни.

 

* * *
Опоры — шатки: тишина стоит
До выстрела, Бог — смотрит сквозь ресницы,
Никто не знает, что в себе таит
Податливая девственность страницы.
И как-то неуютно понимать,
Что в мире невозможно воплотиться,
И незачем собой обременять
Ни тишину, ни Бога, ни страницу.

 

* * *
Родился — и всему конец,
И ничего нельзя сначала:
Сосновый крест, цепной венец,
Бред войн, отсутствие причала:
Всё данность. Поздно горевать — 
Сценарий выверен по звёздам
И лень бояться умирать,
Поскольку это — тоже поздно.