Владимир часто выступает на поэтических мероприятиях в Петербурге и не только, временами ведёт ЛИТО А. Машевского. Помню забавный случай на Волошинском фестивале в Коктебеле, когда во время чтения стихов Владимиром Бауэром (кстати, представленным тогда как лучший певец эротики Санкт-Петербурга) упал в обморок один очень известный иностранный гость – пришлось тому оказывать первую помощь с последующей госпитализацией. Со стихами Владимира это, надеюсь, не связано, но с тех пор на чтения я беру с собой аптечку первой помощи. Владимиру удается пройти «по самой грани», не заступая, а это, согласитесь, признак профессионализма.

Д. Л.

 

* * *

 

Коллоквиум в доме учёных.

И кой меня чёрт заволок?

Питомник девиц омрачённых

блюдёт комедьянт-филолóг.

Священных теней власяницы

на запах сличают и зуб.

Открытий брадатых зарницы

суккубам втирает инкуб.

Культуры тоска мировая,

твой край не обрящет конца!

Смеяся и как бы играя,

эфир забивает пыльца.

Кривляется, сыплется, алчет,

плодится, не в силах объять.

Журнальные выдирки прячет,

подкорку кормя, под кровать.

Метафоры, как симулякры,

снуют, не прибрать их к рукам

рассеянным жертвам подагры,

витийных наук чудакам…

Ну, здравствуй, дыханье и пенье.

Вперёд! Тут – скала, там волна.

А здесь приберётся война.

До взрыва осталось мгновенье.

 

 

* * *

 

Не фартит, не форелится, хрупок фавор,

уползают друзья за туманный бугор,

ибо здесь с высоченного даже бугра

не увидеть просвет, не дожить до утра.

 

Чудаки! – в ожидании суетных утр

можно столько испробовать поз-камасутр,

что в рассвете пустом и нужды уже нет

нам, разнежившим трением внутренний свет.

 

Кто не чует хребтом брадобрееву длань?

Лишь ушедший далёко за разума грань.

В забугорье такое мне страшно пока,

да к тому же родная страна широка.

 

В ней легко затеряться иголкой в стогу

и глаголом колоть трусоватую мгу,

бородатую жуть, православную хмурь,

умножая стаканных подмножество бурь.

 

Можно прыгнуть и тут за пределы дерьма,

не раскокав при этом копилку ума.

Провернув мандельштамовский этот кульбит,

будешь сладко дышать и надёжно забыт.

 

– Дыр бул щыл! – говорю тебе, морось и хмарь, –

я присяду, подвинься, хлебни мой вискарь.

Пей не морщась, чтоб вёл твой скрипящий авось

всё затейливей вкривь, всё забористей вкось.

 

 

* * *

 

– Оптимизируют, суки, потоки,

как их маркетинги, падлы, жестоки,

гимн из откопанных тропомузы́к –

смраден и тёмен законов язык!

 

– Строки сии спрячь в укромные гроты, –

если найдут, загремишь в патриоты,

в неводах чьих до хрена мудаков.

Ввек не отмоешься от ярлыков.

 

– Понаразвешали камер, ублюдки,

коих стесняются лишь .

«Столько бабла на безвредных блядей!» –

жабой придушен, шипит иудей.

 

– Не оставляй доступ к файлам открытым:

если прочтут – станешь антисемитом.

Будешь распят в паутине лучей

жалящих, миндалевидных очей.

 

– Необозримы, как овощебазы,

люд замороченный грабят лабазы.

Брошен спасти шум и ярость аорт,

редкий средину прошмякивал торт!

 

– Весь этот бред утопи-ка в клозете:

час неровён, растрезвонят соцсети.

Вряд ли на службу тебя кто возьмёт,

ежели ты террорист-тортомёт.

 

Робкие трели, дыханье и шёпот.

Проклят давно уже внутренний опыт.

Мозг не свобода пьянит, но вина.

Плещутся черти в чернильнице сна

 

 

* * *

 

Заиндевевшее индиго,

дитя мороза и севрюги,

в ночи несытой свищет дико,

тревожа призраков округи.

 

Занесено его сознанье

крупой безумья бури щедрой.

Мужайся, Божее созданье,

закусывая ужас гетрой!

 

Тебе, как отсвистишь, примстится

покой, во сне прогонит вьюгу

                          к чертям

Сидящего десница.

По правую, как пишут, руку.

 

 

* * *

 

На зрителей, укрытых в чреслах кресел,

взирает провиденциальный зрак.

Ему спектакль давно не интересен,

а также вихри яростных ватаг.

 

Но эти, вроде верящие в нечто,

пришедшие погреться у огня,

занозящего ночь…

               Спешат беспечно

в Святой Буфет, ах – бормоча – фигня,

а – жалуясь – и тут вторая свежесть.

не чувствуя еще улыбки над

Того, кто, к ним испытывая нежность,

убрал к чертям «Сошествие во ад».

 

 

* * *

 

Теперь ряды мои редеют,

под пулями я упадаю,

а чай балтийский грудь не греет

опустошённую, когда я,

к мечте пристроившись щекою,

тянусь по сучьему веленью

осоловелою строкою

за измотавшей душу тенью

(сморгни, увидь её другою).

 

...В прокуренном трясясь с любимой,

на полке верхней качке вторя,

лететь к тоске неотвратимой

в глухой провинции у моря.

 

Пока вращаются колёсы

пущай очарованье тлеет.

пока попутчик красноносый

на нижней слушает, балдеет.

 

Предельной ясности уродцы

плясать начнут ещё не скоро,

из влажных уст не раздаётся

ещё упрека и укора...

 

Отважней нету варианта.

Но отмахнешься – слюни, ересь.

сей город, где зима расселась.

нам не покинуть воровато.

 

Где лица постны и тверёзы,

где в духе чёрно-белой прозы

стихи слагают, а морозы

тут останавливают слёзы.

 

Околевай же сгустком были,

в которой тускло, слякоть, пенье.

При виде мест, где вместе были –

нелепое сердцебиенье.

 

 

* * *

 

В Германию, к маменьке – пошлость какая –

приехал, и стало вдруг скушно.

                             Какая

бодяга записывать это тупая,

с торпедою сравнивать тело трамвая.

 

Записки спалю эти не путевые.

Прямые ли улочки были, кривые,

сусального замка слюнявые башни

да мельницы ветряные на пашне…

 

– О чем, бишь, шумишь?

– Да, вот, знаешь, не знаю.

Слова в гармонический ряд расставляю.

На Дрезден взирая, ворочая выю,

игрушечную, вишь, пою ностальгию.

 

Любовь подвела и София свинтила.

Духовная пища с зубов крокодила

шипучкою адреналинной, летейской,

не балует ныне в ночи европейской.

 

… На звезды глядеть, слушать речь, не вникая,

мамзели грубить – danke schon, Навзикая.

И, тело восточногерманское холя,

надсады искать, и смущенья, и горя.

 

 

* * *

 

После нежности этакий нуль наступает

и молчание наше с тобой сепаратно.

Ветер носит лишь то, что собака налает.

Пред глазами роскошные, жёлтые пятна.

 

Оживает лимонное сдутое сердце,

наполняется заново фибрами пыла.

И напомнив себе чудака-иноземца,

улыбнусь и кивну, что бы ты ни спросила.

 

То, что сблизило нас, превратилось в какой-то

незатейливый миф, вариант Вавилона.

Нужен новый огонь, а иначе когорта

просочится теней из остывшего лона.

 

Этот сумрак, ворующий у прозябанья

формы внешние, способ слияния с серым,

между мной и тобой исказит расстоянье,

заморочит, отдаст на поживу химерам.

 

Ничего не получится без передышки,

без дремучего глада – ни рая, ни лая.

Но докурим – и только: откуда дровишки? –

сможешь выдохнуть, щепкой безумной пылая.

 

Я, наверно, уже обречён на такое

беспрестанное о ерунде говоренье.

Прижиматься в жару в переполненном стоя

под шаманскую музыку сердцебиенья.

 

И дракон одиночества дышит в затылок,

и проносятся скопом фальшивые ноты…

 

Ритуал из молчанья, улыбок, заминок,

бронзы новенькой, стёртой бельем позолоты.

 

 

* * *

 

– Нет у меня друзей, окромя подруг,

крашеных их очей, маникюрных рук,

трепет вечерний, утренний лёгкий стыд

люб, не могу…

               – признавался седой пиит.

 

– Влага и нега у них обитают там,

где у друзей плотоядный сопел адам,

ярость и шум изрыгая, велик порой –

в час, когда не подагра и геморрой.

 

– Жизнь очень странно подводит, представь, итог –

с душ собирает накопленный треньем ток.

Видно, лишь этот страсти земной ампер

годен для поддержанья небесных сфер.

 

…Небо темнело, внимая хмельным речам.

Девочка пела, амур вынимал колчан.

Боги шипели: шняга, шальная чушь!,

в стёкла шрапнеля градом замёрзших душ.

 

* * *

 

Видений стайку поредевшую

уж как не бережёшь в суетах,

и на подругу залетевшую,

запутавшуюся в поэтах,

как не сердиться ни стараешься

и любишь дуру напоследок,

а всё одно – развоплощаешься

в субъект, чей дух землист и едок.

           

И надо понимать отчётливо,

в ком не иссяк Грааль горенья,

воспользоваться чтоб расчётливо

энергией их заблужденья –

наивноглазых дивных мальчиков

и ведьмочек заворожённых,

к тебе, мелькнувшему в журнальчиках

десятком строчек искажённых

(ну да, кокетничаю, чё уж там, –

нам всем позволено не всё ли?),

ревниво льнущих робким шёпотом,

восторгом острым первой боли.

 

Дарья Бонет. Красная девочка.

Бумага, тушь, 30Х30.