После Февральской революции императорские театры^[1], ставшие теперь го­сударственными, столкнулись с совершенно новой публикой. Ее состав начал резко демократизироваться — наряду с театралами времен Империи в зри­тельном зале все чаще появлялись члены Советов и других общественных организаций, рабочие и солдаты петроградского гарнизона. Большинство этих «новых зрителей» искренне, с большим интересом, хотя и в меру свое­го понимания наслаждалось образцами высокого сценического искусства. Тем не менее приобщение «улицы» к театру неминуемо позволило проник­нуть в его стены и определенно криминальным элементам, и просто разнуз­данным, маловоспитанным личностям, которые на условной «улице» всегда присутствовали. Ситуация усложнялась из-за наблюдавшегося после Фев­ральской революции всеобщего падения дисциплины, которое затронуло и театральных служащих. Следствием этих процессов стал рост воровства, а также появление отдельных случаев хулиганского поведения в государст­венных театрах.

С проблемой воровства императорские театры сталкивались еще до ре­волюции. Нами был изучен ряд архивных дел, отложившихся в фонде Ди­рекции императорских театров в РГИА («О происшествиях (1914 г.)»^[2], «О происшествиях (1915—1916 гг.)»^[3], «О происшествиях (1917 г.)»^[4], «О про­исшествиях (1917 г.)»^[5], «Кража казенного имущества (1914—1922 гг.)»^[6], «О происшествиях (1914—1920 гг.)»^[7]), в которых собран массив сведений о различных происшествиях в петроградских театрах, в том числе воровстве, за 1914—1917 годы. Отметим, что эти сведения являются неполными — в упо­мянутых делах были зафиксированы далеко не все подобные инциденты (мы еще будем иметь возможность убедиться в этом применительно к собы­тиям 1917 года). Тем не менее, представляя собой однородный по структуре и происхождению исторический источник, указанные делопроизводственные документы могут дать определенное представление о динамике воровства в императорских театрах Петрограда за три предреволюционных года и во время революции.

Итак, в 1914 году было отмечено четыре случая воровства: пропажа бу­мажника у хориста Мариинского театра^[8], попытка выноса малолетним рабо­чим-полотером металлического подноса из театрального буфета^[9], а также кража оборудования (стального троса и медных труб вместе с гайками) из Александринского и Мариинского театров (обе кражи, скорее всего, были со­вершены рабочими во время ремонта театров)^[10]. Только один случай мелкой кражи (сапог из гардероба Дирекции театров) относится к 1915 году^[11]. Зато в 1916 году проблема воровства резко обостряется — документы фиксируют целых шесть инцидентов: четыре кражи (пальто и шапки театрального порт­ного, костюма из костюмерной мастерской, а также двух предметов оборудо­вания: «ремня от аппаратов» и «шелкового чехла с веревочного подъема»^[12]), один случай мошенничества (при получении зарплаты за одного из рабочих расписался и забрал деньги другой человек^[13]) и одну утрату (холста) с подо­зрением на кражу^[14]. Можно предположить, что одной из причин увеличения количества случаев воровства в 1916 году стал набор значительного количе­ства новых работников на должности технического персонала — взамен ста­рых служащих, призванных на войну.

Что касается 1917 года, а точнее, периода между Февральской и Октябрь­ской революциями — за это время в театрах, согласно делам архива Дирек­ции, произошло пять краж (подробнее об этих инцидентах будет рассказано ниже) и одна утрата казенного имущества^[15]. Отметим также, что зафиксиро­ваны еще две кражи: в феврале (до революции) и в декабре 1917 года^[16]. Таким образом, общий «счет» за 1917 год показывает тенденцию незначительного роста по отношению к году предшествующему. Для того же чтобы ответить на вопрос об особенностях воровства в театрах в период революции, опреде­лить его участников и масштабы украденного, необходимо обратиться к фак­тическому материалу, привлекая для этого не только дела архивного фонда Дирекции театров, но и другие источники.

Первые случаи воровства в театрах относятся еще ко времени Февраль­ской революции. 18 марта 1917 года исполняющий обязанности гардеробмейстера Мариинского театра (и по совместительству артист балета^[17]) Н.А. Печатников доносил управляющему Петроградской Конторой государственных театров барону В.А. Кусову: «В первые дни революции, когда горел Литовский Замок, по народу и солдатам, толпившимся у Замка, была произве­дена стрельба из пулемета, кто стрелял и откуда не выяснено, но почему-то показалось, что стреляют из Мариинского театра, тогда рабочие и солдаты проникли в театр со стороны Офицерской ул. и, поднявшись по парад­ной лестнице, выломали дверь в хоровые уборные, где были приготовле­ны костюмы оп[еры] "Майская Ночь", и из всех шкафов повыкидали [так в тексте. — П.Г.] находящиеся как на руках арт[истов] хора, так и в разбор­ной вещи, сапоги, трико, перчатки и пр. При всем этом находился вахтер, по словам которого, о случившемся было им своевременно сообщено Полициймейстеру театра.

Выломанная дверь в продолжении нескольких дней не заделывалась и только когда собрались служащие Гардероба, ее наскоро заколотили своими средствами; что же касается вещей, пропавших за это время, то установить это теперь нет никакой возможности, но все же чувствуется большой недо­статок обуви, белья и трико»^[18]. Данные события показали необходимость привлечения дополнительных сил к охране театров. До революции (сведения за декабрь 1914 года) охрану Мариинского театра обеспечивали двенадцать сторожей, работавших в три смены (то есть четыре сторожа одновременно), а также четверо служащих «специальной службы» (плотников и осветите­лей); за Александринский театр отвечали девять сторожей, работавших также в три смены^[19]. 1 марта 1917 года артистом оперной труппы Мариинского те­атра В.Ф. Безпаловым были организованы воинские караулы (всего было за­действовано 40 солдат) для охраны Мариинского, Александринского и Ми­хайловского театров, а сам В.Ф. Безпалов вскоре был назначен комендантом петроградских государственных театров^[20].

Несмотря на принятые меры, с проблемой воровства государственные те­атры сталкивались на протяжении всего периода революции. Так, 27 марта заведующий зданием Мариинского театра граф Н.Г. Менгден доносил Петроградской Конторе государственных театров, что вечером прошедшего дня во время концерта^[21]были украдены пальто и фуражка курьера оркестра Мариинского театра Кирсанова и пальто плотника того же театра Щербакова^[22]. По­лучив указание расследовать этот инцидент, Н.Г. Менгден отправил 7 апреля в Контору примечательное донесение: «Доношу Конторе, что произвести рас­следование по делу кражи вещей 26 Марта во время концерта в Мариинском театре в данном случае не представляется возможности, так как доступ на сцену и вообще во все помещения театра был совершенно свободный и кто хотел, мог проникнуть куда угодно. Вся сцена была переполнена солдатами. Украл, по всей вероятности, пальто курьера Кирсанова нижний чин, так как он оставил на том месте, где была фуражка Кирсанова, свою форменную ста­рую фуражку». На таком документе управляющему Конторой В.А. Кусову оставалось лишь поставить резолюцию «К сведению», что он и сделал^[23].

Интересно, что в этот же день (7 апреля) в Мариинском театре произошла новая кража (и такая же мелкая — были украдены три пальто и четыре би­нокля, принадлежавшие театральным капельдинерам К. Гуданису, И. Поля­кову и Д. Никитину)^[24]. И в этом случае воров, по-видимому, обнаружить не удалось; Н.Г. Менгден смог лишь установить, что «воры действовали по ука­занию лица, хорошо знакомого^[25] с расположением помещений в театре»^[26]. Дело было передано на расследование в милицию^[27].

Одновременно произошла кража и в Александринском театре, по поводу которой директор театров В.А. Теляковский записал 7 апреля в своем днев­нике: «Наблюдение за Театрами стало небрежное. Из моей ложи в Алексан­дрийском Театре, напр[имер], пропали часы — и никто за это не хочет отвечать»^[28]. На следующий день В.А. Теляковский вновь вернулся к этой теме: «В Театрах начинают учащаться пропажи и воровство. На днях из моей ложи пропали бронзовые часы — причем в ложе никого в этот вечер не было — трудно предположить, что могли присутствовавшие в Министерской [ложе] унести эти часы^[29], тем более, что часы довольно большого размера и не могут быть унесены незаметно. Мне кажется, что дело это сделано не без участия своих. Сторожа отказываются»^[30]. По поводу кражи часов из директорской ложи Александринского театра 8 апреля было заявлено в милицию; инфор­мация об инциденте просочилась и в газеты^[31].

В прессе весной 1917 года писали и о таком явлении, как свобода доступа в ранее закрытые для зрителей части театральных зданий. «При прежнем режиме вход за кулисы на казенной сцене строго воспрещался посторонним лицам, — отмечалось в "Петроградской газете". — Чтобы проникнуть на сцену, требовалось каждый раз разрешение полицмейстера». Зато теперь «ку­лисы открыты для всех и артисты очень довольны этим, так как имеют воз­можность во время спектакля выслушивать мнения о своей игре и исправ­лять свои ошибки»^[32]. Прочитавший эту заметку В.А. Теляковский записал 16 апреля в дневнике: «довольно наивно, но главное, при этом удобстве из моей ложи пропали часы — а из оркестра Мариинского украдено 5 инстру­ментов, о том же, что исправлены ошибки игры, пока не слышно. О кражах же имеются неопровержимые доказательства»^[33].

Отметим, что кража инструментов из оркестра Мариинского театра также произошла 7 апреля (этот день оказался очень плодотворным для воров) и по­влекла за собой значительные последствия. Вскоре после нее (не позднее 11 апреля, когда В.А. Теляковский распорядился доложить об этом комиссару Ф.А. Головину^[34]) артисты оркестра С.Р. Антонов и М.А. Плотников подали прошение на имя Ф.А. Головина, в котором говорилось, что из помещения ор­кестра Мариинского театра «украдено 5 инструментов: кларнет, гобой, анг­лийский рожок, басс-кларнет и фагот. Мы, потерпевшие, с своей стороны ор­ганизовали розыск и три инструмента: кларнет, гобой и английский рожок нашли, а остальные два инструмента, по нашему убеждению, не будут разыс­каны, потому что купило их одно лицо и во избежание ответственности, веро­ятно, уничтожит^[35]». «Положение наше безвыходное, — продолжали музы­канты, — этих инструментов купить нельзя, потому что единственная фабрика, их производившая, находится в Германии и, по слухам, владелец убит на войне. Есть выход следующий: нужно поехать в Швецию и там заказать, но для этого требуется денег, которых у нас нет. Причем на все время, пока будут делать инструменты, надо там жить, так как инструменты должны быть пригнаны по нашим пальцам. Пока же мы не у дел и вся наша работа перешла к нашим то­варищам, и без того обремененным^[36] работой». Сообщая также: «у нас имеются летние контракты на сезон, выполнить мы их не можем и материальный ущерб от этого очень большой», артисты просили «Г. Комиссара войти в наше положение и приказать выдать нам суммы, на которые мы могли бы приобрести инструменты и возместить понесенные убытки»^[37]. Конкретно С.Р. Антонов и М.А. Плотников просили выдать им авансом по 1000 рублей каждому^[38].

Прошение С.Р. Антонова и М.А. Плотникова было поддержано В.А. Теляковским. В представлении Ф.А. Головину, составленном от имени Дирек­ции государственных театров 17 апреля, после пересказа доводов оркестран­тов отмечалось: «Со своей стороны Дирекция удостоверяет, что названные инструменты относятся к разряду таких, которые должны быть изготовлены для артиста, ими пользующегося, лично. Поэтому приобретение таких ин­струментов в казну являлось бы нецелесообразным. Признавая предполо­женный просителями заказ инструментов в Швеции единственным выходом из создавшегося положения, Дирекция поддерживает настоящее ходатайство, так как без этих инструментов оркестр при исполнении опер обойтись не может»^[39]. 20 апреля Ф.А. Головин разрешил выдать просимые деньги^[40].

В тот же день, 20 апреля, В.А. Теляковский записал в дневнике о новых кражах в театрах: «Опять поступило заявление из Мариинского Театра о про­пажах у хористок каракулевой шубки и муфты, причем шубка оценивается в 600 р. Удивительно, как хористы, жалуясь на недостаток содержания и за­работка, имеют столь ценное платье^[41]. У курьера оркестра тоже пропало пальто^[42]. Я сказал Малько^[43], что артистам необходимо назначать дежурство, имея в своем распоряжении сторожей — ибо, по-видимому, эти пропажи делаются хроническими и администрации невозможно за них отвечать»^[44].

Май 1917 года, когда государственные театры, завершив сезон, закрылись на летний период, также не обошелся без происшествий. 24 мая заведующий освещением Мариинского театра Г.С. Леонов составил рапорт на имя помощ­ника управляющего Канцелярией главноуполномоченного по государствен­ным театрам^[45] С.Л. Бертенсона, в котором доводил до сведения последнего, что «13-го сего Мая заметили пропажу 6-ти штук свечных одиночных бра (брон­зовых). Осветитель Василий Капитонов, находясь по личным делам на Тол­кучем Александровском рынке, встретил поденного осветителя Мариинского театра Ивана Васильева, продававшего 4 бра, очень похожих на пропавшие.

По моему предположению, таковые и были пропавшие»^[46]. На рапорт наложил свою резолюцию сам управляющий Канцелярией Л.Д. Мецнер: «1) Жалованье задержать. 2) П.А. Рождественскому поручить расследовать». 30 мая помощник заведующего постановками П.А. Рождественский предста­вил в Канцелярию рапорт, в котором доносил, что, по словам опрошенного им Г.С. Леонова, «означенные 6 шт. бра были сняты со стен 2-го и 3-го ярусов перед Рождеством 1916 года и находились на хранении в кладовой, находя­щейся в общем помещении осветителей вместе с другими вещами освети­тельного характера^[47]. Самые бра находятся в ведении Заведывающего зда­нием Мариинского театра, но по хозяйственным описным книгам по театру не значатся, почему и стоимость их определяется приблизительно, принимая во внимание существующую дороговизну (вес их по 5 / ф.) в 20 р. штука (до войны стоили рублей 8—9)». Касаясь вопроса о виновности осветителя И. Васильева, Рождественский указывал, что «Васильев если и не сознавался в похищении бра, но, по словам осветителей Есененка и Столяниса, и не отрицал». О самом И. Васильеве в рапорте говорилось, что он «был взят в Сен­тябре 1916 г. поденным рабочим на сезон по просьбе отца его — столяра Мариинского театра, который, по частным сведениям, запирал в своей квартире все вещи исключительно от сына» (характеристика, как видим, исчерпываю­щая). Допросить осветителя В. Капитонова П.А. Рождественскому не удалось «ввиду его отъезда из Петрограда в отпуск»^[48].

На рапорте П.А. Рождественского заведующий зданием Мариинского те­атра Н.Г. Менгден сделал приписку о том, что о снятии бра ему ничего не было известно^[49]. Основываясь на этом, Л.Д. Мецнер наложил 6 июня резо­люцию, в которой указал, что Г.С. Леонов, «сняв бра без ведома и согласия Заведывающего зданием театра», взял на себя их сохранность и теперь «считается ответственным за казенный ущерб». Соответственно управляю­щий Канцелярией велел «предложить Г. Леонову внести разницу между стоимостью 6 шт. бра по современной расценке меди и тою суммою, кото­рая удержана с поденного Васильева (120 р. — 30 р. = 90 р.)^[50] или, отыскав аналогичные бра на рынке — представить их в Канцелярию». Кроме того, Г.С. Леонову было «поставлено на вид» «снятие без разрешения не доверен­ного ему имущества»^[51].

Дело о краже шести бронзовых бра интересно тем, что оно, в отличие от большинства других подобных случаев, было доведено до конца. Рассмотрев механизм расследования и вынесения «приговора», можно сделать ряд на­блюдений. Во-первых, следует констатировать наличие в системе государст­венных театров своеобразного «ведомственного судопроизводства», нормы которого отличались от норм уголовного права. Так, И. Васильев, с заработка которого удержали 30 руб., был, очевидно, признан виновным в краже (хотя прямых доказательств его виновности «следователю» П.А. Рождественскому обнаружить не удалось). В то же время большую часть ущерба пришлось оплатить не ему, а материально ответственному лицу (Г.С. Леонову). Во-вто­рых, отметим, что это дело, явно носящее уголовный, а не дисциплинарный характер, не было передано в милицию или Временный суд^[52] («приговор» был вынесен управляющим Канцелярией главноуполномоченного по государственным театрам). В-третьих, обратим внимание на тенденцию при­влечения театральных рабочих^[53] к расследованию случаев воровства в теат­рах. В дальнейшем она получит развитие: начиная с августа 1917 года, после возникновения в государственных театрах местных комитетов рабочих и слу­жащих, члены месткомов стали активно участвовать в раскрытии подобных преступлений^[54].

В летний период случаи воровства в театрах становятся более редкими в связи с прекращением спектаклей (а значит, ввиду отсутствия состоятель­ной публики и артистов, упала и привлекательность театров как объектов во­ровского промысла; кроме того, наиболее легкий путь доступа в них — в каче­стве зрителей — был летом перекрыт для воров). Тем не менее отдельные инциденты происходили и в это время. Так, 19 августа вр. и. д. заведующего зданием Мариинского театра Г.К. Столица рапортовал в Канцелярию главноуполномоченного по государственным театрам: «Ввиду того, что несущий ка­раульную службу караул в Мариинском театре не на должной высоте, дока­зательством чего служит совершенная в караульном помещении кража, да и вообще, по моему мнению, в настоящее время он является лишним, ходатай­ствую об упразднении вышеназванного караула»^[55]. С рапортом Г.К. Столицы были ознакомлены заведующие зданиями Михайловского (А.Е. Крылов) и Александринского (Н.В. Волков) театров, выразившие согласие с мыслями своего коллеги о совершенной бесполезности воинских караулов^[56]. В итоге 23 августа караулы во всех трех театрах были сняты^[57]. На следующий день комендант петроградских государственных театров В.Ф. Безпалов соста­вил донесение на имя главноуполномоченного по государственным театрам Ф.Д. Батюшкова, в котором, оповещая о снятии караулов, писал: «По наве­денным мною справкам, для восстановления военного караула при Государст­венных Театрах необходимо снова войти с ходатайством в одну из военных организаций. Но в данное время я считал бы вполне возможным обойтись без военного караула^[58], и хотел бы получить от Вас определенные указания по этому вопросу»^[59]. Беспокойство В.Ф. Безпалова было вполне объяснимо — с упразднением организованных им в дни Февраля воинских караулов суще­ственно сужалась сфера его полномочий в театральном ведомстве. В тот же день, 24 августа, Ф.Д. Батюшков наложил на донесение коменданта театров резолюцию, окончательно разрешавшую поднятый им вопрос: «Согласен снять воен[ные] караулы ввиду возможности обойтись своими сторожами и бесполезности караульн[ых] постов»^[60].

Открытие 30 августа нового сезона в государственных театрах принесло и новые случаи воровства. Три подобных инцидента произошли в сентябре в Мариинском театре, и в двух случаях воры приходили в театр как зрители. В ночь с 3 на 4 сентября^[61] воры проникли в здание театра и «обокрали целый ряд помещений, занимаемых служащими»^[62]. 21 сентября «Петроградская га­зета» сообщила о крупной краже, жертвой которой стал иностранный дип­ломат: «На последнем спектакле^[63] в Мариинском театре находился в числе зрителей нидерландский посланник Дендейк.

Выходя из театра, посланник обнаружил кражу бумажника, в котором на­ходилось более 1000 рублей, 100 гульденов и документы»^[64]. Если в данном случае ворам повезло (сведений об итогах расследования этого инцидента обнаружить пока не удалось), то следующая попытка кражи оказалась не­удачной: 24 сентября Г.К. Столица донес в Канцелярию главноуполномоченного, что в тот же день после окончания спектакля в комнату заведующего зданием «был приведен неизвестный в форме солдата», который «пытался украсть бумажник и был пойман на месте преступления. Были вызваны милиционеры и составлен протокол»^[65]. Отметим, что это был не первый слу­чай, когда солдат (или одетый в солдатскую форму профессиональный вор?) оказывался под подозрением в краже. После Февральской революции госу­дарственные театры посетили тысячи нижних чинов, в основном во время разнообразных «концертов-митингов», особенно частых весной 1917 года (24 сентября в Мариинском театре шли обычные спектакли^[66]). Худшие эле­менты солдатской среды пользовались представившимися возможностями с целью незаконной наживы.

С солдатом же связан и единственный выявленный нами случай хулиган­ства в петроградских государственных театрах в период между Февральской и Октябрьской революциями. В отличие от воровства, с которым, как уже го­ворилось, казенная сцена сталкивалась и ранее, хулиганство в театрах пред­ставляло собой исключительное явление, до Февраля практически не встре­чавшееся — по крайней мере в просмотренных нами делах за 1914—1917 годы о подобных случаях не упоминается. Соответствующими были и оценки в прессе инцидента, о котором пойдет речь: «крупный скандал»^[67], «крупный инцидент»^[68], «неслыханный в летописях нашего Государственного театра по­стыдный скандал»^[69].

Описания этого происшествия достаточно похожи друг на друга; наиболее подробный отчет о нем был помещен в «Петроградской газете». 1 октября в Михайловском театре^[70] давали спектакль по пьесе А.Н. Островского «Грех да беда на кого не живет». В литерной ложе 1-го яруса (бенуара) расположи­лась на вполне законных основаниях^[71] компания из четырех человек: солдата, двух штатских и женщины. Они пришли в театр уже навеселе^[72] и продолжали выпивать по ходу представления: «В ложу вносились бутылки с лимонадом, который компания разливала по стаканам, прибавляя к лимонаду принесен­ный с собой спирт»^[73] (отметим, что это само по себе было правонарушением — «сухой закон», введенный в начале мировой войны, продолжал действовать^[74]). Солдат вел себя вызывающе: положил ноги на барьер, толкал сидящего в со­седней ложе офицера^[75]. Впрочем, если бы он и его товарищи ограничились бы­товым хамством, этот инцидент, возможно, и не попал бы в газеты. Однако подвыпившая компания «стала подавать реплики актерам. Актер на сцене ска­жет "прощайте", а из ложи ему "прощай, товарищ!". На сцене целуются, и в ложе кавалеры начинают целовать св[оих] дам»^[76]. Корреспондент «Петро­градской газеты» отмечал, что «лицу, одетому в солдатскую рубашку, особенно не нравилось поведение на сцене г. Студенцова, игравшего роль Бабаева.

При каждом появлении артиста из ложи раздавались крики: — "Вон буржуя!.. Чего он втирается в крестьянскую семью?!.."»^[77]. Разумеется, такое по­ведение вызвало возмущение других зрителей. Но на их возгласы «Вон его!.. Вывести его из театра!..» из ложи «раздались ответные крики: — "Посмотрим, кто посмеет меня вывести... Я — член Исполнительного Комитета Совета Ра­бочих и Солдатских Депутатов!..".

Незнакомец в солдатской форме, ударяя себя по боковому карману, за­являл: — "У меня есть мандат!.."»^[78].

Особенную остроту создавшемуся положению придавал тот факт, что на спектакле присутствовал главноуполномоченный по государственным теат­рам Ф.Д. Батюшков. Более того, он, вполне возможно, сидел в соседней ложе. На плане зрительного зала Михайловского театра^[79] в бенуаре видна только одна литерная ложа (под литерой А)^[80], вплотную примыкающая к бывшей «ве­ликокняжеской» ложе, переданной после революции в распоряжение главноуполномоченного^[81]. Можно себе представить, какое омерзение испытывал в таком случае Батюшков (внучатый племянник поэта, человек высочайшей культуры и страстный театрал^[82]) от подобного соседства. Именно он «распо­рядился дать знать о скандале в комендантское управление»^[83]. Это, возможно, спасло хулиганов от самосуда — в пятой картине спектакля, когда во время одного из монологов Е.И. Тиме (игравшей Краснову^[84]) «из ложи раздалось та­кое "улюлюканье" и настолько громкое мычание, что г-же Тиме пришлось сде­лать паузы», другие зрители начали в негодовании вставать со своих мест «с намерением подойти к ложе бушевавших скандалистов». Однако в этот мо­мент, в полном соответствии с театральными канонами, дверь ложи открылась, «и появилась фигура дежурного офицера из комендантского управления. Офицера сопровождали несколько командированных из управления солдат»^[85].

В итоге пьяная компания была силой выдворена из ложи, а солдат и один из штатских — арестованы (причем первый оказал при аресте активное сопро­тивление). Впоследствии его приятелю в штатском удалось бежать. Что каса­ется главного хулигана (солдата), который давал о себе «самые сбивчивые» показания, то 3 октября^[86] удалось установить его личность — он оказался бом­бардиром 4-й сибирской артиллерийской бригады Семеном Комаровым, не имевшим при себе никакого «мандата», а равно не имевшим отношения к Пет­роградскому Совету (в последний посылался специальный запрос)^[87].

Рассмотрев приведенные выше факты воровства и хулиганства в госу­дарственных театрах Петрограда в феврале — октябре 1917 года, уместно под­вести итоги настоящего исследования. Из всех выявленных случаев воров­ства один приходится на период Февральской революции (похищение ряда вещей из хоровых уборных в Мариинском театре 28 февраля), один на март (кража пальто курьера Кирсанова и плотника Щербакова), четыре (или пять^[88]) на апрель (пальто и бинокли капельдинеров, часы из директорской ложи в Александринском театре, инструменты из оркестра, муфта хористки), два на период «межсезонья» (май — август: кража 6 бра, обнаруженная в мае, и кража из караульного помещения в Мариинском театре в августе), три на сентябрь (проникновение воров ночью в Мариинский театр, кража бумаж­ника у голландского дипломата; кроме того, 24 сентября имела место неудач­ная попытка кражи бумажника у одного из зрителей театра лицом в солдат­ской форме). Итого 11 (12) инцидентов (отметим, что в действительности их могло быть намного больше — централизованного учета подобных случаев не велось, а в дела «о происшествиях» попадали далеко не все эпизоды). При­мечательно, что из всех указанных случаев только один относился к Александринскому театру, а все остальные — к Мариинскому, который издавна посещался наиболее состоятельной публикой и уже этим был привлекате­лен для воров.

В сравнении с дореволюционными случаями воровства в театрах, после Февральской революции в этой области происходят определенные измене­ния. Кражи становятся более дерзкими, их объектами делаются более доро­гие вещи, причем крадется не только казенное, но и личное имущество зри­телей, артистов и служащих театров. Среди воров попадаются уже не только нанятые для ремонта рабочие или низшие служащие (что было характерно для дореволюционного периода), но и посетители театров. В числе последних были как профессиональные воры (например, почерк опытных преступников прослеживается в краже бумажника у посланника Нидерландов — одной из самых крупных краж в государственных театрах за рассматриваемый пе­риод), так и просто морально нестойкие представители солдатской среды, во­ровавшие недорогие, но понравившиеся вещи (инцидент с кражей пальто у курьера Кирсанова). Одной из примет времени, способствовавших росту воровства, была ненадежность охраны театров: ни на «традиционных» сто­рожей, ни на организованные В.Ф. Безпаловым в дни Февральской револю­ции воинские караулы театральная администрация положиться не могла.

Что касается хулиганства, то оно и в 1917 году оставалось в государствен­ных театрах явлением исключительным. Единственный выявленный нами случай привлек большое внимание прессы, характеризовавшей его как не­слыханный, позорный скандал. Таким образом, на общественное восприятие бывших императорских театров как храмов искусства, в которых хулиган­ские выходки (распитие спиртных напитков, громкие разговоры, перебива­ние актеров и т.д.) абсолютно недопустимы, Февральская революция факти­чески никак не повлияла.