«Поэзия неомодернизма» Александра Житенева — большой, амбициозный, подчас раздражающий своей однобокостью труд. Амбициозность его не столько — и не только — в величине: почти 500 теоретически насыщенных страниц; и не в эрудиции (2159 примечаний); и даже не в охвате (разбираются стихотворения 71 «неомодерниста», процитированы десятки модернистов, привлечены самые разнообразные критические дискурсы). Источник неоспо­римой силы книги — в ее притязаниях и главной цели: предложить единые концептуальные рамки, позволяющие проанализировать и осмыслить не­официальную русскую поэзию последних пятидесяти лет (приблизительно с 1960-х по 2010-е годы). Эта задача оборачивается также ограниченностью книги и даже губит ее.

Желание — можно назвать это соблазном — создать теорию, способную породить генеалогию для неофициальной культуры, объяснимо, причем не только соображениями академического продвижения. Последние пятьдесят лет русской культуры были невероятно фрагментированы, даже по меркам XX и начала XXI века. Хочется найти объединяющую нить в этом огромном и важном корпусе текстов. Кроме того, с распадом Советского Союза гра­ницы культурной власти оказались полностью размыты, если не стерты. Имеется, следовательно,благоприятная возможность для реконцептуализации последних пятидесяти лет русской поэзии (и не только поэзии). Нако­нец, неадекватность постмодернистского прочтения русской поэзии этого пе­риода, особенно если брать в качестве поэтического канона неофициальную культуру, предстает все более очевидной. Своевременная книга Житенева стремится — быть может, с чрезмерным рвением — заполнить эти лакуны.

Как и постмодернизм, «неомодернизм» Житенева определяется относи­тельно модернизма. (Чем «неомодернизм» отличается от постмодернизма, будет рассмотрено ниже.) В каждой из трех глав книги, занимающих при­мерно по 150 страниц, прочерчивается одна и та же генеалогия: от модер­низма к «неомодернизму» (в последнем выделяются два ответвления: «дру­гая» поэзия 1960—1970-х и «актуальная» поэзия 1990—2000-х). Первая глава погружает нас в эстетическое и метафизическое измерения русского модер­низма и неомодернизма, вторая исследует модернистское и неомодернист­ское художественное видение и аксиологию, третья сосредоточена на струк­туре текстов и моделировании их рецепции. Каждая глава, в свою очередь, состоит из трех параграфов. Эти параграфы следуют той же схеме, описывая эволюцию понятия (например, художественной субъективности) от его пред­полагаемого истока в модернизме до переприсвоения и трансформации сначала в «другой», а затем в «актуальной» поэзии. Безотказный механизм!

Всеобъемлющая теоретическая конструкция, движущая книгой, — это «не­классическое художественное сознание», иными словами, эстетика после смерти картезианского cogito с его незыблемым объективным миром, который надлежит познать и подчинить. Идея неклассического сознания не является изобретением Житенева, но он подчеркивает в ней, прежде всего, один аспект:

В нашем понимании определяющим признаком «неклассического художе­ственного сознания» является принципиальный отказ от финализма, от всех «ставших» и «готовых» форм самоидентификации, культурного со­знания, художественной практики. Неклассический мир — это мир без уни­версальных решений (с. 19).

 

По мысли автора, это неклассическое художественное сознание объединяет как модернистов, так и (соответственно) неомодернистов. Различие между модернистом и неомодернистом (здесь можно было бы говорить о поэтиче­ских поколениях, однако Житенев тщательно избегает такого подхода) со­стоит вотношении к этой (очевидно постницшеанской) парадигме неклас­сического художественного сознания. Согласно Житеневу, русские модернисты воспринимают современный мир как мир отчуждения и раздроб­ленности, отягощенный «косностью материального бытия» (с. 110). «Долг» художника — преодолеть это состояние посредством «экстаза» субъективно­сти, ориентированной на самопреодоление, трансценденцию («прейди самого себя» Вяч. Иванова). Благодаря «расширению восприятия» поэт воскресит слово, мир и свое «я». Увы, этот иррациональный утопический проект ока­зался неосуществим — мы, неомодернисты, добавили бы «конечно» — в силу самой человеческой природы: «Сама идея трансцендирования предполагала сохранение границ, которые "экстаз" только отдалил, но не снял. Прейти ока­залось возможным любую данность, но не себя самого» (с. 24). Как только выяснилось, что достижение абсолюта возможно «лишь на время», источник модернизма, как он определяется в книге, иссяк.

Неомодернисты, по Житеневу, в два этапа (сначала в «другой», затем в «ак­туальной» поэзии) осознают эту проблематику модерна, как его понимали их «отцы», но порывают с его притязаниями на преображение жизни — снача­ла нейтрализуя его логику посредством различных стратегий абсурдизации (в «другой» поэзии), а затем путем усиления (в поэзии «актуальной») многих позитивных «слабостей», присущих неклассическому сознанию. Вместо того чтобы, подобно модернистам, пытаться преодолеть онтологическую неопре­деленность, неомодернисты принимают ее, стремясь уже не к универсальной, а к личной ивременной трансценденции в мире, лишенном внутренней цели:

Неомодернизм снимает последнюю «телеологическую» устремленность культуры, постулируя принципиальную незавершимость любого миропреображения. Глобальные жизнетворческие проекты невозможны в нем не в силу отказа от трансцензуса, а в силу того, что всякое «плавление жизни» возможно только здесь и сейчас, и его результаты не выходят за рамки этого hic et nunc. Типология мышления предшествующей эпохи подвергается пе­ресмотру именно с этих позиций (с. 26).

 

Это смирение, или художественный кенозис, имеет множество последствий, включая замещение идеи прогресса «безвременьем» (вызванное отказом от линеарности и целеполагания), возникновение децентрированного субъекта в качестве нового лирического голоса (который в конечном итоге становится многомерным и уникальным событием, а не лично-универсальным присут­ствием) и признание центральной проблемой поэзии конфликта между язы­ком и репрезентацией, образом и смыслом. По Житеневу, все это «есте­ственно» перетекает от модернизма к неомодернизму. В лишенном центра центре («пустоте», по слову В. Кривулина (с. 216)) этого последнего — «смерть автора» с его привилегией создавать вечные ценности:

Специфика ценностного сознания «бронзового века» по сравнению с веком серебряным состоит в отвержении представления о «точке зрения» как «не- заместимом» месте в бытии, в неприятии самого предположения о возмож­ности такого места. Онтологическая неукорененность субъекта видится абсо­лютной, допущение, что данность можно трансцендировать полаганием ценностей, — безосновательным. Универсальное для «бронзового века» пред­ставление об истине как состоянии исключает возможность апелляции к не­зыблемости ценностного абсолюта. Возникающая коллизия множественности истин-состояний заставляет отказаться от мысли, что такого рода абсолют су­ществует, поскольку множественность — это не только противоречивость зна­ния, но и несоизмеримость, рассогласованность его аспектов (с. 212).

 

Это «прочтение», во многом постструктуралистское, того, что пришло после модернизма, имеет немало общего с постмодернистским подходом. Тем не менее Житенев противится такому сближению, настаивая на безусловном отличии: в его глазах постмодернизм основывается «лишь» на «ревизии» мо­дернистских исходных установок и категорий (с. 467), в то время как неомо­дернизм занят ихобновлением. Более того, если постмодернистская фрагмен­тарность восходит к представлению о бытии как неустранимом хаосе, то неомодернист, утверждает Житенев, способен этот хаос преодолеть — хотя бы временно, здесь и сейчас. В отличие от постмодернизма,

в неомодернизме нелинейность высказывания связана не с фрагментар­ностью мира, а с идеей его многомерности. Расслоение текста репрезентирует не распад сознания, но множественность непрослеживаемых связей, исклю­чающих последовательное развертывание в едином пространстве (с. 468).

 

«Справедлива» ли такая оценка ограничений постмодернизма, решать не здесь. Она, безусловно, вводит четкое (слишком четкое?) разграничение, обеспечи­вающее концептуальную сетку, которая позволяет осуществить ряд впечатляю­щих прочтений головокружительного разнообразия поэтических текстов, ко­торые «вдруг» подпадают под одну, пусть и сложно устроенную, рубрику. Теперь надо назвать поэтов поименно, в порядке их появления, поскольку они образуют единое — безрукое, зато многоголовое — тело: Л. Чертков, Н. Кононов, Е. Фанайлова, М. Степанова, А. Анашевич, О. Григорьев, Г. Сапгир, Т. Кибиров, А. Родионов, К. Корчагин, В. Филиппов, В. Исаянц, С. Завьялов, М. Амелин, А. Кривулин, М. Айзенберг, П. Настин, Г.-Д. Зингер, А. Глазова, С. Стратановский, А. Величанский, А. Найман, Е. Хорват, К. Капович, И. Померанцев, Б. Херсонский, И. Бродский, А. Миронов, М. Генделев, А. Цветков, О. Юрьев, В. Павлова, Д. Воденников, Д. Бобышев, А. Драгомощенко, Ш. Абдуллаев, А. Скидан, А. Порвин, В. Бородин, Вс. Некрасов, М. Еремин, Г. Айги, И. Ахметьев, Ры Никонова и Сергей Сигей, Д. Авалиани, А. Горнон, В. Строчков, А. Сен-Сеньков, Н. Скандиака, А. Монастырский, Д. Пригов, Л. Рубинштейн, П. Арсеньев, Р. Осминкин, Д. Гатина, П. Жагун, О. Пащенко.

Длинный список, но при этом такой, который, по определению, взывает к продолжению. И в то же время он слишком длинный. Проблема здесь не столько в выборе поэтов или стихотворений и не в их нередко блестящем ана­лизе, сколько, как уже было замечено выше, в редукционистском методе опре­деления модернизма. Если акцент на субъективности, жизнестроительстве, времени и трансценденции, высказывании и экстазе, вне всякого сомнения, имеет эвристическую ценность, все же остается неясным, схватывает ли пред­ложенное автором определение «сущность» модернизма (русского или нет) и обладает ли вообще модернизм единой сущностью. В самом деле, если мы бро­сим взгляд за пределы России и возьмем в качестве отправной точки, напри­мер, Мане (как это делали некоторые русские модернисты), то модернизм предстанет скорее актом демистификации, а не мифотворчества, гиперинтеллектуализации, а не желания высказаться, политики в большей степени, чем трансценденции. Иначе говоря, «неомодернизм» уже присутствует в модернизме. В этом смысле одна из слабостей «Поэзии неомодернизма» в том, что, стремясь продемонстрировать амбивалентность неомодернистов по отноше­нию к их предшественникам, автор недостаточно внимателен к амбивалентно­сти самих модернистов по отношению к «классическому» сознанию, которое они унаследовали. Другими словами, описание «модернизма» тяготеет к од­нобокости, что идет вразрез с чрезвычайной сложностью этого явления. При­знавая, вслед за другими исследователями, что в модернизме имелось два «момента» (собственно модернизм и авангард), Житенев не задействует это разграничение ни в своем анализе модернизма, ни в анализе неомодернизма. Таким образом, теоретическая приверженность к всеобъемлющему единству не позволяет автору разглядеть захватывающие различия, разрывы и многообразие не только внутри модернизма, но и внутри неомодернизма. Бесспорно, одним из «побочных эффектов» книги является то, что она показывает неве­роятное бурление и подъем русской поэзии последних пятидесяти лет. Однако настаивание на схеме, помещающей в одну лодку Бродского и Пригова, Шварц и Драгомощенко, Фанайлову и Порвина, сулит зачастую больше потерь, чем приобретений. То же самое верно и в случае теоретиков: Борис Иванов, Ми­хаил Айзенберг, Виктор Кривулин, Ольга Седакова и Борис Гройс становятся частью одного, непомерно единообразного «текста». Такого рода слияние вы­глядит особенно проблематичным при обсуждении «другой» и «актуальной» поэзии. Начать с того, что Житенев использует эти обозначения так, как если бы они были частью одного концептуального континуума; между тем, одно из них является социологическим, тогда как другое — эстетическим. Более того, при обсуждении, весьма проницательном, поэзии 1990—2000-х его собствен­ный анализ, выделяющий два направления в «актуальной» поэзии (первое тя­готеет к полной утрате подлинности и индивидуальности в своего рода постли­рической поэзии, второе взыскует прямоты, личного присутствия и чуть ли не неистовой непосредственности высказывания), наводит на мысль, что «акту­альной» поэзии больше подошло бы определение «антимодернистская», чем «неомодернистская». Это потенциально плодотворное различие не проведено.

При том что список неомодернистов велик, он исключает всех советских поэтов, даже тех, которых в свое время считали «неомодернистами». Делает ли это Вознесенского и Соснору неоклассицистами? Конечно, нет. Напраши­вается вопрос: что существует за рамками постмодернистской и неомодернистской генеалогий, признаваемых в книге, и что могло бы послужить их признаками? Не менее важно и то, что советская поэзия и «официальная» поэ­зия постсоветского периода, без сомнения, так или иначе влияли на «неомо­дернистов», однако теоретическая модель Житенева (русский модернизм ^ русский неомодернизм) не допускает обсуждения такого влияния.

Это приводит к самому главному недостатку книги: отсутствию интереса или хотя бы отдаленного намека на осмысление того, какое воздействие на русскую поэзию XX—XXI веков оказали исторические события. Я понимаю, что такое небрежение оправдано тем, что «Поэзия неомодернизма» — книга по теории, а не по истории литературы; но можно ли разделять их глухой сте­ной, тем более в исследовании, которое несет на себе недвусмысленные черты диахронического подхода (прослеживая развитие русской поэзии приблизительно от 1900-го до 2010 года)? Эта затушеванная историчность — парадокс, поскольку изложение в значительной степени строится как на идее линеарности, так и на прямых цитатах из поэтов-теоретиков модернизма и «неомо­дернизма» — с целью «историзации знания» (с. 20). Действительно, работа и впрямь нередко выливается в коллаж цитат, главным образом в форме опи­саний поэтами и теоретиками их эстетических, философских и формальных намерений (ключевое слово здесь «автометаописание»). К сожалению, Житенев не дает себе труд прочитать ихкритически, что позволило бы прибли­зиться к пониманию того, как русские поэты втягивались в тяжбу с историей, порой вопреки самим себе. В любом случаеистория втягивала их (как и лю­бого из нас, что взывает к саморефлексии, от которой книга уклоняется). Без сомнения, «безвременье» — это не только неомодернистская позиция, воз­никшая в рамках эстетического опыта, но реакция, которую можно назвать политической, на застой. Да и как рассказать о воздействии обэриутов на нео­модернизм, не обратившись к перипетиям, в ходе которых их наследие было «потеряно» и «открыто»? (Житенев, правда, упоминает о важности «догутенберговского», рукописного периода самиздатской культуры, но, как это обычно происходит в его задающей стремительный темп, широкомасштабной книге, эта ключевая и захватывающая тема не получает должного внимания.) Пути, какими неофициальная культура функционирует до наших дней, тре­буют прямого обращения к социально-политической жизни, ее невозможно отбросить. Неофициальная культура, которая по-прежнему существует, озна­чает сегодня нечто иное, чем то, что она означала в 1968 году.

Целеустремленность книги имеет тенденцию заслонять и другие плюра­листические аспекты неомодернизма. Очевидно, что разные неомодернисты обращались (и по-прежнему обращаются) к разным модернизмам (религиоз­ному, символистскому, футуристическому, акмеистическому и т.д.). Внима­ние к интертекстам — полностью отсутствующее в книге — могло бы выявить это измерение неомодернизма. Наконец, исключение из рассмотрения взаи­моотношений иностранной и советской поэзии с русским модернизмом и неомодернизмом накладывает необязательные ограничения на наше пони­мание как русского модернизма, так и русскоязычной поэзии последних пя­тидесяти лет. Подобная теоретическая открытость могла бы помочь иссле­дованию точнее определить русскость (не в этническом, а в литературном смысле) «русского неомодернизма» и даже способствовать установлению ха­рактеристик нерусского «неомодернизма», каковой, без сомнения, суще­ствует. Практикуемый же в книге подход откровенно игнорирует факты, сви­детельствующие о глубоких связях русского модернизма и неомодернизма с общемировым Zeitgeist'ом. Это нежелание обратить свой взгляд за пределы генеалогии русского модернизма-неомодернизма особенно удивляет, учи­тывая, что первые две цитаты в книге принадлежат крупнейшим западным философам-теоретикам XX века — Теодору Адорно и Гансу-Георгу Гадамеру.

Тем не менее «Поэзия неомодернизма» представляет собой долгожданное и крайне важное начало разговора о месте «бронзового века» в истории и се­годняшнем дне русской поэзии. За это мы должны быть автору благодарны. К сожалению, он слишком часто позволяет своей приверженности теории взять верх над более открытым, продуктивным и убедительным рассказом о том, «что в действительности произошло» — и по-прежнему происходит — в неофициальной и официальной культуре в России и во всем мире.

Перевод с англ. А. Скидана