Эудженио Монтале. «Динарская бабочка». Перевод с итальянского Евгения Солоновича. — М.: Река времен, 2010.

 

В самом понятии “проза поэта” есть нечто унизительное. Похоже, проза — как и поэзия — не терпит определений. Либо она есть, либо не состоялась. Любое прилагательное — женская, военная, мемуарная, детективная, документальная — не только задает читателю жесткие рамки восприятия, но и служит своеобразным извинением. Не ищите здесь полноценного сюжета — это ведь философская проза. Или наоборот — не ждите от автора умных мыслей, он ведь детектив писал. К “прозе поэта” сказанное относится более чем к прочим жанрам. Помимо некоей извинительной интонации — что с поэта возьмешь? — она обладает уничижительным ореолом необязательного довеска к собственно поэзии. В любом случае, “проза поэта” может быть любопытна в первую очередь тем, кто творчество оного поэта знает и ценит.

В нашем случае все достаточно запущенно. Эудженио Монтале — один из крупнейших поэтов ХХ века, лауреат Нобелевской премии 1975 года. Тем не менее творчество его известно лишь чрезвычайно узкому кругу фанатиков-итальянистов. И это при том, что существуют блистательные переводы Евгения Солоновича, который, кстати, перевел и том прозы, о котором идет речь. Причина проста — мы практически не имеем представления об итальянской поэзии минувшего века. Какие-то смутные воспоминания о мелькавших в примечаниях к школьному курсу Маринетти и Габриэле д’Аннунцио — и все, полный провал. Разве что самые продвинутые читатели в состоянии вспомнить, что великий режиссер Пазолини еще и стихи писал. Да и то вспомнят не сами стихи — а отклик Вознесенского на его смерть.

Как ни печально, но причина не только в отечественном невежестве. Нечто подобное происходило с восприятием итальянской поэзии прочими европейцами на протяжении столетий. Одна из причин кроется в названии эссе Иосифа Бродского, посвященного поэзии Монтале: “В тени Данте”. Исполинская фигура Данте, стоящего у истоков всей европейской поэзии нового времени, сыграла с итальянцами злую шутку. Всякий, берущийся писать стихи по-итальянски, невольно вступал в заведомо обреченное состязание с великим предтечей. Выстоять удалось немногим: Петрарке, Ариосто, Тассо. Дальше — полный провал. Итальянская поэзия XVII—XVIII веков за пределами Апеннин практически неизвестна. Лишь в начале ХХ века появились первые фигуры, претендующие на (пусть не мировое, но хотя бы европейское) признание. Помимо уже упомянутых Маринетти и д’Аннунцио к ним относятся поэты, которых ныне принято относить к течению “герметиков”: Джузеппе Унгаретти, Умберто Саба, Эудженио Монтале.

“Герметичность” подразумевает закрытость автора для читателя. Чтение герметиков — нелегкий труд, требующий порой расшифровки текста, как ребуса. Читатель должен с головой углубиться в бездны изощренной авторской рефлексии — по сути это тот самый призыв к сотворчеству, о необходимости которого в парижской эмиграции 30-х годов отчаянно взывала Цветаева. В случае Монтале подобное “приглашение к сотворчеству” обуславливалось множеством факторов. Прежде всего стоит вспомнить, что итальянская поэзия — действительно древнейшая в Европе. Одно это побуждает последующих авторов к большей изощренности. Кроме того, расцвет “герметизма” пришелся на годы режима Муссолини, когда прямая речь была чревата множеством житейских неудобств. И, наконец, 20—30-е годы совпали с началом увлечения итальянцев философией экзистенциализма — а сосредоточенность на “пограничных состояниях” идеально совпала с мироощущением европейцев в промежутке между двумя войнами.

История “Динарской бабочки” началась в конце 1945 года, когда главный редактор крупнейшей итальянской газеты Corriere della Sera обратился к Монтале — тогда уже признанному поэту — с предложением вести постоянную колонку. Он мог писать о чем угодно: о литературе, о музыке (в которой Монтале великолепно разбирался, в молодости даже едва не стал оперным певцом), о политике. Однако выторговал себе право заполнять страницы газеты чрезвычайно пристрастной эссеистикой. Которая и впрямь — от жанровых определений никуда не деться — создавалась по законам поэзии.

Несмотря на то, что лирические миниатюры на газетных страницах выглядели неуместно, Монтале удалось найти некий формат, заслуживший любовь читателей. Он был истинным профессионалом — недаром до последних дней жизни избегал слова писатель, предпочитая скромно именовать себя журналистом. Рассказы, появлявшиеся в газете, явно претендовали на нечто большее. Уже через десять лет, в 1956 году, тиражом 450 нумерованных экземпляров вышло первое издание “Динарской бабочки”. За ним последовало еще несколько, всякий раз дополнявшихся и видоизменявшихся. Итоговый том, увидевший свет в 1973-м, был уже в два раза больше первого.

Доныне ведутся споры о жанровой принадлежности книги. Ведь термин “проза поэта” в сущности ничего не объясняет. Исследователи, посвятившие “Динарской бабочке” немало диссертаций, именуют ее то собранием рассказов, то книгой стихотворений в прозе, то эссеистикой. Вероятно, перед нами все-таки некий прообраз романа, который Монтале всю жизнь мечтал написать, да так и не сумел.

Или все-таки сумел? В одном из интервью он признавался: “Я лишен воображения прирожденного романиста; я даже не могу ничего придумать. Но, являясь большим поклонником английских эссеистов и будучи наделенным чувством юмора… я подумал, что смог бы рассказать о себе самом и своем опыте, не нагоняя скуку на читателей настоящей автобиографией обычного человека — человека, который все время пытается двигаться сквозь свое время тайным путем”. Движение человека сквозь время — не это ли является тайной пружиной прославленного романа нашего отечественного поэта, тоже нобелевского лауреата?

Зарисовки “Динарской бабочки” чрезвычайно разнообразны: перед нами воспоминания детства и юности, написанные как от первого лица, так и от имени многочисленных alter ego автора, пейзажные и бытовые зарисовки, философские и музыковедческие эссе. Одновременно книга является удивительным документом времени. Ведь Монтале рассказывает не только о безмятежных переживаниях детства и философских исканиях — он повествует о том, как удалось, оставшись порядочным человеком, пережить годы фашистского режима. Как он сумел найти себя в новой Италии, увлеченной идеалами dolce vita и к поэзии вполне безразличной.

На первый взгляд зарисовки из книги Монтале представляются чем-то вроде коллекции того сора, из которого — по слову Ахматовой — растут стихи. Однако это не так. По удачному выражению критика Чезаре Сегре, эта книга занимает место “между поэзией Монтале и самим Монтале”. Она служит ключом к пониманию лирики Монтале — и, одновременно, является неотъемлемым этапом его творчества. Только после нее стало возможным появление стихотворений последних лет жизни Монтале. И в этом смысле перед нами не проза поэта — а проза о поэте. О том, как оставаться поэтом в неблагосклонные к этому занятию времена.

Надеюсь, однажды эту книгу издадут так же, как роман помянутого отечественного нобелевского лауреата: с приложением объемистого корпуса стихов. И тогда удовольствие от прочтения приобретет еще одно, дополнительное измерение.