Из записных книжек. Публикация Марины Голубковой и Владимира Грачёва-мл.

Голубков Дмитрий Николаевич (1930—1972) — автор 14 книг прозы и поэзии. Романы «Недуг бытия:  хроника дней Евгения Боратынского» (1973) и «Восторги» («Дружба народов», 1993, № 3) изданы посмертно. Дневники Д.Голубкова впервые полностью опубликованы в книге «Это было совсем не в Италии» (М.: Изд-во «Маска», 2013).

 

Мой отец, московский поэт, писатель и художник Дмитрий Голубков начал вести дневник четырнадцатилетним, в 1944 году¹. Несколькими годами позже, в 1952-м, к массивным тетрадям добавились и записные книжки: студент факультета журналистики МГУ всегда и всюду брал с собой компактные блокнотики — так же, как сегодня мы не разлучаемся с компьютером. Многочисленные записные книжки служили копилками для его памяти. В них можно найти емкие портреты современников, пейзажные зарисовки (карандашом, чернилами и словом), подслушанные диалоги случайных попутчиков и сочные изречения охотников и рыбаков, размышления об искусстве и государственном устройстве и истории России, даже конспекты рассказов и поэтические наброски. Судя по следам карандаша, автор время от времени перелистывал мини-хроники своих поездок и использовал ту или иную страничку в писательской работе.

Вниманию читателей предлагаются фрагменты записей отца, посвященных его поездкам и путешествиям по европейской России, на Урал и в Узбекистан, а также найденная мною в его бумагах ранее не публиковавшаяся автобиография.

Марина ГОЛУБКОВА

 

 

Автобиография

Я родился в Москве, в семье прораба Николая Дмитриевича Голубкова, ветерана Первой мировой войны, солдата Русского экспедиционного корпуса. Рассказы отца (георгиевского кавалера, кавалера французского ордена «Круа де герр» и Сербского военного креста), выходца из старой московской семьи, хранителя фамильных преданий, восходящих к временам Очакова и покорения Крыма и Цусимской морской битвы (участником ее был брат моего деда — героически погибший матрос крейсера «Память Азова») —оконкретили для меня русскую историю, одомашнили ее, если можно так выразиться, приохотив мое воображение к темам родной старины. Бабка моя (мать отца) — Хоботова, женщина властная, суровая. Она была портнихой во Владыкине, шила для самой М.Ник.Ермоловой.

Значительнейшим впечатлением моего детства была Отечественная война 1941—1945 гг. Лето 1941 года застало нашу семью в подмосковном поселке Ильинка. В двух километрах от нашего жилья располагался аэродром, и немецкие самолеты беспрестанно бомбили. Впервые я тогда увидел огонь не за дверцей печки, и кровь, текущую не из царапины. Мы — десяти-, одиннадцатилетние мальчишки, — набрав недозрелых яблок и круглых камушков для рогатки, пытались удрать на фронт. Ничего не получилось, и нам пришлось довольствоваться ролью «мальчиков на побегушках» в Быковском колхозе: безропотно пололи длиннющие свекольные грядки за речушкой Пехоркой, лущили горох, копали картошку. В дощатой колхозной столовке мы гордо съедали тяжелые ломти липкого серого хлеба и азартно хлебали капустные и крапивные щи…

В 1945 году я поступил в Московскую среднюю художественную школу, с головой погрузившись в восторги искусства. Впервые — в пятнадцать лет — ощутил желание рассказывать и записывать, впервые понял, что литературу люблю не только как читатель, а ревниво, пристрастно, родственно… Но писать стал позже, лет с девятнадцати—двадцати, учась на факультете журналистики МГУ.

Будучи студентом, работал некоторое время в газете «Московский комсомолец» — корреспондентом сельскохозяйственного отдела. Первые мои стихотворные опыты поддержал С.М. Городецкий, внимательно следящий за моей работой и поныне¹. Впервые напечатался я в 1953 г., в газете «Московский комсомолец». В 1955 г. я был принят на службу в отдел национальных литератур Гослитиздата. Знакомство с эпосом кавказских народов, дружба со многими поэтами Кавказа, неоднократные поездки в Кабарду, Грузию и Армению резко расширили мой кругозор, сделали меня энтузиастом переводческого труда, дали темы и образы для многих моих стихов.

Все мои родичи и предки по отцовской линии — москвичи. С младенческих лет я, так сказать, пропитывался московским духом, московским бытом, особой московской гордостью. И понятие «Москва — это родина» было для меня воистину кровным, каким-то домашним, семейным даже.

В этом городе в старинной московской мещанской семье родился мой дед — мелкий таможенный чиновник, человек поэтичной души, увлекавшийся пением (он был «по совместительству» певчим Елоховской церкви) и демократическими идеями русской революции Пятого года. Он несколько раз арестовывался; в его квартире на Новобасманнойукрывались революционеры — боевики. В Москве, в Александровском военном училище, учился мой отец — отсюда он добровольцем отправился в окопы Первой мировой войны, а позже, в 1941 году, — в народное ополчение.

…В семье жил сочный, особенный московский язык, не умирали отзвуки фольклора — легенды о знаменитых московских разбойниках, рассказы о замоскворецких купцах—чудилах, воспоминания отца о девятьсот пятом годе, о злоключениях Русского Экспедиционного корпуса, посланного защищать французов в 1915 году, о семнадцатом годе, о нэпе… Среди наших родственников и свойственников были люди самого разного социального обличья: и рабочие, и деревенские активисты, и отпрыски купеческих и дворянских фамилий, и даже сельский священник. И все они рассказывали, и многие из них обладали незаурядными актерскими данными — изображали рассказываемое…

 

 

Поездки, путешествия, мысли и наблюдения

Москва и Подмосковье (1952—1957)

 «Верю — ибо это нелепо; верю, ибо это невозможно». Блаженный Августин²

Отец осенью привез из Владыкино маленькие кусты сирени и посадил их. Они принялись, скоро будут цвести. Они — от большого владыкинского куста, который цвел во времена юности отца и матери.

…С карниза упал птенчик, ушибся и жалобно кричит. Все побросали свои дела, столпились вокруг продавщицы воды, положившей птенца на свою синюю коляску. Толстая, с косами, девочка ест мороженое и густым низким голосом поет: «Как жалко, бедненький…»

Всем жалко и весело, что из-за судьбы птенчика они забыли — охотно — все свои дела и бесконечно долго могут стоять тут под горячим небом и жалеть птичку.

…Первые послевоенные годы. Первые мои свидания с девушками. Возвращаясь по ночам, вхожу на цыпочках, ем скудный ужин. Мама просыпается:

— Не жуй так громко — есть хочется.

Молодой человек имеет два носовых платка. Один — для парада, другой — для себя.

Художники поехали на завод — писать ударников. Вошли, балагуря, в отдел кадров. Девушки в хороших шубах, румяные, беспечные; обсуждали с жаром похожденияТарзана («Лучше с Ваней на диване, чем с Тарзаном на экране»).

Ударники были простые, некрасивые люди. Они волновались: приятно, что напишут на полотне! Одна из девиц спросила: «А у вас чего-нибудь поинтереснее нет?»

Милиционер на углу. Смотрит, улыбаясь, на девушек, в кармане — зеркальце.

…Коллекционер-перекупщик говорит:

— Я бы ликвидировал эту картину — тыщ за пять.

…Недобрая старуха; поджатые губы; сухие, безразлично-зоркие глаза. Как из простых делаются злюки, дряни. Легкость прививки зла — бытового, незлодейского; обидеть, присвоить, оговорить; ненаказуемо, просто — очевидность выгоды; распространенность примера.

…Княгиня–домработница. Во время войны к М.И.М. пришла старуха — бывшая княгиня-богачка, владелица имений, заводов, выездов. Очень красивая, нищая, голодная. Попросила: «Возьмите меня домработницей, я все буду делать, мне кусок хлеба нужен». — М.И. взяла, кормила, платила, старалась все делать сама. Но та обижалась — хотела честно работать. Жаловалась: «Сегодня в очереди меня назвали барыней. И вчера булочник, вешая хлеб, сказал: «Пожалуйста, барыня!» Нахал! Как он смел? Разве я барыня? Я тружусь за кусок хлеба».

Но она оставалась гордой и красивой барыней, и по старинной привычке на ночь долго и тщательно мылась.

В троллейбусе. Бородатый опухший человек сует, передавая за билет, пригоршню мелочи:

— На все.

Медяк в пыли. Иду по пыльной дороге. Вижу: блестит монета — двадцать копеек. Навстречу — деревенская баба. Перехватила мой взгляд, уставилась на двугривенный. Я прошел вперед, оглянулся — она поднимала монету, воровато глядя на меня.

Инвалид без обеих ног шел на двух костылях. В рогатке одного костыля он нес хлебную буханку.

Домработница гуляла с солдатами. Хозяйка сделала внушение: они, мол, неизвестно какие, кто их знает…

— Да что вы, Марьванна! Да они ж как херувимчики: чистенькие, красивенькие. Да уж куда чище-то: разувает один сапоги, я портянку-то в руки бяру, нюхаю — и не пахнет!

Захарьино (около Подольска): старая церковь; большой пруд с мохнатым, зеленым островом. Ветлы. Церковь с маленьким, неогороженным кладбищем — на берегу. Ребята загорают прямо на могилах.

…Весь ужас нашей поэзии в том, что чувства людей остались такими же, какими были сто лет назад. Но официальные поэты упрямо сочиняют невиданную бодрость и новизну, выдумывают какую-то социальную любовь. Кто ловчее выдумает — тот ярче и талантливее.

У наших писателей слишком много всяких правил, законов, обязательных образцов — поэтому они скованы в своем творчестве. Раньше не было в таком количестве этих рогаток, и творчество было непринужденнее.

… У многих книжноумных людей — каменное, вечно-одинаковое, вдумчивое выражение лица. Потеряно всякое чувство живой наблюдательности.

Ум — это способность осознать себя дураком.

Деревенская амбулатория в большой крестьянской избе. Через коридорчик — хлев, сено. Полутемная прихожая с бюстом Сталина (1955), белою печкой в виде прямоугольного высокого стула и геранью в высоких чугунных горшках на подоконниках.

Пожилой полковник в отставке хочет омолодиться, надоедает врачам в поликлинике. Наконец ему советует один молодой медик:

— Обратитесь к доктору Фаусту! — Полковник по всем коридорам разыскивает доктора Фауста.

Деревья кажутся иногда живее людей.

Мокрый асфальт отражает малиновый свет реклам — словно тротуар вымазан губной помадой. Ночь испачкана рекламами.

Не смотрю на афиши, на газетные стенды — смотрю на лица людей, на небо, на землю — это важнее.

Деревня Марьино (написать рассказ). Это — невдали от Звенигорода. Умирает старая крестьянка; просит положить ее под яблоню, на землю. Мечется, задыхается. Прошел дождь, ей стало легче: она даже встает, ходит по двору и зовет гусят… Ей стараются не давать масла, мяса. Она сердится, требует, чтоб давали все… Ей опять хуже, — чувствует, что умрет скоро; сама встает с постели, идет в чулан, где спит ее старшая дочь (дом сдан на лето дачникам), гневно выбрасывает из шкафа дочкины пожитки, просматривает свои вещи — в чем ей в гробу лежать. Все, оказывается, готово: и белый плат, и платье, и покрышка для гроба. Успокоенная, она ложится в постель… Вечером в летний сарайчик приходят дети, внуки, старик-муж ее и сестра — одутловатая и неразговорчивая пожилая женщина с пристальными серыми глазами и тонкими губами скупердяйки. Пьют чай. Старуха внезапно раздражается:

— Хватит вам чаевничать-то!

— Сейчас, сейчас, — успокаивают ее.

Она наклоняется к столу, вырывает блюдце мужа, жадно допивает чай и, отдуваясь, ложится на спину. Говорит мужу:

— Ты теперь хозяин и живи себе один в дому, лежи на печке, сиди себе на лавочке. А в город, к детям, не езди сам; позовут — приезжай, погости — и опять возвращайся, один живи…

Старик не слушает, ему тяжело, он знает, что это — последние ее слова. Он натягивает засаленную кепку и выходит на дорогу. Сидит на обочине, курит, плюется и приговаривает скрипуче:

— Вот ведь, надо же ведь… Прямо наказание, ей-богу…

Старуха умерла в четыре часа утра — проснулась, пошевелила лиловыми губами, крепко закрыла глаза. Из-под век выкатились две крупные слезы и застыли…

Два дня тело лежало в доме. Бубнили пришлые старухи — читали псалтырь; съехались дети, невестки. Непрерывно во двор заходили старухи в черных, темно-синих и лиловых платках, некоторые — по бедности — в темно-красных, а то и просто в белых — будто бы соучастницы какого-то молчаливого заговора, единомышленницы умершей. Крестили, вздыхали и уходили; пришел распухший плотник, снял мерку. В такси приехал батюшка, поколдовал над телом, уехал восвояси, провожаемый неодобрительными пришептамисоседок:

— Ишь, деньги-то не забыл взять…

На третий день был вынос; по обе стороны двора стояли соседские дети, женщины, старики и старухи. Вдовец в тяжелых сапогах, в порыжевшем солдатском френче, стоял у растворенной двери, прислонясь виском к косяку, опустив глаза в землю. Он много пил, был тяжко болен и знал, что скоро и сам уйдет туда, куда ушла его супруга, с которой жил он неладно — поколачивал ее, сам бит бывал по пьяному делу. Но было ему темно и одиноко в этом сумрачном многолюдье, и он искоса заглядывал в дверь, на лицо покойной с прокушенной губой и желтым, как обкуренная кость его мундштука, лицом. Он был деревянно-спокоен, и только когда запели: «Со святыми упокой», — голова его сама собой мелко затряслась, будто он поддакивал кому-то: да, да, да…

Старший сын покойницы, слушатель партшколы, с грубым презрительным лицом, вкованным в тупой, прямоугольный затылок, валял дымящуюся папироску из угла в угол рта и тоже смотрел в землю. Потом он взял крышку гроба, украшенную алюминиевыми веночками, надел ее на голову, словно корыто, и первый пошел к распахнутым загодя воротам. Детишки заглядывали в окна пристройки, где лежала умершая, особенно настойчиво заглядывал один — рыжий, с белесым шрамом от лишая на затылке. В окне мелькала горящая свечка, большой серебряный крест, слышалась деловитое и скорое гудение батюшки. Видно было, как какая-то старуха поймала костлявую батюшкину руку и поцеловала ее, всхлипнув. Священник — старый невысокий хромой человек в вытертой рясе и высокой остроконечной коричневой шапке, горбоносый, с желто-серыми прямыми волосами, с холодными, равнодушными, но цепкими глазами, негромко и четко продолжал бубнить:

— Новопреставленная Наталия… Воин Василий… Новопреставленный Анатолий…

Какая-то настырная, кособокая старуха все подсовывала ему маленькие книжечки с нарисованными чернильным карандашом крестами и вписанными печатными крупными буквами именами усопших и убиенных, кого надо было помянуть. В каждую книжечку были вложены рубли и трешницы, и священник опрятно вынимал их двумя пальцами левой руки, незаметно клал в карман, не отрывая глаз от крупных чернильных букв. Сперва он читал всех поименно, но потом ему надоело, и он бегло выкликивал два-три имени, добавляя: «А также помяни и других, усопших и убиенных рабов божиих…»

Древняя горбатая старуха, опершись обеими руками на костыль, пристально смотрела на него и шевелила в лад с ним губами.

Дочь покойной, с таким же грубым, как и у брата, лицом, неестественным, коровьим голосом ревела сзади гроба:

— Мамушка, куда ж ушла ты, как хорошо жить-то было нам вместе…

Соседи знали, как била покойная дочку, как несправедливо обделила ее имуществом, как матерно ругала ее, но сейчас, у гроба, верили ей вовсю и тоже плакали, молчаливо соглашаясь, что жить с покойной ее дочке было беспечно и радостно.

17-летняя внучка покойницы с зареванным, красным, как вареная свекла, лицом шла у гроба, стесняясь своих велосипедных брюк. Ее брат, 11-летний мальчишка, все забегал вперед и щелкал детским фотоаппаратом. Гроб донесли еще лишь до колодца, до середины улицы, а женщины стали уже выносить столы во двор, готовить пироги и вино.

Курица влетела на стол и начала клевать кутью.

— Кыш, проклятая! — прогнала ее невестка покойницы…

 

 

Сергиев Посад, Переславль-Залесский, Ростов Великий, Псков, Старая Русса, Карелия, Болгария (1958—1964)

Троица в Загорске (в нынешнем Сергиевом Посаде. — М.Г.). Небывало жаркий после недавних холодов майский день (28 мая). Утро, 9 часов. Сажусь в поезд на ст. Абрамцево. На платформе Иван Никанорыч, старик, сторож при доме отдыха. В руке — пучок черемухи. Народу в вагоне — не протолкнешься — все в Загорск. Мальчуган лет пяти в синем шерстяном свитере обалдело щурится под солнцем. Старушка с малиновым, распаренным оборчатым лицом, в лиловом платке, в бежевом пыльничке; на платке — белая крупа черемухи. Иван Никанорыч бережно выбирает крупинки черемухи из платка незнакомой старушки — наверное, чтобы она красивее была ради праздника. В вагоне обсуждается «случай»: вчера вечером сошел с рельсов где-то возле Мытищ товарняк…

На станции Загорск. Мужичок (вроде прораба):

— Вон лес-то гонят в поездах — бесплатно… Из Воркуты, заключенные.

В Загорске идут пыльной Вокзальной улицей. Проезжает поливальная машина, брызгает водой. Сквозь белесую зелень тополей и тусклые стволы берез блеснули купола Лавры…

 Входим во двор. Кричат грачи, шумно хлопают крыльями жадные голуби. Без четверти десять — удар колокола, звон — тугой, высокий, плотный — будто в синь неба бьют широкой серебряной доской. Около митрополичьих палат двумя шпалерами стоят старухи, старики, женщины — патриарха ждут. Митрополит объявляет — патриарха не будет: «Ступайте в Успенский Собор…» Иконы Рублева, Ушакова смутно и тревожно горят в глубине храма. Острые язычки свечек… Люди входят, выходят, крестятся, кланяются, передают друг другу вперед свечи:

— С праздником… Передайте свечку! — И все это — подчиняясь какому-то общему ритму, точно сговорившись заранее… Прекрасно поет хор — и многие подпевают истово и искренне, с одержимой верою во что-то главное, забыв о многом дурном, забыв о том, что гибнет все, что стронций пронизывает все живое, что близок страшный час, — как дети, доверчиво, уверенно и певуче просят:

— Го-споди, поми-илуй, Господи, поми-илуй!..

Переславль-Залесский. Резные избы — темные, хмурые. Сараи и клети крыты соломой, на кровельных планках — суковатые рога. Болотисто. Куча сырых бревен. Канавы с темною водой; кучи щебенки. Раскидистые ветлы, ракиты. У ворот на лавочках густо окают старухи. Одна что-то рассказывает. Так хочется подслушать, но неловко, да и они дичатся, смолкают…

Плещеево озеро — пасмурное серебро.

Войлочный туман насылается озером на город.

В Ростове Великом деревенский парень лет тридцати пяти сидит на замызганной ступеньке автобусной станции, крупными зубами рвет румяную булку. Глядит на руины разбираемого большого дома и говорит:

— Здоровый дом был, а в ем гостиница и столовая (деревенские редко употребляют слово «ресторан»). А теперь посмотрели — негодным признали. И пошли, пошли курочитьдом-то… А дом здоровый был.

…Волга. Спокойствие, сила, воля. И лица людей спокойные, уверенные, с острыми глазами, созданными для большого окоема. Вечером на набережной полно народу… Старая грусть — в незнакомом городе, вечером, на летнем бульваре — млеющие звуки музыки, шершавые потемки, шорох тяжкой листвы, женские глаза в глубокой тени, смех…

— Как живете?

— Да так, коряво…

…У подсобки — иду снизу, с реки. Все пахнет черемухой, распаханною землей (красивые, серебряно-лиловые на солнце, пласты болотистой, глиняной земли)… Сквозь сосредоточенную, не тихую тишину пробился соловей — робким перещелком пустил по кустам, по загадочной притаенной воде. Во дворе на подсобке (рядом) — вопль пьяного в белой рубашке:

— Не нынче, дак завтра все ето разнесу! Во — иду, и все мене боятся. А ну!..

И на берегу — тоже пьяный, краснолицый, болезненно белое дряблое тело. Вскакивает босой ногой в порточину и говорит сидящей у куста женщине (при ней двое детишек):

— А чего — я не то, что ты. Как ты, что ли, с двенадцати лет под черемухой е…ся? Проститутская зараза у… — Говорит почти добродушно, и видно, что настроение хорошее. Только что искупался, холода не побоялся, выпил… Она слушает, улыбаясь равнодушно. Девочка и мальчишка кидают в воду камушки и шишки... Рядом, в молодой траве — бутылки, бумажки, коробка из-под «Шипки».

Ни черемуха, ни соловей не исправят. Ни Моцарт, ни Толстой не помогут. Навсегда так — грубость, пьяное зверство, пустота жизни, которую надо заливать вином, затуманивать папиросами и распутством, встряхивать погромами, войнами.

Разговор в поезде:

— Ты не знаешь, где петуха достать хорошего? — Зачем? — А на работу будить. У меня хороший был, горластый, да ударили морозы, он гребень отморозил, аж почернел гребень! Пришлось резать. Тут уж не до песен.

Борис Пастернак был неуклюже-изящен. Длинная шея, огромный подбородок, широкие, но низко опущенные плечи, длинные болтающиеся (болтливые?) руки, — и прекрасные глаза — все вроде бы странно, дисгармонично — и на редкость цельно, оригинально — красиво, врезающееся в память, в сердце. На природе — в ветвях и листве он казался особенно гармоничным, хоть двигался довольно быстро и говорил не тихо. Но в Москве, большом городе его словно уязвлял бес суеты — он начинал куда-то спешить, судорожно улыбался. (В Гослите моя встреча с ним, в 1956 году, кажется, в феврале. Самозащита?)

Пастернак был гениален — он был словно перепуган своей гениальностью и стеснялся ее.

В нынешней литературе так называемые «молодые» сбиваются в стайки и, держась за одного «лидера», гуськом проходят с ним «в литературу» — так жуликоватые подростки проходят, держась друг за дружку, по одному пятачку сквозь автоматический контроль (метро).

…Костлявая старуха с седыми космами, с проваленными глазами, с зубами, как расшатанный забор, склоняется к коляске, где под шелковым голубым одеяльцем лежит крошечная девочка месяцев восьми. Старуха ласково осклабляется, она вот-вот умрет, но ей не страшно — она сроднилась со смертью, приучила себя к ней. А девочка бессмысленными и ужасающимися синими глазами глядит на смерть в старухином обличье, девочке страшно… Рождение со смертью встретилось.

В Пскове жила Софья Перовская. Сад ее родителей сообщался с садом вице-губернатора Муравьева. С его сыном Николаем она, девочкой, играла в саду… Когда ее, взрослую, осуждали за революцию, казни ее особо страстно и настоятельно требовал Николай Муравьев.

Софья Перовская… Я пишу не о ней — я пишу о России.

Старая Русса. Платный вечер поэзии. Куплен один билет (сорок коп.).

Рассказы Николая Ивановича Протопопова³: «Как дед к черту барина возил». Бывший иерей Дегунинской церкви слышал от своего деда, дьякона:

— Дед мой — крестьянин Дмитровского уезда — родился в местах, близких к нынешнему Учинскому водохранилищу. Застал крепостное право, великолепно помнил его. Барин у них был бешеный: дерку устраивал за малейшие ослушания — сам не знал, чего хотел. Дед мальчишкой-то в форейторах у него был. Вот однажды, в страшную метель, в холодину лютую, велит барин кучеру:

— Закладывай лошадей!

— Куда ехать прикажете?

— К черту!

И ни слова больше. А переспрашивать нельзя было — сейчас дерку жесточайшую задаст! Заложили лошадей, поехали. Барин-то в кибитке теплой, в шубе едет, а кучер на облучке, на вольном ветру, а форейтор — дед мой — на лошади. А метель — жуть. Ездили-ездили — барин высунулся из кибитки — даже он замерз — и спрашивает:

— Куда погоняешь, дурак?

— А к черту, ваше благородье!

Барин усмехнулся и рукой махнул:

— Домой теперь.

Потом именье было немке какой-то продано. Она собашница была — азартная. И держала только сук — всех пород: и немецких, и испанских, и даже из Америки… И вдруг одна ее собачонка родов не выдержала — издохла. А дед мой к тому времени дьячком стал. Мальчиком в церкви певал. Его там заметил священник, добрый был такой батя… И вдруг барыня обоих призывает к себе: и священника, и дьячка. Приходят. Барыня обращается к священнику:

— У меня собачка умерла, самая любимая… — И в платочек — плакать. — Так вот — гробик я велела сделать уже — а я хочу, чтоб ее в церкви отпели.

Священник покраснел:

— Это невозможно.

А дьячок, дед-то мой, прямо онемел. Старуха пыхнула:

— Драть сейчас обоих!

И отодрали. Но собачонку так и не отпели.

А следующий барин тоже был не того: 24 пары сапог, штиблет, туфлей. Каждое утро велел начищать их все до блеска… Последним-то владельцем был Салтыков, тот самый, Щедрин. Он смирный был, не обижал. И довольно простой. Дед был уже дьякон в возрасте. Женился давно, дети были. Михаил Евграфович к нему заходил иногда. Приходит однажды и говорит бабке моей (это было уже после отмены крепостного права):

— Я хочу продать имение — хлопотно с ним. Не купите ли вы — я задешево отдам и в любую рассрочку — потому как очень вы хозяйственная и честная женщина…

Мать, конечно, ни-ни — думать нечего — откуда деньги-то у дьяконицы? Потом ее долго все родные и знакомые помещицей дразнили.

Никто в наших деревнях (особенно — молодые) не хранит старины, воспоминаний, истории. Живут и умирают, как трава — без памяти, без смысла, без прошлого и будущего.

Мама рассказывала: в Бобруйске (начало ХХ века) строили дом — завалы стружек. Девочки выбирали самые длинные и нацепляли их сзади — как шлейфы.

Лев Сергеевич Рудник⁴:

— Дядя мой — грек, Демосфен Кирнакович Кирнакиди, железнодорожный инженер в Орловской губернии. Купил небольшое имение — возле тургеневского Спасского-Лутовинова, с конным заводом… Он был чудак — выписал верблюдицу с верблюдом, и на орловских лугах пас этих неведомых местным крестьянам тварей. Мужики ненавидели верблюдов — они забили верблюжонка камнями, а верблюдица сдохла с тоски.

Я видел Сталина рядом — как вас. Это было на Дзержинке, в 1932 году. Он вышел из машины, в руках — пухлая папка с делами. Шпиков вокруг — видимо-невидимо. Вдруг он уронил папку — и дела рассыпались по мостовой. Но никто не нагнулся собирать — и вождь сам, молча, склонившись, старательно собрал дела до последнего листика (все боялись прикоснуться — знали, что дела секретные, а кругом — шпики).

Сталин, Берия и какой-то известный грузин—кинорежиссер любили собираться вместе и петь по нескольку часов кряду грузинские песни.

Я хорошо знал Севу Меркулова⁵ — правую руку Берии. Он написал для Берии, который был совершенно безграмотен («исчо» — вместо «еще»), «эпохальную 
работу» — «К истории возникновения большевистских организаций в Закавказье». Берия приезжал в Москву (30-е годы) в отдельном вагоне — привозил фрукты и вино ящиками Сталину, Кагановичу, Молотову. Останавливался в гостинице «Селект». Однажды звонит мне Севка Меркулов в десять часов вечера:

— Понимаешь, приехал Лаврентий, сидим в «Селекте», в отдельном кабинете — вино, шоколад, фрукты — всё есть, кроме женщин… Ты специалист — достань!

Я звоню одной, другой девочке — никого дома нет, поздно. Решил взять простых б… Вышел на улицу Горького — и тут ничего приличного. Взял все-таки каких-то лахудрраспоследних, подошел с ними к «Селекту» — а это роскошная гостиница была, машины вокруг стоят — вижу, нельзя их везти. Дал им по червонцу:

— Ступайте, девочки, по домам!

Вошел в номер, рассказал все — Лаврентий хохотал до упаду.

На Воркуте сидел я со знаменитым тенором Печковским — лучшим Германом Союза⁶. Вместе ехали до Вологды. В Вологде повели нас всех в баню. Входим голые, пар, жара. Вдруг — двери настежь, и десятка полтора женщин — обслуживающий медперсонал вологодской тюрьмы:

— Тов. Печковский, не стесняйтесь — спойте, пожалуйста!

И он, в чем мать родила, тут же, в парной, стал петь романсы Чайковского («Ты — звезда на ночном небе…»).

О себе, о своей посадке, рассказывал так:

— Я часто ездил в Тбилиси — там меня очень любили. Приезжаю как-то раз (в тридцатые годы), иду по проспекту Руставели, все узнают, раскланиваются… Вдруг — какой-то человек в фуражке, с голубым околышем (ГБ) подходит и говорит:

— Печковский, ты сегодня вечером, не забудь, поешь у нас в клубе.

Я возмутился: «Что за нахал!»

А он снова:

— Не забудь — смотри, не опоздай!

Разъяренный, звоню из номера прямо Берии, рассказываю. Он цокает языком — какой нахал!

— Приезжайте ко мне — разберемся.

Беру грузчика, еду к Берии. Он вызывает с десяток высших чинов:

— Кто? Опознавайте.

— Вот он, — говорю, — и тыкаю пальцем в одного.

Берия:

— Какой нахал, народного артиста оскорбил! Неделю карцера…

Этот нахал был Абакумов. В 1946 году он стал министром МГБ — и за неделю своего карцера отплатил Печковскому десятью годами северного лагеря.

Карелия. Обычаи финские. Придешь в деревню днем, все в поле, изба не заперта. У дверей, внизу, стоит под углом палочка: хозяев нет. Смело входи, ешь, пей… Оставь на столе немного денег (рублей 5). Гостеприимство и честность. Воров наказывали так: расставляли их руки, крепко привязывали к палке. Распятый так вор брел по дороге. Его все узнавали, никто не впускал. Он замерзал на дороге.

Вчера, 19 мая, в день моего рождения, на нерусской, неродительской земле, в 30 км от Софии приснился мне странный сон. Мне лет шесть-семь, летний полдень, очень тихо, плавится воздух под медлительным солнцем. Ильинка, лесные (еще густые, довоенные) окраинки; мы идем с отцом. Он уже старый, седой молчаливый, близкий, телесно близкий, теплый и добрый — роднее и добрее всех. И я хоть совсем еще мал, обнимаю его за спину и, задыхаясь слезами, говорю:

— Папа, прости меня, я сейчас заплачу, папа, но я тебя очень, очень люблю…

И он большой горячей рукою обнимает мои плечи, гладит шею и голову — и молчит, молчит… И я смолкаю — знаю, что его нет, что он меня не услышит, и я никогда не услышу его… Проснулся в слезах. Господи, как страшно, что так мало доброго успеваем мы сказать своим близким, своим родным. И как прочны эти связи меж мертвыми и живыми, как крепко держит наши души (не только тела) земля, как таинственно и просто зовет она нас к себе, в себя… Вот она, любовь земная, вечная… Уходим, но являемся к живущим памятью, сном, слезами, вечным зовом весенней зелени, написанной строки, семейного предания, высокого подвига…⁷

 

 

Село Константиново, Рязань, Вологда, Москва, Белозерск, Локарево, Пермь (1965—1968)

Истинное искусство порождается религиозным благоговением перед чудом природы, человеческого бытия, души человеческой. Видеть в летящей бабочке универсум движущегося космоса, ощущать в слове божественный голос, родственно и почтительно любить цветок — вот что делает поэта. Потому, чем древнее — тем меньше скепсиса и цинизма, тем больше преданности художника миру.

Теплоход «Макаренко»: Москва — Константиново — Рязань.

Село Константиново. Крутющий голый изрезанный берег. Несколько свежих (завтра 3 сентября, юбилей Есенина) ступенек, припорошенных белым песком, прикрытых дерном. Наверху, слева — грузная и прекрасная, но безобразно калеченная церковь без колокольни (взорвана по приказу комиссара — «Негде и некому молиться»).

Старые избы, крытые соломой (редко — дранью). Огромное село, некрасиво раскиданное, «сплощенное» с Кузьминским. На околице — унылая линия столбов телеграфных, грязный пруд с гусями; свиньи копошатся в пыли (крученые хвостики); ровная пыльная дорога; смутно, страшно далеко — реденький перелесок (настоящий лес — за 6-7 км), на другой стороне Оки. Пусто, голо, грязно, убого. А стихи раннего Есенина — все о лесе, зелени. Образа реки нет совсем. Поэт сказочного (неконкретного) мышления и живописания. Поэт-романтик.

Несколько девчонок — школьниц яростно метут метлами дорогу, вздымая облака пыли. Стоит крашеная пожарная машина; слева — некрасивый клуб. Из грузовика ребята и девушки (комсомольцы) выгружают длинные скамьи, дурачась, выжимают их, как штангу: «Возьмись, ну! За что вас мать родная кормит…»

На электростолбе дико орет репродуктор — джаз, советские песни. Перед маленьким домиком в три окна (мемориальная доска врет: «В этом доме родился и жил поэт С. Есенин) — толпа с парохода, люди из рязанского обкома. В дом пускают по 15 человек. Капитан нашего парохода и экскурсовод (старый еврей, инженер водного транспорта, произносящий «Анна Снегина», «уроды» — лекции по пароходному радио). Домик новый, планировка — как до пожара. Александра Есенина — тревожная, худая, иссохшая, бедно одетая, стоит в дверях, терпеливо и раздраженно отвечает на вопросы:

— А вы сестра Есенина?

— Да.

— А ваш отец был кулак?

— При всем своем желании не мог им быть, так как работал в Москве приказчиком.

— А все настоящее?

— Да — вот даже скатерку вчера отчищали — восковые пятна от икон.

Новенькое, только что сшитое лоскутное одеяло, муляж черновиков; потертые старые перчатки и тросточка; интересные фотографии. По-настоящему трогают лишь древняя яблоня с толстым, обмазанным глиной стволом у амбара и древняя ива у дома.

Пошли по селу:

— Где помещичий дом?

Женщина:

— Вон, около клуба. Здесь он наслаждалси с ей.

Большой барский сад и парк, тянущийся до церкви, вырублен весь. Старый дом с мезонином; вошли в калитку. Над задним крыльцом — вывеска: «Пошивочная мастерская». Вышла пожилая приветливая женщина:

— Войдитя! Посмотритя!

Внутри — пусто, беленые стены, маленькие окна. Девушки и женщины стучат машинками, поют: «На позицию девушка… » Уютный мезонин. Желтые листья тополя лезут в окна, «ищут тех, которых помнят».

Кладбище над прудом. Большая ива. Яма. Бедная изгородь. Ни куста, ни деревца. Как попало — холмики могил, придавленные большими камнями (как в тайге). Многие могилы безымянные, почти все без дат (например, алюминиевый крест и черная дощечка — «Ежовы»), могила отца Есенина.

...Частичная (частная) пошлость обязательно сопутствует гению, крупному человеку — ведь невозможно все время дышать чистым кислородом, нельзя быть все время одиноким — эдак и с ума свихнешься.

Пошлость (бытовая) Пушкина («у… А.П.Керн»), периодическая придурковатость Бальзака; случаи глупости Шаляпина; смешные пошлости Л.Андреева; заносы Блока… Только Л.Толстой совершенно лишен пошлости — второй после Христа человек. Исступленно чистая, нетерпимая к грязи, одинокая душа.

Настоящая талантливость, высшая духовность зреет (и проявляется) лишь в борении с порочным (в себе, творце), мрачным, склоняющим властно и страстно вниз (Достоевский, Блок, Толстой).

В одиннадцать вечера — Рязань; пешком по шоссе. Ледяной ветер. «Торговый городок» — белые стандартные домики (рынок?). Беленые воротца (вроде шлагбаума): «Рязань». Скульптура «Колхозник с телкой» (известка). Площадь свободы. Цветочные часы с высокими жесткими багровыми цветами. На углу — деревянный домок дворянский, с мезонином, высоким крыльцом, тонкими колоннами — маленький, но высокий; трогательный. Квадратные охряные дома, выстроенные пленными немцами. Поворот влево, под гору.Вонь (речушка?), пыль, редкие фонари. Крутой холм кремлевского вала. Вверх, вдоль вала — по асфальтовой полосе. Слева — вал, внизу под ним — полоса огородов, огни улиц. Справа — улочки, деревянные похиленные домики, желтые старые деревья. В деревянных сплошных воротцах — прорези для ящиков почтовых. Каменная белая стена, витиеватые ворота (низкие). Входим во двор. Дрова, сараи. Направо — белый квадратный собор с маленькой луковкой; какие-то могилы. Лезем за ограду, зажигаем спички под ветром —Я.П.Полонский, гравер по жести; Хвощинская. Задираю голову — чудным призраком, утонувшим в ночи и осенних деревах — высокий мощный куб розово светящегося — откуда-то снизу и изнутри — храма с куполами — злачёными (блестят, как оружье из-за пазухи) и разноцветными; купы дерев словно образуют продолженье церкви. Обходим кругом — высокое каменное широкое крыльцо (как дворец); азиатский орнамент (лепной) дверей, металлическая чеканка. Смотришь снизу — куполов не видно, и стройный мощный четырехугольник, орнаментированный светлой каменной лепкой, кажется не то феодальным замком, не то дворцом Ренессанса. Это — творение крепостного мужика Бухвостова.

…Москва. Уже с 26 декабря — каждый день как бы 31-е: сутолока, лихорадка, гам, духота, слякотный, вдрызг разбитый бесчисленными ногами снег, и елки, коробки, свертки, ошалелые лица женщин, банды детишек орущих…

Женская жажда творчества: стоят по два часа в Елисеевском за курицей — фаршировать. Голодные, усталые; одна учит другую (глотая слюнки): «Сперва яичко, потом муки промасленной. Потом опять яичко…»

Моды зимы 1965 года: молодые модницы вырядились в высокие, до колен, сапоги. Стучат ими решительно, воинственно. И сами стали мужественны, солдатообразны. …Кривые, тугие, черные ноги (колготки в рубчик) — как сделанные из автомобильных шин. Черные, красные, серо-голубые колготки. У мужчин — короткие пальто, шапки «Абрам-царевич», воротники шалью уже не модны. Я — последний боярин Москвы. …В эпоху Леопарди в Италии бороды носили люди прогрессивного толка (карбонарии и т.д.)… Нынче модны седые волосы. Встречаются женщины и даже мужики с тщательно выбеленными, фальшиво вырывающимися и кричащими прядями волос. Скоро будут брать напрокат шрамы, морщины и костыли.

…Новый год ощущается как огромная грань — два мира: умиранье дня, серость, остаточность осени — и белизна, новизна, брезг добавки световой, синий лед над головой: надежды.

…Каждое столетие в самом своем начале выставляет основную вешку, символ, знак — обещание, знак — программу (1600-е гг. — Болотников, Смутное время, 1700-е гг. — Пётр, Северная война, Полтава. 1805—1812 — Наполеон, Аустерлиц, Бородино. 1904—1905 — Цусима, революция, желтая раса, распад).

Достоевский вреден и страшен любому правительству. Толстой тоже.

…В сущности гений, большой писатель — поэт всегда делает из мухи слона, бурю в стакане воды: сдыхает облезлый мерин — Лев Толстой пишет «Холстомера»; свидание с проституткой в загородном доме свиданий — Блоковское «Унижение»; детская игрушка — рахманиновский «Полишинель»… Взрослый улыбнется, пожмет плечами — ребенок разрыдается, запомнит на всю жизнь.

Кто из наших сверстников (30 лет) кандидат в гении? Кто заменит Пастернака? Кончаловского? Не пустят. Те успели — от старых зарядились… Мы — не успели.

Искусство. Оно питается непосредственностью, верой в чудо, которое может быть понято, соотнесено, которое конкретно. Поэтому даже средний художник лучше, талантливей изобразит плотника, затесывающего венец, или пекаря, вынимающего свежие хлебы из печи, чем космонавта, работника при счетно-электронной машине (процесс создания чуда). Чудо должно быть просто и повторяемо. Я любуюсь работой сапожника, но я знаю, что могу овладеть этим чудом сам. А космонавт? Все делает машина. А машина не будит вдохновения поэтического. Дети в общем довольно равнодушны к механическим игрушкам. А древний лук, «меч», пистолет — воодушевляют без конца.

Художники, задававшиеся (сознательно и самоупоенно) максималистскими задачами («победить человечество своими стихами», «пересоздать Вселенную») часто становятся кумирами своего времени, но почти никогда не переживают его и не владычествуют в грядущем (Брюсов, Бальмонт, Скрябин).

Анекдот. Старик со старухой, в совхозе на нищей «пензии». Решил к Хрущёву обратиться: «Помогите!» Хрущёв говорит: «Ты спишь хорошо?» — «Сплю». — «А ты не спи, попробуй». Ночью старик не лег спать — вышел за ворота. Видит — возы с сеном вывозят, с луга. «Куда?» — «Молчи, старый — мы тебе завтра воз привезем». И правда: рано утром воз сена во дворе. На следующую ночь — снова. Везут грузовики с зерном: «Куда?!» — «Молчи, мы тебе — машину зерна…» Разбогател старик. Решил Хрущёва отблагодарить. Взял флягу меда, бидон сливок — в Кремль. Вечером поставил у порожка. Утром — к Никите Сергевичу: «Благодарим Вас, примите подарочки!» — глянь — нет ничего! Хрущёв: «Ты не спишь, и у нас тут тоже не спят».

…Хрущёв в театре «Современник» (после разжалования). Спектакль «Большевики». После — в кабинете директора — стол, коньячок. Нина Петровна одергивает, не дает пить. Он помаленьку увлекается, ему хорошо (вокруг — молодежь). Рассказывает: «Я многих этих знал — Цюрупу, других. А про Сталина это верно («Если человек любит себя, то это роман на всю жизнь»). Он меня вызвал, говорит: «Мы вчера Анастаса взяли…» — «Что вы, Иосиф Виссарионович, он же…» — «Взяли, взяли. И — знаешь? Он на тебя показывает… Придется и тебя взять…» Так десять минут мучил. Потом улыбнулся: «Иди, иди. Анастас на свободе, не возьмем…» Во как шутил!» — «От таких шуточек и инфаркт недолго». Хрущёв (наливаясь кровью): «За такие шуточки в морду бить надо!»

…К власти рвутся люди преимущественно дурные, безнравственные. Потому почти все правительства и власти безнравственны. И потому чаще менее безнравственны монархи: власть наследственна, переходит механически. Среди них возможны даже хорошие особи: блаженненький Федор Иоаннович, Александр II, Алексей Михайлович (Тишайший). Узурпаторы всегда — негодяи, ибо сознательно и напористо стремится к власти лишь вполне безнравственный человек.

Вологда. ...Доярки спят по 4 часа в сутки. Даже за пятерку в день одна доярка не могла найти себе замену на два дня (чтоб съездить в город к матери).

Сырые мхи, красиво заплесневелые мертвые ели (как в кружеве серебряно — зеленоватом). Много можжевельника (вереска). Чапыжник. Комариная жуть (чуть нагнешься за ягодой — облепляют).

Гор. Тотьма (3 июля 1966 г.) — чудо тишины и старины. Тесовые мостки. Ни одной асфальтовой улицы. Деревянный город. Ворота — деревянная резьба. Церковь Иоанна Предтечи (идешь — улица в гору, на горе — боком — церковь, высокая — высокая, вырубленная из облака; белая, легкая, воздушная — и твердая, надежная.

В Тотьме говорят: «божатка» (крёстная).

Вытегра. Холмы, осклизлые мостки; мутная река. Железные корытца около официальных зданий — для мытья обуви. В каждом городе — выставки цветов.

…Подробности быта, черты бытия.

Финская архитектура, деревянная (продмаг). Кафе-ресторан «Онега» — уборная во дворе. По улице прогнали стадо черно-белых коров — на бойню.

Мокрые серо-коричневые улицы, деревянные дома о двух или трех окошках, с висячими галерейками, фонарями. Из одного окошка — человек в кепке, похмельный инвалид (?) с тупым и недобрым любопытством глядит на улицу; за плечом — спинка железной кровати: удобно оттуда палить прохожих из пулемета.

Пожилая баба с красным ступенчатым лицом (подбородок—нос—лоб):

— Наши на золотые медали учились, а поехали в Москву, их там засыпали.

Возле «Дома приезжих» (приплывших) — речушка — шлепанье полоскаемого белья (женщины идут из центра, по асфальту и мосткам с тазами на плече или голове).

 

Высокий берег Сухоны —
Овраги и горушки.

 

Хочется подсмотреть, что делается во дворах. Над кустами, веревками с пеленками, над огромными тополями — и поленницами березовых дров — мощно и светло возникает и растет громада обезглавленного храма.

Облака — как из железной пыли.

Ферапонтов монастырь. Фреска Дионисия. Поразителен Никола  Чудотворец — в правом углу, в углублении — громадное, скорбное, умное, прекрасное лицо. Вокруг врат — плавный ритм облаков.

В окрестностях Кириллова и Ферапонтова — уйма валунов, дорога скачет и юлит по холмам.

В северных деревнях и городках — множество валяющегося дерева: поленницы, ломаные мостки, прясла, пни, бревна, щепки. Народ мелкий.

Ферапонтов с двумя длинными узкими зелеными шатрами — как початки недозрелой кукурузы на горе. Внизу — прекрасное, плавных берегов озеро, ветряная мельница, как щетка «ерш», избушка.

Белозерск. Темно-серый деревянный город под светло-серым небом. Темная зелень, волглая, тяжелая. Крыши — телесный светлый клин чиненой дранковой кровли — словно солнце ударило в свинцовую крышу. Запах тополей, цветов — весенний…

В Кирилловом монастыре в Успенском соборе, у дверей чудная фреска, вся голубая: парящие на круглых облаках ангелы, грациозно изогнувшийся Христос с младенцем на руках. Все плавно, округло, небесно.

Локарево. Сосны. Колодец с кружкой, привязанной на цепи. Белый пароход похож на церковь. Большие липы в цвету. Земляника. Лесная дорога. Хорошо, хорошо! Сухой сосновый воздух. Долго валялся под сосной на мягких перепревших шишках.

Русский интеллигент и русский простолюдин — непримиримо разные. Русский интеллигент всегда вольнолюб-максималист. Но любой уклад российской государственной жизни должен исключать вольнолюбие и свободу. Русскому простолюдину не свойственна государственность.

Картинная галерея в Перми — в Кафедральном соборе. Директор — бывший физкультурник (преподаватель). Топил галерею, все залы. Многие иконы и скульптуры испортились. Хороший (сохранился) Архипов («Купола», «Баба»), Хороший Сомов, (Портрет Карповой) Туржанский, Гвидо Рени.

Поразительные деревянные скульптуры — сидящие Спасители, Никола Можайский.  Распятие  (XVII—XVIII вв.).

Мужики-пермяки, скуластые, желтолицые, узкоглазые.

Сходство (типажное) с некоторыми венгерскими старыми скульптурами (епископ Стефан Пермский — его влияние?). Мастерство — удивительно (анатомия, школа). Не верится, что обошлось без художников-мастеров, учителей.

Экскурсовод в Пермской картинной галерее. Коренастая рослая молодая баба, крашеная рыжая голова втянута в плечи; серое лицо с выдвинутым подбородком, напомаженным ртом, похотливыми подведенными глазами. Говорит:

— Вот портрет г-жи Лютц. Работа Головина. Ну, Головин был декоратор... Вообще ничего работа, ничего… А это — Борисов-Мусатов, «Аллея». Ну, Борисов-Мусатов — представитель товарищества «Мир искусства». Это были пессимистические художники. Упадок и грусть разоренных дворянских гнезд. Но красиво, вообще ничего работа, ничего сделано…

Умирающее золото заката.

Приезжали врачи из Ленинграда: у этого — рахит, у этого — трахома (про скульптуры).

Торт с Лениным. Директор лесопункта: «Не будем рубить — нас самих срубят». Торжественная пьянка в столовой. Повар — сюрприз: шалаш Ленина (торт) с зелеными роскошными завитками. Тащит «картину»: «Вот к следующему разу Владимира Ильича тоже сделаю» — торт расплавился под лампой и рухнул.

…«Праздник нынче. Обдерут нас с тобой на базаре, как белку».

Черт и старушка. Старушка получила «пензию» 55 рублей. Полдома — у нее, полдома — у соседа с детьми. Сосед просил понянчить детей — она отказывалась. В первую получку пенсии — в подпол стук: из подвала вылезал черт с рогами. Говорил: «Не хочешь, старуха, в преисподнюю?» — каждый месяц давала 50 рублей. Два года отдавала, стала нищенствовать. Нянчила детей соседа. Ее стали укорять в жадности, проговорилась подружке. Выяснили: это — сосед.

Надо растить душу. Очень полезно почаще забывать себя — просто физически забывать, превращаясь в зрение, в слух, в сочувствие и в соучастие… Жаль, что слишком медленно мы растем душой. Рост тела, плоти обгоняет развитие духа. Отвислые подбородки и мясистые щеки затягивают печати духа, как грязь затягивает след человеческий.

 

 

Узбекистан: Ургенч, Нукус, Ташкент,

Бухара, Самарканд (1969—1970)

КАРАКАЛПАКИЯ (более трети территории Узбекистана).

Когда работают — навязывают валик из скрученного платка вокруг тюбетейки, чтобы пот не заливал глаз.

Ургенч. Мутные арычки. Вонь. Тусклые от пыли мелколиственные топольки. От Ургенча до Нукуса — местным самолетиком «Ил-2», спиной к квадратному оконцу. Позвоночник чувствует провал пустоты, в теле «цвиркает» что-то. А глядеть в оконце визави — ничего: плавное пространство, занятое ровными прудами и арыками, кажущимися с высоты ясно-бирюзовыми — как цветки. Пустыня началась; желто-серые пески с темными продолговатыми пятнами солончаков — словно следы древних великанов. Затопленные рисовые поля. Кладбища с мелкими могилами — чтобы солнце и ветер быстрей настигали покойника, распыляя его ненужное тело. Земля на аэродроме в пятнах луж с белесымисоляными обводинами.

Нукус скучен, сух, пылен. Дерева сохнут. Подпочвенная горько-соленая вода бьет даже из некоторых колонок, темными и белесыми разводами ползет на стены, внезапно выходя из-под земли.

В гостинице — арматурные прутья торчат из разглоданных ступеней. Стены «туалета» вымазаны сохлым калом, двери в номерах расщеплены и выщерблены, словно их драли на лучину. Горничная — каракалпачка — маленькая, с тонкими короткими и косыми ножками, с большой, круглой и легкой головой, желтоликой, как перезрелая тыква. Глаза косо склеенные, с редкими ресницами (нижними), черноблестящие. Дочка — во втором классе: сутулая, с черной косицей, губастая (рот — помидор «парыш»).

Ресторан «Сорок девушек» (амазонки) — на втором этаже: стекло, небо. Средь ясного дня, безветрия — вихрь. Куча бумажек над крышей гостиницы (напротив), какая-то картонка путается в небе, толкается средь бумажек, словно обнюхивая их («У нас ветер работает уборщицей»). Хлеб «нан» — круглые, вроде больших ватрушек, лепешки (посредине — он желтоватый).

Женщины — в пузатых балахонистых платьях (цветными клиньями вертикальными — зеленовато-желтыми, лилово-черными). Ходят медленно, как-то незаметно — словно летят в замедленной съемке.

Девушка в музыкальном училище играла Патетическую сонату Бетховена — лихо резала сложные пассажи — как мальчишка срезает проволочной сабелькой маковки лозинок.

Дорога к Кара-Тау: унылая серо-белая пустыня, редкие кустки — полынка — с седыми вихорьками. Жесткие саксаулы. «Степная роза» (эремурусы — зонтичные). Крошечные деревца — пересохшие, полые внутри. Ствол увенчан плоскими подушечками семян, пахнущими маринованным огурцом (издали — как пальмочки). Ящерка серо-песочного цвета с яркой блесткой (словно кварц) хвостика. Солончаковые 
пятна — как обводы пота на солдатской гимнастерке.

Огромная стена из необожженного кирпича, замазанного по верху глиной — грубая, примитивная, чем-то страшная, слепая.

Поселок, где добывают щебень (из сланца?) — на голой, пыльной равнине — плоские коробки мазанок, грязных без крышек сараев; редкие кусты, топольки чахлые, худосочно длинные. Детишки купаются в арыке — мутном, тягучем, словно сусло. Добрые, улыбчивые люди. Лица широкие, но остро сплюснутые сбоку. Подглазья и ощечья плоско стесанные, профиль скудный, почти безносый. Скулы высокие, сильно разогнанные вширь (у казахов лица мягче, круглей). Глаза большие, но крепко вогнанные в тугие треугольники век.

Юрта — полкилометра обочь дороги. Понурые овцы неподвижным каре стоят в сторонке. Привезли цистерну воды, поят их. Верблюд жеманно и медлительно ведет горбатой головой, смотрит с насмешливой печалью (иронизируя над самим собой). Переступает плавно, едва заметно колыхая телом — женственно, аристократично: нищие рюриковичипустыни.

Объягнилась овца: парень подхватывает, несет и ставит в тень, у юрты, ягненочка. Тот пьяно шатается на тонких ножках, грязно-серый, словно из-под изработанной копирки, весь в мокрых нашлепках песка, прилипшего к шерсти. Жалобно, пискливо, требовательно покрикивает.

В юрте прохладно. На песке — кошмы, ковры; все пересыпано мельчайшим песком. Пыль вечности. Сумрак. Хлопает отворотами холстины, задувает в щели ветер, приятно веет мелким песочком по босым ногам. Постепенно, круговыми обводами зрение вынимает из потемок подробности окружающего: осторожно — рядом лежит малыш, совсем голенький; спит на кошме, расплеснув руки, будто плывет на спине (грудь у всех азиатских ребятишек очень широкая и высоко поднятая — как бы постоянным вздохом напряженная). Живот смуглый, глиняный; глубокий круглый «молодой» (недавно отъединенный от материнской пуповины) пупок запечатан шариком засохшей глины (пупок словно пробит дождевой капелькой в глиняной пыли). Голова — продолговатая.

Остробородый старик важно полулежит (на боку), курит трубку, не здоровается. За ним — двое солдат в гимнастерках с зелеными погонами: лица коричневые, каменные, с настороженно блестящими щелями глаз.

Собаки близ юрты — смирные, крупные. Днем — тихи, к вечеру настораживаются, злеют. Днем небо ватно-голубое, тусклое. К вечеру синеет.

У Кара-Терена, в палатке. Пожилой человек — маленький, плотный, проворный. В тюбетейке (черной, с белыми «перцами» — из-под нее — желтовато-седые короткие волосы), с черными лирическими и плутоватыми глазами, в которых поблескивает выражение удали и печали («лемешевское») — вдруг запел, высоко, резко, нежно. Упоенные своей силой верха… Окончил ГИТИС в 1935 году. Стал народным поэтом.

ТАШКЕНТ

Грецкий орех — огромное, красивое дерево с густой, темно-зеленой шелковистой листвой, увешанное зелеными яблочками будущих орехов. Адамово дерево — нежно-салатного цвета большие листья (на молодом деревце, потом, как на дубе, — темней). У взрослого дерева листья — как лопасти лопухов; белые цветы гроздьями — похожи на каштан; плоды — зеленые карандашики стручков.

Дома с эластичными контрфорсами — после землетрясения (бревно, смягченное подложенной доской — чтоб не заваливалась от толчка стена). Глиняные дувалы — стены дома, переходящие в ограду, глиняные (раньше — слепые), все окна — во двор. После землетрясения возвращались на родину («дайте ордер хоть под котлован», т.е. были согласны ждать, сколько угодно).

Канал (отвод — рукав Боссу) Калькаус. Обрывистые, замусоренные берега (внизу — как пропасть); домики над водой. Беленые хатки, дворики, виноградные лозы; виден хлев, в нем — белая корова. На плоской крыше загорают ребятенки — совсем голые. Худые, истеричные кошки; крупные, неторопливые собаки.

В зоопарке — конкурс певчих птиц.

Медресе Кукельдаш. XVI век: серый камень, огромный торжественный портал, полуовалы окон. Лошадь задралась — на холме, у стены возле завода, огороженного грязным кривым забором. Узбек крутанул узду — скинул в наказанье верхнюю петлю сбруи, украшенную цветными кистями и крепимую за ушами лошади. Она, сильно вильнув в сторону, затрещала кустами и стихла.

Садик — шагов десять в длину, столько же в ширину. Горлинки — облитые, изящные — как бы керамические, темно-сиреневые — гурлыкают, бесстрашно летают, садятся на ветви яблонь и вишен, кричат беспокойно, страстно: что-то шаманское, заклинательное.

Парфюмерный аромат сладких белых лилий, на длинном стебле — крупная белая, с желто-золотым витком в сердцевине, звезда.

У арбы огромные колеса — чтоб переехать через любой арык.

КУЛЬТУРА

Считалось, что народы Средней Азии ничего не создали — «бесплодный массив окраин арабской и иранской культур». «Скифы… о древности спорили с египтянами» (ПомпейТрог, I в. н.э., «История искусств Узбекистана», изд-во «Искусство», 1965 г.).

XIV–XV в. — переход тюрков в Средней Азии от кочевой жизни к оседлому земледелию. Таджики — древнейший народ, его искусство — основа всей тюркоязычнойкультуры. Истоки — сакского, согдийского, бактрийского происхождения. Скифы основали Парфянское и Бактрийское царства.

У узбеков была поговорка: «Тугульды — ульды» («Родился — умер»).

Афрасиаб. Взаимопроникновение двух стилей: мифологический реализм и звериный орнамент. Мараканда — главный город Согдианы. Дважды восставал против македонцев (во второй раз Александр повелел его разрушить).

Пожилой узбек, откинувшись назад, как-то игрушечно мчится на угрюмо-нахмуренном ишаке; улыбается автобусам; пена бороды падает на яркий ультрамариновый халат.

Чайхана в ургенчском аэропорту. Грязный садик; помосты и столики обычные (как в кафетерии). Кок-чай (зеленый чай. — М.Г.) — в узеньком придворке меж буфетом идувалом — у сердитой узбечки, — пожилой, худой; она ест плов руками. Лоснящимися пальцами дает липкую жирную сдачу. Сам должен заварить чай (ложечка — 2 коп.). По-русски почти не понимает; свободных чайников нет. Толстый веселый узбек (целая компания в мокрых от пота носках на «каравате») протягивает чайник. Почти все пиалы — с «готовыми тостами»: на доньях «500 лет Навои», «Юбилей Самарканда», «100 лет Ленину» и т.д. Через канаву, за калиткой — лоточница: вареные яйца, лепешки. У мальчишки с другой стороны (сидит на травке тоже уже вне чайханы) — пук редиски. Узбечка, командующая чаем (которая ела плов) бранит: нельзя мыть редиску водой из колонки («не из самовара здесь!»). Магнитофон вырабатывает бесконечную музыку; эстрадный азиат поет, верещит по-сорочьи, выкрикивает хохмы на узбекском (записан смех слушателей), притворно, приторно рыдает…

Пью чай, гляжу, слушаю — и кажется, что глаза делаются узкими, а в поры, отворенные потом, лучами солнца, лезет Азия. Не страшны орды Тамерлановы, и все — песок, трава, лазурь…

 

Прекрасное, в пыли рождеённое,
Добытое огнём и голодом.

 

БУХАРА

Бедана (птичья чайхана): перепелки, кормимые кукнором, балдеют. В жару вывешивают клетки на ветви, обматывают темным тряпьем. Птицы поют: длинной, захлебывающейся трели предшествует короткий, нервный кошачий звук («мь-рь, р-ру»), потом бьет: пит-чит-чит… — не жалеет горла.

Азийская сойка со светлокоричневой грудкой (из скворчиных) на бульваре запела как соловей.

Еврейский квартал. Живут с Исхода.

Корейшиты — жили здесь арабы (племя, откуда Мухаммед). Постройки типа ассирийских и древнешумерских: двери деревянные с декоративными крупными гвоздями, медный молоточек.

Ляби-хауз (над водоемом): страдальчески уродливые, согбенные, все из обрубков сросшихся составленные, шелковицы. Гнездо — как корзина, поставленная на попа.Поблескивает клюв белого аиста; воробьи льнут к гнезду — аист их защищает, и крохи с его «стола» им тоже перепадают. Аисты на Востоке — лишь в Багдаде и Бухаре; его темное крыло делает тень малышам.

Медресе Семь ниш (вместе с айваном портала). Колонки портала — из оникса –серовато-зеленого теплого камня, похожего на воск; ночью сквозь них просвечивает зажженная спичка.

Орнамент. Три кита: растительный, геометрический, эпиграфический (надписи из поэзии, из Корана). Мастер делал исчисление суммы и разности корней, высчитывал среднее число, делал соответствующий раствор циркуля, чертил хорду. Найдя центр, можно было, как в тождестве, определить все остальное. Нигде наука так не переплеталась с искусством, как в исламской культуре.

Мечеть Магоки Отари (XII в., домонгольский период): говорят, возле нее два года просил милостыню Марко Поло. Высокие карагачи, запах роз. В будке часовщика — бухарского еврея — на коврике — наяда в обнимку с лебедем, «Незнакомка» Крамского. Часовщик гордится: уверен, что эти соски, нацеленные в глаза туристов и крошечная рука наяды — произведения искусства. Еще (там же) — серп и молот в маках пурпурных.

Старик (в одном из «кумполов» торговых): лицо поражено песью — ложной проказой, вся кожа — в белесых голубых пятнах (как бы следы после ссадин).

Минарет Калян (Восьмое чудо света). Чингиз, разрушив Бухару, оставил его.

Азиаты жмут руку двумя руками, и сам вынужден ответно протянуть вторую руку, чтобы пожать жмущему.

Ганч — алебастр, замешенный на молоке и яйцах.

Халат из тысячи заплат.

Люлька — стоячая, прямая, на двух валиках; посредине доски (дна) дырочка, чтобы мочиться; качается с боку на бок.

Названия узоров (кирпичных): кольчужные, куфические, прозрачные.

Медресе Мири-араб стоило три тысячи рабов. Оно — действующее; «семинаристы» в халатах, тюбетейках играют в волейбол (во дворе натянута сетка). Свастика (древнеперсидское приветствие) означает борьбу огня и воды. Гитлер оставил лишь огонь. В нишах — «сталактиты» в углах, украшенные синими звездами, золотыми кубиками и т.д. На куполе — опять «корзина» аистов. В состав эмали входила кровь племенного быка. Из михраба (алтаря мечети) виден двор, и точно (геометрически) наложен портал медресе. На левом куполе медресе — бирюзовый тюрбан, как бы порванный (сорванный сбоку).

Торговля в Бухаре священная, женщин еще очень мало.

Мавзолей Саманидов в Бухаре: 80 положений кирпичей. Рядом — шелковица, распростертая по земле, — вроде лежащего на спине дракона, задравшего лапы. Шелковица (страдальческие, судорожно прямящиеся тела в обрубках). Еще юными побегами — зелеными ветками, непрестанно срезаемыми, кормят червей шелковичных; они с отвратительным хрустом пожирают нежную листву. Одна — будто древний легендарный мученик, несущий на вытянутых руках свою кудрявую голову.

Медресе Абдуллахан: наклонилось; развалины портала; шумная, узкая, кривая улочка. Орнамент — ультрамарин и зелень Персии. Напротив — бедная Медресе Мадарихан(раньше — его матери). Тут живет Сергей Николаевич Юренев⁸. По улице направо, потом — налево — парк Кирова, много зелени — и придворная его чайхана. Однорукий чайханщик: кроткий — благодарит, когда приносишь сам пиалы и чайники (после чаепития).

Юренев: «Выплесните, душенька, эту бурду, — певуче, как в детских радиопередачах. — Капайте, капайте — там еще есть. Это самый цимис. Одна капелька упала, значит, сейчас и другие будут…» (А сначала, чтоб доварить чай, выливает из пиалы с четверть жидкости, ловко переворачивая, чтобы жидкость вылилась разом.) «Сколько мне лет? Решите задачу: в шестьдесят я дал себе зарок молодеть с каждым годом, теперь мне — сорок шесть. Сколько мне лет на самом деле?» — «Семьдесят четыре». — «Вы — гениальный математик».

Во дворе Мадарихан шум; выставлены койки (раскладушки); дымят печечки — буржуйки, сушатся перины. В лоджиях (со второго этажа начиная) развешана выпотрошенная огромная рыба; дети и старики — на стульчиках и лавочках.

Каменное обиталище — келья (худжра); шлемообразное окно над входом; низкая притолока — приучает к смирению. Посреди худжры — две каменные ступеньки, дугами; задняя часть кельи — выше: «Пройдите во внутренние покои». Комната — двухступенчатая, ее разделяет маленькое, как старинный клавесин, пианино (хозяин в молодости обработал много народной мордовской и татарской музыки и иногда вспоминает ее). По стенам висят гиждуванские блюда — как древние щиты, изукрашенные грозными и прекрасными узорами; миниатюры — в круглых и овальных рамочках темного дерева («голубой кирасир» в мундире николаевском, с эполетами — дед хозяина.) Под потолком —карнизик, на котором — статуэтки Хамро Рахимовой и Джуракулова. В стенных нишах встроены книжные полки; папки. Железная («больничная») койка — сзади, в углу; над ней — икона Богоматери (XVII в.) и копии иконы XII в.; горит керосиновая коптилка — хозяин спит при ней. Зимою обогревается керосинкой. При входе, в правом углу — кирпичное возвышение, выложенное сверху мраморными кусками — черными, розовыми, белыми (старая кирпичная тумба выложена мрамором): «Я люблю мрамор. «Кисанька» и «Котысынька» — приблудные, для них на базаре он ежедневно покупает «кошмясо» (легкие, требуху — «по средствам»). Говорит сладко, певуче, иногда — едко, изящно, танцевально склоняя и вибрируя тонким, чрезвычайно протяженным станом. «Я прошел курс десятилетнего образования в лагере…» — Подает клубнику на старинном бронзовом блюде с позеленевшей чеканкой: «Я ее не мыл. Я решил, что все равно, ежели есть на ней бациллы чу-мы, про-ка-зы, си-фи-ли-са, то они останутся, как их ни мой…» Лицо ласково, едко; постоянная улыбка ежит жесткие узкие щеки и большие, бронзовые, матово блестящие глаза. Весь — длинный, подчеркнуто, вызывающе прямой, узкий; ноги семенят легко и проворно. Сильный, резко вытянутый череп; густые, темно-сивые прямые волосы над квадратным шишкастым лбом; длинная лопатка сквозистой черно-серой бороды. Нос крупный, архитектурный; веки крупные, коричневые; глаза блестят касторовым музейным лаком — кардинал эль-грековский из музея им.Пушкина; вздутия ушей (в фас) несколько превышают меру. Собирает шерсть кошек; ее прядут и вяжут «благосклонные дамы, которые еще есть в Бухаре. В Москве тоже есть? Я подозреваю, душечка, что это всего лишь жен-щи-ны!»

Юренев приехал в Азию в 30-х годах, стал преподавать русский язык в первых азиатских вузах. Старуха-мать затребовала его обратно, потом — «обязательное десятилетнее образование». После войны, уже осиротев, вернулся сюда насовсем. Увлекся археологией; стал знатоком керамики. Его коллекции — в Эрмитаже, в Московском университете, хранятся они и в двух кельях соседнего медресе Абдуллахана — сотни коробок и коробочек, тщательно пронумерованных и описанных. Он передает их московскому музею Восточных культур.

Я (взволнованный обстановкой, «на полном серьезе»): «Тут, наверное, хорошо думается, слагаются высокие философские мысли, хорошо создавать неторопливый философский труд…»

Юренев лукаво кивнул Борису Крячко⁹ (журналисту «Советской Бухары»): «Как вы думаете, можно посвятить нашего гостя в сущность моей философии? Станьте на середину внутреннего покоя, лицом к этому столбу; сосредоточьтесь на чем-то безвыходном, мучающем вас длительное время… Сосредоточились? Теперь подымите глаза вверх. Отдерните эту занавеску (темно-вишневого цвета, из туркменского шелка — плотного как вельвет, с черной каемкой). Читайте…» Я благоговейно воззрился на текст, оправленный в изящную деревянную рамку и взятый под стекло. Изысканно, строгими каллиграфическими литерами было начертано: «Нас..ть».

Кишлак Уба. По Самаркандской дороге, на автобусе кинопередвижки (автофургон «Дневное кино»). Справа за окном — сквозь деревья — белым и изумрудным посверкивают на солнце строения Махи-Хосса.

Арык цвета какао. Мотоциклист в лазоревой тенниске (любимые цвета белый, синий, лазоревый) и ярко-красном тюрбане прищурился метко, остро — на скаку мопеда — словно из лука целит… Грязный хауз с желтой водой. Пыльные акации. Непобедимо свежая, светлая и пышная зелень урюка.

Шофер Ахмет — жилистый, маленький, сутулый, коротко стриженный; черная, росисто лоснящаяся щеточка усов; щербатые, но крупные и гладкобелые, как обсосанныекарамелины — подушечки, зубы.

Солнце и истязает — и бодрит; сухой, всепроницающий зной. Солончаковые пятна как пот на выжженной гимнастерке. Рощица седой, как бы всегда запыленной джиды. Розовые, вширь топорщиеся кисточки — метелки тамариска. Хлопкосеяльный, пожарно-красный трактор — неуклюжий, высокий, как бы двухэтажный, — похож чем-то на чигирь; три колеса с бочками. Налево — стройная колонна минарета Вабкент (строил ученик мастера, воздвигнувшего бухарский минарет Калян). Легче, нежней, летучей. Из сдвоенных длинных кирпичиков, перехваченных узкой терракотовой перемычкой; голубые крапины.

Шоссе обсажено тутами, карагачами, тополями. Хлопковые поля (он еще низок, кудряв — как картофельная ботва). Развалины глиняной мечети (деревянные резные столбы).

Кишлак Уба. Хауз, обсаженный тополями и кукурузой. Хамро в белом платке (кто-то недавно умер), в бледно-зеленой рубахе до пят, в калошах на босу ногу (ногти тщательно подстрижены — полукругом, пальцы чистенькие, изящные). Пилой подрезает ветви тополя — чтоб не загораживали солнце урюку. Рядом, на пыльном коврике — подушка и табакерка из грушевидной маленькой тыквы, — коричневая, заткнутая кожаной кисточкой (нас пахнет затхло, душно — древесной трухой). Лицо Хамро — старческое, но свежее, коричнево-розовое; нижние веки поджаты, а щеки растянуты — как у большинства старых курильщиков или сосателей табаку. По-русски — ни слова. Засуетилась, повела, перепрыгивая через арык, усадила на коврик. Шоферу велела лезть на дерево и стряхивать урюк — он, смеясь, повиновался. Ягоды полуспелые, но сочные, сладкие, — посыпались внизинку, сочно заросшую высокими кукурузными султанами. Крикнула невестке — та принесла «дастархан» — толстый ковер с завернутыми в него лепешками, блюдом с леденцами и сахаром, чайник, пиалы и две подушки. Старуха черпнула из мутного хауза кастрюлькой, размочила в ней клочья черствого хлеба и дала нам; неторопливо разлила чай (сперва — немного себе в пиалу, потом эту воду влила обратно — для доварки в чайник, потом Ахмету, потом мне — по трети пиалы); неспешно рассказала шоферу что-то. Внучек Сатор, пять лет; шароварина правая разодрана вдоль. Хамро деликатно прикрывала наготу мульчишечьей ляжки (он лежал на пузе, швыряя через спину урючные косточки и неустанно жуя новые ягоды). После трапезы ладонями провела сверху вниз. Потом — дело: повела во двор. Дувал, высокий деревянный порог в узких воротах; глинистый двор плотно убит; несколькотондыров глиняных (в них она обжигает игрушки, а потом раскрашивает их тремя цветами красок, разведенных на урючном клею).

Мастерство — от бабки (раньше — весь кишлак это умел). Рядом, в глинобитном хлеве (пристроен к дому сбоку) — корова; дверь резная; старый кумган; на кошме, в углу, под тряпками — мешки с игрушками.

На обратном пути в машину сели узбеки: старуха в крашеных шерстяных носках и в красивой белой шали как бы из крупных белых монет, запутанных в ажурной паутине; мальчик с упорным косвенным взглядом — хмурым, как у всех здешних детей.

Швейцар — узбек (он же и садовник в гостинице) — сдает комнатку в своем домике «у пожарки»: рупь с полтиной за койку. Подушки твердые, словно глиной набиты, и узкие, как диванные валики. В номере — бездействующий телефон (на низкой табуреточке, орнаментированной растительным узором); балкон, ковры. Люстра (три рожка) так пыльна и темна от мух, что кажется обугленной.

В городах — множество мальв.

Странное ощущение от жары: звон в черепе — тонкий, медленный; вибрация всего тела — словно кровь колышется поперечными волнами… Ночью из гостиничного окна — зеленый, болезненно жгучий тюльпан неонового фонаря.

«Поезжайте на шестой машине…» (т.е. на 6-м автобусе). Автобусы старые — отдуваются, хрипят и попукивают на подъемах.

САМАРКАНД

С аэродрома видны холмы — синие и лиловые, с темно-зелеными пятнами, — даже кусочек снеговой горы. Много зелени в городе — но и асфальт, и дышать трудно (из-за массы машин). Экзотика — и Москва, и даже Париж (судя по картинам импрессионистов). Стройка, ремонт, доски, котлованы, то и дело дощатые заборы.

Площадь Регистан. Медресе Тилля-Кари: двор зарос небольшими шелковицами, усеян жирными жемчужинами сладчайших плодов.

Формовка: из лесса плюс немного жирной глины — бурые как ржаные хлебы кирпичи(по обязательной железной мерке). Сперва плющат дощечкой, потом обрезают ножами с боков (Тилля-Кари значит «позолоченный» (по-таджикски), — как бы клонятся набок — из-за косых лесов.

Мастерская организована в 1929 году, 120 человек. Алексеева Пелагея Алексеевна — обжигальщица, формовщица и печки загружает. В худжре медресе сложена гончарная печь; внизу — оконце, виден стелющийся огонь. На досках («такта») плитки сырца, в десять-одиннадцать рядов. Она влезает в остывшую печку (не всегда — иногда в еще жаркую), кладет на такту глазурованные плитки сырца. Сама она — из Ульяновской области, в 1939 году ее привезла сюда тетка; в войну работала в войсковых частях на кухне — разнорабочим; красивая, строгая женщина со скорбным изломом бровей.

Глиняное тесто мешают на столах руками. Его гладят и режут парни — во дворе, под шелковицей; проветривают, формуют. …Потом кирпичики — на солнечной сушке, потом — на терракатовую печь — вроде пещеры, в щель которой залезает женщина и укладывает кирпичи колодцем — как дрова (огонь сперва небольшой дают, потом покрепче, в щели оставляют отверстие — следить, чтоб кирпич не перекалялся).

Первый обжиг — на солярке; остывшие кирпичи подвергаются глазурованию (жгут траву ишкор).

Второй обжиг выявляет цвет. Кирпичи обмазывают из большого таза мутною серою жижей. После обжига они делаются синими. Жижа чуть зеленее — получится чудесная бирюза. После двукратного обжига — кирпичи для мозаики, а для майолики нужен трехразовый обжиг.

Керамика Самарканда идет по всей Средней Азии и в Азербайджан.

Реставраторы. Жара несусветная: «Нам этот климат хорошо для здоровья». Равняют стену — чистят, чтобы плитка держалась. Потом — установка изразцов, заливают чистым алебастром.

Кричит майна (из породы скворцов).

Недолговечность изразцов: кустарность, консерватизм. Черепок скоро теряет глазурь (Илья Ильич Дударов, архитектор-художник, реставратор, ученик Щусева). Ведется разработка полимерных смол: нужен шероховатый черепок (в старину в форму клали даже песок), так как гладкий плохо сцепляется с глазурью, и она шелушится. Методика И.П.Горина — холодная керамика, без обжига глазури (обжигать только черепок: «Послезавтра лечу в Москву — с черепком»). Пропитка поверхности кремнийорганическими соединениями — для водоотталкивания (водоотталкивающий состав). «Залатают верх какого-нибудь купола — а низ уже шелушится, облетает. Мастера — народные самоучки, без образования; не могут привлечь настоящих керамистов». В Ташкенте Дударов сотрудничал с Щусевым по отделке театра им. Навои. (Его племянница — Вероника Дударова¹⁰). Живет тоже в худжре — по примеру Юренева — в Шир-доре медресе.

В.П.Кондратенко — химическое образование, заведует керамической мастерской (основоположница?). Лаборатории даже нет — все бесконтрольно; керамич(еская) мастерская не справляется, идет в дело любой брак: «В зиндан не сажают, голов не секут». Женщины — добросовестнее; все держится на Марье — хозяйке. Химик Н.Гражданкина разработала состав ишкора (статья« Тайна голубого изразца»).

Окраина Самарканда: русский садик, виноград, белые розы. Хозяйка — псу: «Не греметь!»

В парке. Воскресенье, очередь за пивом. Модест Иванович, 62 года (т.е. 1908 г.р.); моложав, в рубашке зеленоватой навыпуск; широкое, бледное лицо с голубоватыми пристальными глазами. В локте — выем (рана, внутри нет кости) — «я весь дырявый». Здесь с 1938 г., после Хасана. На пенсии; иногда приглашают (образование — инженер — энергетик, — смету для колхоза, консультацию). 180 р. пенсии. Три войны (Хасан, Финская, Отеч(ественная). Оба сына погибли. В позапрошлом году умерла жена. Слезы из-под век — но сдержан, достоин. «Ехали с Дальнего Востока в отпуск в 1932 году; все с маузерами. На станции сошли («поезд стоит 25 мин.»). Пошли в буфет; только подняли рюмки — «гу-у…» — ушел (поезд). К начальнику. Друг — мне: «Что ты бледный, как мел?» — «А ты? За потерю оружия — три года. Трибунал, безо всякого». Побежали к начальнику, скандал ему: «Чемоданы — черт с ними, вот оружие нам верни!». По селектору — на другую станцию (верст 70). Дали дрезину. Все в порядке.

Народ здесь хороший, благодарный. …Одному узбеку никто не мог починить самовар. Я подпаял, подлудил. Он мне везет: десять мешков картошки, потом — десять мешков капусты. Я ему: «Ты ох…л?» Он еще четыре мешка — муку… Продавать пришлось».

Завод хозбытизделий; лесопильный цех — в глубокой лощине. Склон — красиво–золотистый от выжженной травы (кое-где — пушисто-зеленые кустки). В траве, внизу — собачонка, худющая, грязная: дети вытащили из сортира: три крымских татарчонка (один — беленький), глазастые, вежливые, красивые дети. Плечи и спины горячие, коричневые — как керамические плитки, только что вынутые из печи.

Вечером (с татарином Зинатулиным) — по старому городу; он отлично разбирает дорогу, ориентируется (голос крови?). Узкие улочки, тротуары то и дело соступают вниз и карабкаются наверх — вровень с карнизами. Дворик, под деревом спит старик… Шелковица проросла сквозь дувал; дверь соступает с тротуара — в полуподвальное помещение (направо — деревянная дверь, комната; чтобы попасть во двор, надо подняться). Путаница уровней: улицы, двора, жилья, двор как бы на втором этаже.

В стене загорается оконце — неровный овал с железной паутинкой (решеткой), посмотрело на улицу — и таинственно сгасло. Кто за ним? Немного спустясь, стена опять оживает — сама собой. Нет: на противоположной стороне зажглось точно такое же оконце, и тоже посмотрело, и тоже сгасло (будто кино показать собирались). Висячая галерея на толстых оштукатуренных бревнах; идем под висячим балконом (точнее — домом, нависшим над дувалом на мощных бревнах, он только небольшим выступом выдался над улицей; узкое, как бойница, окошко). Пыльно, бедно, улочка виляет — словно робеет отчего-то. Деревья развалились по оградам, тутовник свешивает изуродованные лапы. Скольжение света в листьях и щелях домов, близкие белые звезды. И вдруг впереди — спокойный, вроде бы и небольшой мавзолей Гур-Эмир, гробница Тимура, — стоящий сам по себе, независимо и грозно — как планета, с непонятной целью приблизившаяся к земле. Сторож — старый таджик, тоскливые и плутоватые глаза, огромный нос, отплюснутый вбок; одинокий. Рассказывал, как пришел с фронта, всех потерял — нет ни души. Живет в Гур-Эмире, в конурке (вроде красного уголка), обклеенной плакатами и пособиями по истории. С купола Гур-Эмира — словно жирные змеи сползают.

Ночью вышли к Регистану. Средь каменных сундуков, серо-сиреневого ночного неба (геометрия зданий и прямоугольных небесных пространств) — словно пирамидальный тополь, смутно мерцающий и темнеющий бархатными тенями, — какие-то купы, живые, теплые. Это — минарет Шир-Дора, айван (глазурь — изумрудная и голубая, опять жезмейная), холодно-голубоватое и серое медресе Улугбека. Странный гармоничный волнующий профиль. Дальше — пустыни покатыми, изгибающимися улицами — вниз. Запахло пивным суслом — винный завод. Некрасивый светло-серый куб оперы. Огромный ровный пустырь. Трибуны, построенные к юбилею; одноколейка трамвая — позади, дугой (на остановке он долго ждет, чтоб разминуться со встречным). Напротив трибун — большие плиты (панели), постаменты (будущего памятника?), яркие прожектора, зачем-то нацеленные на пустые трибуны. И под ними, на бетонных плитах — студенты и студентки (косички, пестрые легкие балахоны — зубрят к экзамену с книгами и тетрадками). Слева, сзади — общага, но там им душно.

Софья Федоровна Ракова.1-й проезд Розы Люксембург (шел берегом озера — черного, вонючего, поросшей донником; вышел на улицу Р.Люксембург — околица). Зеленые своды тутовых деревьев, клены, тополя, единственная в Самарканде липа цветет. Улица, мощенная плитами и громадными, стесанными булыгами; хрустят жирно под ногами, словно гусеницы, белые комья плодов.

Старый беленый одноэтажный дом (во дворе визави — такой же: еврейская семья, девочка лет шестнадцати, с красивым, но претенциозно томным, уже оплывшим лицом и с потными темными глазами). Дед — из Архангельской губернии, бабушка — из Оренбурга, сама родилась в Фергане (третье поколение уже в Азии).

Училась в техническом вузе; во время войны в Самарканд эвакуировали МИПИДИ (Дейнековский) — высшее художественно-промышленное заведение — «прихватили с собой. У глазури по фаянсу — своя технология». Влияние Афрасиаба, его фресок и керамики; традиционные мотивы (вышивка, ковер) — и совершенно новое, свое…

Афрасиаб — раньше тимуридских глазурей, пошедших очевидно, от китайского фарфора (Афрасиаб — коричневое по белому фону и глухо-красные тона).

Путь к голубизне. Заводская глазурь — в Риге, на керамическом производстве (глухой, скучный цвет). Добилась (тарелка: ультрамарин-кобальт, струи лазури, перья бирюзы.Но из-за обжига все течет и расплывается). Ее природное чувство композиции не может реализоваться (технология, реактивы).

«Узбечка с хлопковой коробочкой» — мягко, женственно-легко — хочется подуть, как на одуванчик, но страшно сломать. На фарфоре — «Девочка в синей тюбетейке». Прекрасные ранние композиции: играющие дети в зеленых халатах.

На сырой глине — приемом, похожим на аль-фреско, намечен тонкий, музыкальный рисунок, но не ясно, не представимо, что получится после обжига. По белому, обожженному фаянсу расписывает кистями составом из глазурей. «Раньше мастер делал целую серию — закреплял достигнутое. Но я каждый раз ищу новое, каждая тарелка для меня — уникальна, как картина. Но кто пишет десять одинаковых картин?»

«Девочка с пиалой» — автор ищет и черты национального характера. Расточительное творчество, упоение работой, бескорыстное.

Керамическая мастерская (возле Шахи-Зинда). Мастерская Умара Джуракулова на замке (он сильно сдал, не работает: любимый сын погиб на самолете). На склоне у подножья — беленый длинный домик — сарай: Мухтаров Абдурахим, ученик Джуракулова. Его сын Зариф (14 лет) тоже делает скульптурки, обжигает маленькие, очень красивые тарелки («в абстрактном стиле»). Шедевр Мухтаров — «Погонщик драконов»: всадник, раскорячив ноги, погоняет сразу двух драконов, злобно, но бессильно оскалившихся. Сын сделал юбилейную пиалу «2500 лет Самарканду» (сын начал так: «Отец, что я могу сделать?» — «Ступай, сделай что-нибудь…»)

Хайдар Батуров: удивительно красивая темно–коричневая тарелка со звездной россыпью.

Ракова — художественный руководитель керамической мастерской. Облагородила глазури, учит технологии. Скромная — жалобно просит: «Дайте в печку поставить», но печка всегда занята — и ее затирают.

Шахи-Зинда. По лестнице — серо-белой, раскаленной — портал. «Сейчас будет такой взрыв синего!» — мечтательно, вроде бы с испугом и восторгом, говорит Софья Федоровна. Вошли в арку: выплеск лазурей, ультрамарина, бирюзы — струящиеся вертикали, кудри и стебли. Древний камень вспыхивает, горит, жжет и утоляет глаза, измученные зноем. В старой архитектуре был свой микроклимат — даже в простых, частных постройках: одна стена нагревалась, а другая оставалась прохладной — от тени, движения воздуха. «Белое, синее и голубое — цвета печали».

Ишкор — основа (стекловидная часть). На ней — ляпис-лазурь, кобальт (полудрагоценные минералы), глухая глазурь (эмаль).

Группа мавзолеев: три ребристых, не расписанных купола, как бы свеянные из жаркой, рыжевато-серой золы. Город мавзолеев, но печали нет: есть ощущение прохлады, отдыха, погружения в небо; радость — высокая и спокойная. Пилястры вертикальными полотенцами, цветущими кобальтом и изумрудом; блекло-лазуревые лепестки нежно вспыхивают на стенах. Я: «Впервые орнамент добирается до нутра». «В самое пекло здесь — отдых». Горлинка влетела в купол — громкое эхо.

На обратном пути — похороны: внизу, под керамической мастерской крики, короткие, обрубленные вопли; довольно спорым, полупоходным шагом движется процессия мужчин. Родичи покойного, впереди — в национальных костюмах (остальные — как попало): тюбетейки черные с белым узором, кушаки, сапоги; все в пиджаках; на плечах несут длинные жерди, на них — развевающийся белый паланкин (там — открытое тело).

За час до этого я видел, как на каменистом, желто-золотом от выжженной травы склоне, в тени стен, плотный, мокрый от коричневой глазури пота мужик рыл могилу. Кетмень положил, закурил…

Музей истории и культуры.(раньше был республиканский — теперь государственный). На РЕГИСТАНЕ строится новый — будет Музей культуры, здесь, на Советской, останется лишь музей краеведения. Урманова Мудрика Хасановна — зам. директора, археолог. Со сдержанной страстью показывает и рассказывает: «В 1969 году копала два могильника (V—VI вв. н.э.). I н.э. — только головы, кости рядом — прямо в земле (аналогии нет). Копала и на Афрасиабе, в 1965 году, в экспедиции Шишкина (раскапывали древнее городище, нашли сразу четыре клада — уникальное серебро). Афрасиаб — в списках ЮНЕСКО.

Археологи работают иногда скальпелем и кисточкой — чтоб не «зарезать стену, изветшавший пол»… Студенткой Мудрика Хасановна участвовала в раскопках в Южной Туркмении — на границе с Ираном: искали столицу Парфии. Ели дикобразов… Отрывали целые залы: зал статуй, зал монет. В музее она работает 15 лет, первый год — зав. отделом археологии; окончила Ташкентский университет.

Районный центр Ургут — вековые чинары, под ними — роднички, предгорье, холод. Базар! Ковроткачество! Только там — мастерицы, вручную ткущие сюзанэ; народныекерамисты, резчики по дереву…

Оссуарий (вроде окоренка из глины) с двумя скорбящими фигурками (V в.). 115 тыс. экспонатов.

Голубизна (серьги, тиллякош — кокошник с бирюзовыми подвесками); тумары, нашиваемые на одежду из любимого сердолика; бусинки от сглаза. Лазурь и в книжных заставках.

Фонды — сердце музея. Хранительница фондов музея Инна Ивановна Казанчянц требует сохранности условий — закрытых витрин сигнализаций и температурного режима. В окрестностях Самарканда есть все: мрамор, краски, песок, гончарная глина, гравий (вся керамика Союза — из глины Самарканда).

Декоративный фанерный щит с Ильичом в кепочке — улыбающимся, чуть наклонившимся, придерживающим двумя пальцами козырек, — с диаграммами роста промышленности, всякими трубами, пышными деревами и зданиями — отгораживает сегмент площади, за которым сразу начинается старый город (кривые улочки еврейского квартала, дувалы, резные дверцы и т.д.).

Чайхана. Помосты (чаще — голубые, застланные потертыми коврами, — «караваты»).

ТАШКЕНТ

Куйлюк — базар. Старик с медведем. Черно-коричневый, с острой и желтоватой бородкой (китайской — как на старинных гравюрах и картинах китайских) и белыми висячими усами. Черная тюбетейка обмотана розоватой, с зеленой тесьмой, тряпицей. Выцветший серый халат с синим клетчатым подбоем. В одной руке — пастушеский посох, в другой — длинная цепь намотана, на ней медведь — старый, горбатый, грязно-песочного цвета, как собака — дворняга, с истертым цепью добела оплечьем. Лапы по бокам тоже вытерты досера, как заношенные штаны. Когти длинные и прямые, как сухие корешки хрена. У старика под халатом — голубая майка; он бьет посохом оземь (когда народу поднаберется побольше), нараспев обращается к мишке — просит показать, как чабан сторожит отару. Медведь, опираясь на палку, идет по кругу. Приставляет лапу ко лбу, смотрит вдаль, вокруг — «осматривает стадо». Валится отдыхать. «Волк показался!» — кричит старик. Медведь вскакивает, хватает посох, «прицеливается». «Теперь поиграй с ножом — только лицо себе не порань». Медведь берет пычак и, держа его в лапах, катается по земле, тычась мордой возле самого острия. Ему жарко, слюна капает из носа — мягкого, темного, липкого. Глаза как у деревенского деда из-под нависших бровей — тоскливые, светлые, глядящие вверх. Лапы мягко пластаются по земле — «косолапят», плетутся с выворотом… «Скажи людям "рахмат"», — Мишка ложится, берет палку в задние лапы, одну из передних прижимает ко лбу.

Спектакль окончен; старик сперва стоит в центре. Самые щедрые даятели подходят с рублями; толстая женщина в коричневых шальварах дает полтину. Затем старик сам обходит круг, дают по десять — двадцать копеек, почти все…  Он идет в тень; обматывает цепь вокруг носка своего ичига (сапога), кормит мишку — тот зажимает в когтях кус сыру. Старик дразнит для смеху: тянет назад за веревочный намордник, тот рычит… Старик выворачивает губы и дует слюною перед собой — особым способом сплевывает нас.

Перед новым представленьем медведь встает, крутит задом, виляет позвоночником — словно кокетка в шубе; горб сзади висит рюкзаком. В 30-е годы ходил фокусник-уйгур — «советский шипана», с козлиной бородкой. Размахивал мешочком с песком: «шире круг». Пил два литра керосина, потом отрыгивал на зажженную спичку (дул тонко — далеко, упругой дугой летела огненная струйка).

Богатырь с гирями — молодой парень в белой шелковой майке, в ярко-малиновых шароварах и сапогах «по-мушкетерски» (с отворотами и многочисленными складками), в чалме, усики щеточкой. Гири — как арбузы, на цепях — целый набор; заворачивает их в тонкую кожу, застегивает и уносит.

Два старика под навесом, в овощном ряду, у подножья светло-зеленой капустной горы — пьют чай из белых чайников и пиал — гладкобелых, как яичная скорлупа. В тени —мелкие торгаши: туфли, детские пинетки, старые патефонные пластинки, учебники сороковых еще годов, кумыс с чашками: «Даром — татарам, русским — бесплатно». Ослик:каждое ухо — прямое и узкое — словно дамская тапочка. На лбу, на сбруе — украшенье: белые раковинки на веревочке. Апельсины (московские) по 30 коп. штука.

Старик-нищий: щеголеват (светлые ичиги, белая тряпка поверх тюбетейки, палка украшена резьбой и серебряными насечками). Девушка с массой змеистых струек-кос в малиновых ярких шальварах.

Народ течет потоками проулков, образованных столами, навесами, рядами сидящих торговцев, стенами окраинных мазанок… По главной «магистрали» базара двумя шпалерами стоят барахольщицы: пиджаки, брюки, ловко расщелкиваемые — словно птица крыльями — взлетают штанины. Тюбетейки гирляндами вспыхивают, струятся меж пальцев; шали, полушубки, дамские лодочки, выныривающие прямо под ноздри покупателя. По обеим бровкам длинной глубокой канавы — два сидячих ряда. Книги, коверчики(сюзанэ?), самовары, кумганы, коренья, игрушки, арабские книги¹² (два старика, раскрыв ветхие томики, обчитывают друг друга, важно раскачивая головы, — один с выражением горести, другой — плутовства).

Улица выводит к шоссе, загроможденному машинами (на одной обочине — одни мотоциклы). В низинке — зловонные ручьи, грязное озерко, дальше — отводок канала, «свалка» — и опять — целый табор сидячих и стоячих купцов. Гайки, винты, ножички (солидный старик торгует пычаками в красивых ножнах), стамески, чайники. Сбоку, на холмике и у его подножья — ковры, разваленные по земле, халаты стеганые, кушаки разноцветные к ним… Старый узбек — таксисту: «Довези до сквера — рупь дам». Таксист и девчонки в кабине хохочут: туда по счетчику-то два рубля с гаком. Девчонки (две, одна — невеста таксиста): «До сквера? (старому узбеку) Мы не скверные… Меня что-то с пива на подвиги тянет». Парень-таксист: «Туалет проехали».

Разговор (с парнем-таксистом и девками) о Боге. Парень — только о мечте материальной; девки примолкли.

(И Самаркандский базар): голое место. Длинная лощина — русло древлепересохшей реки. Жесткие, то плавно, полого отступающие, то круто нависающие берега. Розоватые цветы на них — безлистные, на длинном жилистом стебле. Под ногами — камушки, галька, белая щебенка… Продавцы бубнов, парень в «финке» и черной тюбетейке бьет в большой бубен; рядом сидит на корточках мальчишка и тоже лупит в маленький бубен. Влажным, страстным баритоном вопит худая, стриженая черная овца с извилистым печальным глазом. Сложной фиоритурой ревут привязанные к шестам ишаки. Ржут и стреляют мотоциклы, расположившиеся круглым оазисом сбоку, за овощными рядами.

Торговки пугливо кажут тугие свертки хан-атласа, разворачивают горделиво гипюр нежно-синего пенного облика.

На крутом холме, вровень с крышей навеса — терпеливый силуэт привязанного ослика. В куцем теньке от дощатого стола — старая узбечка сидит в белом покрывале, неподвижно и надежно держит ручонку мальчика — смуглого, как кувшинчик, с тревожным и внимательным взглядом исподлобья; щеки крашены алым (от экземы?). Женщина в пурпурных шальварах, отороченных снизу зеленой орнаментированной каймой с завязочкой. Цветут тюбетейки, платки, шали. Голубые, серые, черные и белые чапаны,матрасоподобные, в полоску, халаты — все это окутано беспокойно движущимся облаком шашлычного дыма. Тут же мороженщик: скоблит железной теркой брус льда, быстро нашлепывает деревянной ложкою холмики тертого льда, лепит их. Ловко скидывает на плоские жестяные кружочки и ляпает сверху бурым сиропом из тутовых ягод. Втыкает жестяную плоскую ложечку, сует в лицо: «Пожалст, марожжин…» — «А горло не заболит?» Женщина рядом (с аппетитом ест мороженое) усмехается: «Вы же не в постель сейчас ляжете? Двигаться будете и солнышко опять же».

Продают манты: кастрюля стоит на железном издырявленном с боков ведре, полном углей горящих. В середине кастрюли — кружка с рыжим соусом и подобьем кисточки. Связки колечек — пятачок штука — медных, с камушками цветными. Кучки шеллака — блестящего и зернистого, как хорошо намасленная перловая каша. Холмы перца — ярко-оранжевого, золотисто-охристого. Горки наса — зелено-бурого, с бархатными отсветами и тенями.

Странной формы серпы — вроде старинных алебард, с тяжелым, толстым лезвием, насаженным на палки. Огромные фуганки. Жаркие пятна расстеленных ковров, платков, шаровар. Торгаш жонглирует ворохом кепок, сшитых из ярчайших клиньев, радиусами расходящимися от центра, — голубыми, черными, лиловыми.

 

УРГЕНЧ

Два ИЛа опоздали (из Ташкента не вернулись — там дождь). В Ургенче — жуткий штурм самолета: трап сотрясается, бедная стюардесса — как щепка в бурном потоке — колышется наверху, распялив руки — не пущает. Пилоты стоят еще выше с невозмутимым спокойствием небожителей. Поместили (у меня — другой самолет, ждать бы еще четыре часа) в виде любезности в чуланчике — на диванчике возле туалета; рядом — баллоны с газом: «не курить»…

 

Серое сверкание пустыни.
Всё на свете — камень и песок.

 

Публикация Марины ГОЛУБКОВОЙ и Владимира ГРАЧЁВА-мл.

 

 

¹ Следовательно, эта автобиография была написана до 1967 года, когда умер Городецкий.

² Эту максиму Тертуллиана нередко ошибочно приписывают то Фоме Аквинскому, то Блаженному Августину. — Прим. ред.

³ Муж тети Анюты, героини романа «Милеля» — родной сестры отца писателя.

⁴ Рудник Лев Сергеевич (1906—1987). Советский режиссер театра и кино. В 1940—44 гг. — директор и худрук ленинградского БДТ.

⁵ Меркулов Всеволод Николаевич (1895—1953) — советский государственный и политический деятель, руководитель ГУГБ НКВД СССР (1938—1941), нарком госбезопасности СССР (1941, 1943—1946), министр госконтроля СССР (1950—1953). Работал вместе с Берией с 20-х годов, пользовался личным доверием. 23 декабря 1953 года вместе с Берией приговорен Военной коллегией ВС СССР к смертной казни и в тот же день расстрелян.

⁶ Печковский Николай Константинович (1896—1966) — русский советский оперный певец, Народный артист РСФСР (1939). В октябре 1944 г. был арестован, а в январе 1946 г. сослан на 10 лет в исправительно-трудовой лагерь в Заполярье за «сотрудничество с оккупантами»: оказавшись на оккупированной немцами территории, давал концерты, зарабатывая себе на хлеб. Реабилитирован в 1954 г. О концерте Печковского в ЦДРИ в 1967 г. подробно рассказано в дневниках Голубкова.

⁷ Под впечатлением этого сна был написан первый рассказ Дмитрия Голубкова — «Отцовский табак», названный журналом «Огонёк» лучшим рассказом 1965 года.

⁸ Юренев Сергей Николаевич (1896—1973). Исламовед, историк, этнограф, исследователь архитектуры Средней Азии, дворянин по происхождению. Окончил МАИ. С 1920 г. зав. кабинетом церковной археологии при Витебском отд. МАИ. В том же году вся его семья выслана в Тверь. В конце 1929 г. после ареста братьев уехал в Среднюю Азию. В 1931—34 гг. преподавал в вузах Ферганы и Бухары. Из-за болезни матери вернулся в Тверь (Калинин), где участвовал в организации Калининской картинной галереи. Во время наступления немцев на Москву в октябре 1941 г. вынужденно остался в Калинине с больной матерью; возглавил брошенную бежавшим музейным начальством Калининскую картинную галерею, спас все музейные ценности, работал преподавателем местного пединститута. Вскоре по доносу был обвинен «в сотрудничестве с врагом». 11 августа 1942 г. осужден военным трибуналом гарнизона г. Калинин на 10 лет исправительно-трудовых лагерей. Освобожден 24 ноября 1951 г. Впоследствии жил в ссылке в Бухаре, вел раскопки, собирал коллекции древностей, частично переданные им в МГУ и Эрмитаж, а также по завещанию — в музей Бухары. В 1952—58 гг. штатный археолог реставрационных мастерских. Выйдя на пенсию, абсолютно бескорыстно продолжал деятельность археолога, краеведа и неофициального гида. Знаток народных ремесел. Реабилитирован в 1989 г. В 1995 г. имя Юренева присвоено правительством Узбекистана одной из улиц Бухары.

⁹ Крячко Борис Юлианович (1930—1998). Филолог, в совершенстве владеющий английским языком. Работал учителем, гидом-переводчиком. Увлекался Востоком и Средней Азией, скитался по городам и весям. Был и судоремонтником на Камчатке, и чернорабочим-котельщиком в Таллине.

Первые публикации — в 90-е годы. В «ДН» были опубликованы повесть Бориса Крячко «Края далекие, места-люди нездешние» (2000, № 1) и рассказы (2002, № 5).

¹⁰ Дударова Вероника Борисовна (1916—2009) – советский и российский дирижер, педагог. Народная артистка СССР (1977).

¹¹ Скорее всего имеются в виду книги, написанные или гравированные арабским шрифтом. — Прим. ред.