ИНТЕЛРОС > э№35, 2021 > Стихи Владимир Бауэр
|
Владимир часто выступает на поэтических мероприятиях в Петербурге и не только, временами ведёт ЛИТО А. Машевского. Помню забавный случай на Волошинском фестивале в Коктебеле, когда во время чтения стихов Владимиром Бауэром (кстати, представленным тогда как лучший певец эротики Санкт-Петербурга) упал в обморок один очень известный иностранный гость – пришлось тому оказывать первую помощь с последующей госпитализацией. Со стихами Владимира это, надеюсь, не связано, но с тех пор на чтения я беру с собой аптечку первой помощи. Владимиру удается пройти «по самой грани», не заступая, а это, согласитесь, признак профессионализма. Д. Л.
* * *
Коллоквиум в доме учёных. И кой меня чёрт заволок? Питомник девиц омрачённых блюдёт комедьянт-филолóг. Священных теней власяницы на запах сличают и зуб. Открытий брадатых зарницы суккубам втирает инкуб. Культуры тоска мировая, твой край не обрящет конца! Смеяся и как бы играя, эфир забивает пыльца. Кривляется, сыплется, алчет, плодится, не в силах объять. Журнальные выдирки прячет, подкорку кормя, под кровать. Метафоры, как симулякры, снуют, не прибрать их к рукам рассеянным жертвам подагры, витийных наук чудакам… Ну, здравствуй, дыханье и пенье. Вперёд! Тут – скала, там волна. А здесь приберётся война. До взрыва осталось мгновенье.
* * *
Не фартит, не форелится, хрупок фавор, уползают друзья за туманный бугор, ибо здесь с высоченного даже бугра не увидеть просвет, не дожить до утра.
Чудаки! – в ожидании суетных утр можно столько испробовать поз-камасутр, что в рассвете пустом и нужды уже нет нам, разнежившим трением внутренний свет.
Кто не чует хребтом брадобрееву длань? Лишь ушедший далёко за разума грань. В забугорье такое мне страшно пока, да к тому же родная страна широка.
В ней легко затеряться иголкой в стогу и глаголом колоть трусоватую мгу, бородатую жуть, православную хмурь, умножая стаканных подмножество бурь.
Можно прыгнуть и тут за пределы дерьма, не раскокав при этом копилку ума. Провернув мандельштамовский этот кульбит, будешь сладко дышать и надёжно забыт.
– Дыр бул щыл! – говорю тебе, морось и хмарь, – я присяду, подвинься, хлебни мой вискарь. Пей не морщась, чтоб вёл твой скрипящий авось всё затейливей вкривь, всё забористей вкось.
* * *
– Оптимизируют, суки, потоки, как их маркетинги, падлы, жестоки, гимн из откопанных тропомузы́к – смраден и тёмен законов язык!
– Строки сии спрячь в укромные гроты, – если найдут, загремишь в патриоты, в неводах чьих до хрена мудаков. Ввек не отмоешься от ярлыков.
– Понаразвешали камер, ублюдки, коих стесняются лишь . «Столько бабла на безвредных блядей!» – жабой придушен, шипит иудей.
– Не оставляй доступ к файлам открытым: если прочтут – станешь антисемитом. Будешь распят в паутине лучей жалящих, миндалевидных очей.
– Необозримы, как овощебазы, люд замороченный грабят лабазы. Брошен спасти шум и ярость аорт, редкий средину прошмякивал торт!
– Весь этот бред утопи-ка в клозете: час неровён, растрезвонят соцсети. Вряд ли на службу тебя кто возьмёт, ежели ты террорист-тортомёт.
Робкие трели, дыханье и шёпот. Проклят давно уже внутренний опыт. Мозг не свобода пьянит, но вина. Плещутся черти в чернильнице сна
* * *
Заиндевевшее индиго, дитя мороза и севрюги, в ночи несытой свищет дико, тревожа призраков округи.
Занесено его сознанье крупой безумья бури щедрой. Мужайся, Божее созданье, закусывая ужас гетрой!
Тебе, как отсвистишь, примстится покой, во сне прогонит вьюгу к чертям Сидящего десница. По правую, как пишут, руку.
* * *
На зрителей, укрытых в чреслах кресел, взирает провиденциальный зрак. Ему спектакль давно не интересен, а также вихри яростных ватаг.
Но эти, вроде верящие в нечто, пришедшие погреться у огня, занозящего ночь… Спешат беспечно в Святой Буфет, ах – бормоча – фигня, а – жалуясь – и тут вторая свежесть. не чувствуя еще улыбки над Того, кто, к ним испытывая нежность, убрал к чертям «Сошествие во ад».
* * *
Теперь ряды мои редеют, под пулями я упадаю, а чай балтийский грудь не греет опустошённую, когда я, к мечте пристроившись щекою, тянусь по сучьему веленью осоловелою строкою за измотавшей душу тенью (сморгни, увидь её другою).
...В прокуренном трясясь с любимой, на полке верхней качке вторя, лететь к тоске неотвратимой в глухой провинции у моря.
Пока вращаются колёсы пущай очарованье тлеет. пока попутчик красноносый на нижней слушает, балдеет.
Предельной ясности уродцы плясать начнут ещё не скоро, из влажных уст не раздаётся ещё упрека и укора...
Отважней нету варианта. Но отмахнешься – слюни, ересь. сей город, где зима расселась. нам не покинуть воровато.
Где лица постны и тверёзы, где в духе чёрно-белой прозы стихи слагают, а морозы тут останавливают слёзы.
Околевай же сгустком были, в которой тускло, слякоть, пенье. При виде мест, где вместе были – нелепое сердцебиенье.
* * *
В Германию, к маменьке – пошлость какая – приехал, и стало вдруг скушно. Какая бодяга записывать это тупая, с торпедою сравнивать тело трамвая.
Записки спалю эти не путевые. Прямые ли улочки были, кривые, сусального замка слюнявые башни да мельницы ветряные на пашне…
– О чем, бишь, шумишь? – Да, вот, знаешь, не знаю. Слова в гармонический ряд расставляю. На Дрезден взирая, ворочая выю, игрушечную, вишь, пою ностальгию.
Любовь подвела и София свинтила. Духовная пища с зубов крокодила шипучкою адреналинной, летейской, не балует ныне в ночи европейской.
… На звезды глядеть, слушать речь, не вникая, мамзели грубить – danke schon, Навзикая. И, тело восточногерманское холя, надсады искать, и смущенья, и горя.
* * *
После нежности этакий нуль наступает и молчание наше с тобой сепаратно. Ветер носит лишь то, что собака налает. Пред глазами роскошные, жёлтые пятна.
Оживает лимонное сдутое сердце, наполняется заново фибрами пыла. И напомнив себе чудака-иноземца, улыбнусь и кивну, что бы ты ни спросила.
То, что сблизило нас, превратилось в какой-то незатейливый миф, вариант Вавилона. Нужен новый огонь, а иначе когорта просочится теней из остывшего лона.
Этот сумрак, ворующий у прозябанья формы внешние, способ слияния с серым, между мной и тобой исказит расстоянье, заморочит, отдаст на поживу химерам.
Ничего не получится без передышки, без дремучего глада – ни рая, ни лая. Но докурим – и только: откуда дровишки? – сможешь выдохнуть, щепкой безумной пылая.
Я, наверно, уже обречён на такое беспрестанное о ерунде говоренье. Прижиматься в жару в переполненном стоя под шаманскую музыку сердцебиенья.
И дракон одиночества дышит в затылок, и проносятся скопом фальшивые ноты…
Ритуал из молчанья, улыбок, заминок, бронзы новенькой, стёртой бельем позолоты.
* * *
– Нет у меня друзей, окромя подруг, крашеных их очей, маникюрных рук, трепет вечерний, утренний лёгкий стыд люб, не могу… – признавался седой пиит.
– Влага и нега у них обитают там, где у друзей плотоядный сопел адам, ярость и шум изрыгая, велик порой – в час, когда не подагра и геморрой.
– Жизнь очень странно подводит, представь, итог – с душ собирает накопленный треньем ток. Видно, лишь этот страсти земной ампер годен для поддержанья небесных сфер.
…Небо темнело, внимая хмельным речам. Девочка пела, амур вынимал колчан. Боги шипели: шняга, шальная чушь!, в стёкла шрапнеля градом замёрзших душ.
* * *
Видений стайку поредевшую уж как не бережёшь в суетах, и на подругу залетевшую, запутавшуюся в поэтах, как не сердиться ни стараешься и любишь дуру напоследок, а всё одно – развоплощаешься в субъект, чей дух землист и едок.
И надо понимать отчётливо, в ком не иссяк Грааль горенья, воспользоваться чтоб расчётливо энергией их заблужденья – наивноглазых дивных мальчиков и ведьмочек заворожённых, к тебе, мелькнувшему в журнальчиках десятком строчек искажённых (ну да, кокетничаю, чё уж там, – нам всем позволено не всё ли?), ревниво льнущих робким шёпотом, восторгом острым первой боли.
Дарья Бонет. Красная девочка. Бумага, тушь, 30Х30.
Вернуться назад |