ИНТЕЛРОС > №4, 2020 > Стихотворения Наталия Елизарова
|
Наталия ЕЛИЗАРОВА (МОСКВА)
Родилась в городе Кашире Московской области. Окончила Литературный институт имени А.М. Горького. Член Союза Писателей Москвы. Автор поэтических сборников: «Осколок сна» (2006 г., Москва), «Черта» (2014 г., Смедерево, Сербия), «Страна бумажных человечков» (2019 г., Москва, «Арт Хаус медиа»), книги для детей «Мой ангел» (2015 г., Иркутск) и публикаций в периодике. Стихи переведены на английский, сербский, немецкий, польский, румынский, турецкий, даргинский, болгарский, венгерский языки. Живёт в Москве.
Тексты подборки Наталии Елизаровой объединяет тема зимы, но это лишь нить, на которую нанизаны и «сказки снежные» с «предчувствием счастья», и «стон, леденящий жильё», и радость Рождества, и грусть одиночества. Московский поэт Геннадий Калашников писал о Наталье: «Её стихи настолько искренни и точны, что выдерживают любую «прозаическую нагрузку», оставаясь стихами». Сейчас о поэтической искренности говорят многие, но читатель обычно верит только своим ощущениям, всегда хочет убедиться лично. Мы дадим ему такую возможность.
Д. Л.
* * *
Выпадет снег поутру: подойду к окну. Если меня вот так оставлять одну, сразу начну выдумывать сказки снежные. Что-то тревожно шепчется изнутри, словно за руку берёт, говорит: «Смотри, это – предчувствие снега, предчувствие счастья!». Нежный мой и далекий, ты не печалься, я не пойду в вечерние фонари, буду смотреть одна из окна луну.
* * *
Из стылого дня в ледяное нутро постели – свернуться, сложиться, словно тебя и нет. И только лишь ясное слово – рассвет… Но тьма и мороз и застывшие стёкла на деле. Бредёшь наугад, только ветер колючий в лицо, а хочется света, огня, тёплой радости в доме… Но ты одинока, как анахореты и вдовы, и черпаешь сил в разговорах с небесным Отцом. Идёшь через стужу, спасибо ему говоря за то, что дает испытания, вьюгу и ветер, за то, что любимые также вот мёрзнут на свете и мимо плывут в этом сумеречье января.
* * *
По застывшему озеру, крытому корками льда ты идёшь мне навстречу, только одна беда: в лёгком тумане, в искрящейся белизне словно не можешь ты подойти ко мне. Кажется – шаг, и трону тебя рукой, медленно падает снег, хрустит под стопой. Губы обветренно шепчут: «Иди…иди…». Каева льдинка сковала огонь в груди. Встреча нема, как чёрная полынья. Ждёт она жертвы, пусть только не ты, не я.
Холод сминает волю, сжимает плоть. Глыбу прозрачного льда нам не побороть. Убеждаю себя, что лед – это просто стекло. Не уходи за обледенелый склон.
* * *
Козерожья зима настигает, ступает на пятки, заставляет по дому искать на меху сапоги. Не услышав вопроса, киваешь обычно: «В порядке» и идёшь на работу – с работы, печёшь пироги, вяжешь варежки... Врёшь! Ты вязать не умеешь, не научена многим простым, но и важным вещам. В осень липнет хандра, а зимою, конечно, болеешь, что-то вечно роняешь и ранишься по мелочам. Не с кем слова сказать? Снегири – погляди – прилетели, и сидят на рябинах, и ягоды гордо клюют. Обещают под тридцать мороз и метель на неделе, Брось им крошек тогда или что там обычно дают?.. УМБА
Ольге Сульчинской
Здесь ощущенье света края понятней и ясней. И кажется, что жизнь чужая реальнее своей. Бредёшь, как тень, по белу снегу, не званная в дома, чьи крыши заметала слепо кудельница-зима. Скрипят под тяжестью ботинка брусчатые мостки, и с ёлок ледяная паутинка ложится на виски. И неба синего, ночного глубины далеки. Из тягостного, из земного рождаются стихи.
РОЖДЕСТВО
Снег, а в проталинах – чёрное крошево, ближе к дороге – огни. Друг, не грусти и не требуй хорошего, люди в печали – одни. Как рассветет, станет ясно и радостно, жить встрепенётся душа. Ох уж все эти загульные празднества: жизнь во хмелю хороша! После стоишь у разбитого, трещины – в мыслях, пустоты – в речах. Что там поёт эта светлая женщина, что-то про милость в очах? Звон растекается, улица светится, тянется к храму народ. Вот бы еще с ней когда-нибудь встретиться – с той, что так дивно поёт.
* * *
В списке ушедших становится больше имён, список живых, увы, нестерпимо краток. Клён облетел во дворе, из моих тетрадок памяти книгу сложи и, когда ты нем, то есть, когда слова и горьки, и смысла не добавляют к горечи, что внутри, просто открой – и на строчки мои смотри, а между ними читай – осторожно – мысли. Мало любила людей, но всегда – насквозь, и в лобовую, вдребезги – на осколки. Под руку тронешь: «Здесь осторожно – скользко». Вместе – надёжно, но всё же придется врозь. Ты не сжигай этих тонких черновиков, ибо тогда кто расскажет тебе о лете, о кузнецах в траве, о втором билете… Поезд в семнадцать: Москва. Ленинградский – Псков.
* * *
Летящий снег успеть заворожить, чтобы соткать салфетки кружевные. И просто есть на них, и просто жить. И яблоки наивно-наливные бросать в сугроб и видеть, как лежат, теряя яркость жизни уходящей. И руку до суставной боли сжать. Зима. Сугробы. Фрукты. Длинный ящик.
* * *
В Каменке нет камней, есть огромный ком – глыба из снега и льда обняла дома. Если до города ночью идти пешком или замёрзнешь, или сойдёшь с ума. Канешь в бессмыслицу жадной сырой степи, ляжет в низах туман, поглощая крик. Вроде бы молод ещё, вроде – кровь кипит, кинешься к зеркалу – смотрит седой старик.
* * *
Иней с еловых обиженных лап сыплется серебром. Вечер. Дорожка ведёт не в сад, а уводит к метро. Вечность мне в спину тебя кричать, варежкой рот зажав. Стало так холодно по ночам. С верхнего этажа крики доносятся: «Горько! Эй, суженый пьёт до дна!» Среди бессонниц и площадей я у тебя одна.
* * *
Я чищу снег, его здесь намело на три зимы, и каждый в тёплом доме сидит, пьёт чай, кругом белым-бело, в мои остервенелые ладони шершавый деревянный черенок ложится, как последняя надежда, весной когда-то прорасти он мог и корни дать и быть побегом свежим. Но вот зима, и стынет всё кругом, собаку прямо в будке заметает. Под белым пледом засыпает дом, и мир под песню вьюги засыпает. Гудят за перелеском поезда, и вот в полях закат уже алеет. Я не о чем ушедшем не жалею. Жаль, разве, что твой поезд запоздал.
* * *
Мне кажется, зима вновь сменится зимой, и эти глыбы льда, как сахар кусковой, что никогда не тает... Ну или, может быть, всё это – просто сон, и кто-то из мешка вверху просыпал соль, урон теперь считает. Но если претерпеть и таянье и грязь, то солнышко опять к нам кинется, смеясь, птиц пение услышишь… Но что оно для тех, кто выморожен весь, осталась только тень, осадок, сгусток, взвесь, и что теперь попишешь...
* * *
Вот так и вспомнится потом: мы – три фигуры в зимнем поле. Кобель, виляющий хвостом. Внутри ни радости, ни боли. Прогулка, и почти что март, пытаюсь догонять собаку, а позади – отец и мать, а впереди ещё, однако, полжизни – поле перейти по насту снежному, по корке, где каждый шаг – провал почти туда, куда уходят корни, куда уходят тихо все любимые неумолимо. Прогулка в средней полосе, машины пролетают мимо.
* * *
На дороге зимней – грязь, приглядишься – соль. И наступишь трижды, а всё ж не оставишь след. Эта боль в подреберье – только моя лишь боль, этот отблеск случайный – самый надёжный свет. Притаиться задумаешь, тенью безликой стать, в одеяла зарыться пуховые до весны, обезличить барашков и досчитать до ста, когда сын был маленький, были иные сны. А сейчас только чёрточки, палочки и тире, а сейчас только слёзы смолы на сухой коре.
* * *
И ветер, и стужа, и стон, леденящий жильё. О, горе чужое, мы в нём непрестанно живём. Главу отворотим, нам – мимо смотрящим, насквозь – так просто, привычно даётся движение вскользь. И вот, огибая неровности, скрепы, углы, мы угли к себе подгребаем и кучку золы, что рук не согреет, не даст разгореться костру. И наша душа застывает в сугробе к утру.
* * *
Спать осталось устало-блаженные семь часов: можешь книгу взять или сесть за компьютер – в сеть и войти в семейство не жаворонков, а сов, только утро снова разбудит – «клевать и петь». Наплевать, что светает к полудню и стынет день от мороза, ползущего к тридцати. Превращаешься в свой пуховик – голубую тень, маршируешь ей сипло: откуда-куда идти. Коченеют пальцы и замерзает мысль – та, спасительная: лучше обратно в дом. И змеится дорога, имя которой жизнь, заметая тебя чудным кружевом-серебром.
* * *
Врастать корнями в ледяное дно, узнать судьбу поющего в пустыне. Радеть о дальних, если не дано беречь своих. Не горько и не стыдно латать в ночи с прорехами бельё, кормить залётных птиц, котов приблудных. И прибирать, и украшать жильё, и целовать любимого прилюдно. Немилые, как много вас окрест, как душно, как мне тесно нынче платье. И тщетно ждать с утра благую весть, душа её – не сможет – не оплатит.
* * *
Каждый год примиряешься с февралём, с белизной и холодом заоконным. Так Господь задумывал мир, а в нём – суть зимы ледяной подковой. Скачет тройка в лес, а ты лишь блажишь вослед: мол, зима год от года становится тяжелее. «Холодно ль девице?» – никому и мороки нет, девица стынет, стонет и вот – стареет. Шаркая ботами, месит февральскую грязь, пташек прикармливает, кошек бродячих жалеет. Жизнь удалась? Ну, конечно же, жизнь удалась! Только бы смерть быстрее.
* * *
Хочется, чтобы с утра – мороз, чтобы ты пришёл, прямо с мороза, с утра, со снежинками на пальто. Я бы сказала тебе: «Как хорошо! Как же ты вовремя! Ну же, садись за стол, будем пить чай и завтракать». И ещё я говорила бы что-то, не знаю, о чём, ты бы легонько меня потянул за плечо... Чай бы остыл, на плите подгорел омлет. Я бы смотрела на снег – на тебя – на свет.
Сколько же зим, сколько долгих студёных лет не заметает позёмка забытый след.
* * *
Чистят дворники снег по ночам. Да, такого давно снегопада не бывало. В предутренний час ты – свидетель греха и распада. Вот стена в человеческий рост грязно-серого мятого снега. Вот таджик, набирающий горсть крупной соли и сыплющий слева и направо, все наши пути солоны, и от Мытной до Тульской снежной кашей солёной брести вдоль дороги нечищеной узкой, целиком занесённых машин, единичных светящихся окон, одиночек – нетрезвых мужчин, запоздавших домой ненароком. Мимо рынка, трамвайных путей, светофоров, мигающих жёлтым, круглосуточных баров, аптек и забытой, неубранной ёлки. Потоптавшись на станции ЗИЛ, погрозив электричке вдогонку, волочёшься домой по грязи и вздыхаешь – бессильно и горько. Вернуться назад |