[стр. 169—195 бумажной версии номера] [1]

Российское историческое воображение время от времени обращается к телесному плану социальных трансформаций: Петр I брил боярам бороды, большевики множили ряды физкультурников, а в 1990-е «все бегали абсолютно голые»[2]. Сегодня нагота вытесняется из публичных пространств. С прошлого года глобальную гимнофобию насаждает Facebook — банит «обнаженку», заботясь о безопасности, чувствах пользователей и борьбе с порнотрафиком[3]. В России моральная и политическая озабоченность обнажением крепнет вместе с консервативным поворотом. Фотофиксация физического развития ребенка трактуется как изготовление порнографии и становится поводом для уголовного преследования мемориальца Юрия Дмитриева[4]. Снимки моржующей барнаульской учительницы, голой под спортивным купальником и платьем, оборачиваются доведением Татьяны Кувшинниковой до увольнения[5]. Да и начальник забайкальского штаба «Молодой гвардии» «Единой России» ошиблась эпохой, сохранив в своем аккаунте «откровенные» фотографии, изготовленные для конкурса «Посланцы красоты», — сегодня «в социальные сети члены партии такого не выкладывают»[6]. Считая эти сдвиги симптоматичными, я со всей серьезностью отнесусь к тотальной наготе 1990-х, о которой известила Монеточка, — рассмотрю ее в качестве маркера политико-антропологического и социокультурного разрыва, отделяющего 1990-е не только от соматических порядков советского периода, но и от актуальных режимов существования.

Среды, где политическое и личное, проблематизируясь, получают выражение через тело, социолог Брайан Тёрнер предложил называть соматическими обществами[7]. Я не считаю, что своеобразие российской жизни 1990-х ограничено телесными практиками и политиками, но убеждена в их специфичности. Мой текст — попытка рассмотреть первое постсоветское десятилетие сквозь призму одной соматической доминанты и выявить серию паттернов, в которых воля к обнажению была реализована. Трактуя обнажение как практику, знаковую и значимую для ранних постсоветских обстоятельств, я буду анализировать политики репрезентации-воплощения[8], выдвигающие нагих на видные места. С «Комсомольской правдой»[9] я буду работать как с одним из публичных пространств обнажения, где моделировалась и наделялась значением постсоветская нагота, анонсировались соматические сценарии социализации, насаждались новые моральные порядки и отрабатывались техники выставления тела на показ.

Случай Ани Лариной

В декабре 1997 года в рубрике «Особый случай» корреспондент «Комсомольской правды» прокомментировала фото 15-летней гимназистки из Пензы, юной любительницы Гогена и защитницы животных. Снимок, напечатанный таблоидом «Скандалы» в рамках конкурса «Голая правда»[10], спровоцировал скандал в гимназии:

«Когда публикация попалась на глаза одноклассникам и учителям, гимназистке объявили бойкот. На одной из страниц “Скандалов” напечатано фото голой гимназистки. Не “Пентхауз” какой богомерзкий — сидит девчонка на яблоне в бабушкином саду. По условиям конкурса “Голая правда” фотомоделям, желающим сохранить инкогнито, могут заретушировать глаза. Нужно только сделать соответствующую пометку на конверте. Но храбрая Аня попросила лишь не указывать фамилию. Вместе с дочерью на всю область прославилась и ее мама Татьяна Викторовна: представьте, и она согласилась сняться обнаженной! [...] Аню собираются выгнать из школы, а ее — лишить родительских прав и оштрафовать на несколько окладов. [...] Впрочем, и это главный житейский парадокс истории, девочка вовсе не отчаивается, а даже как-то распрямилась: “Теперь хоть уродиной не обзывают,” — невозмутимо улыбается “фотомодель”»[11].

Проблемный очерк — фирменный жанр главной комсомольской газеты страны — был приспособлен для осмысления новых моральных выборов и несоветских способов выявления себя. Новшества, по которым я распознаю 1990-е, в истории Ани Лариной проявляются в присутствии тела: они связаны c обнажением и выражаются через него же. Обнажаясь, главная героиня бросает вызов одноклассникам и отстаивает себя, а мать поддерживает дочь. Автор противопоставляет самодеятельный снимок заморскому журналу, посконную наготу — порочной искушенности, а экологию — эротике, намечая дифференцированную шкалу моральной оценки «обнаженки». Когда он иронически называет Аню «фотомоделью», то разом очерчивает горизонт понимания действий девочки, указывает на актуальные образцы тела-идентичности и производит неявное различение приемлемых и неприемлемых способов фотомоделирования себя. Лавируя между поддержкой отчаявшегося подростка, признанием права на самовыражение и приведением поведения школьницы к норме, Сергей Аверкин завершает очерк троекратным восстановлением морального порядка: мать, которой теперь «слесари на работе делают комплименты», раскаивается, бабушка грозится всыпать внучке, а инспектор по делам несовершеннолетних проводит профилактическую беседу. При этом у истории об обнажении как освобождении от буллинга счастливый и, что важно, корпореальный финал. Девочка, решившаяся на трансгрессию ради изменения самоощущения, «даже как-то распрямилась».

Фиксируя по свежим следам политическое, культурное, экономическое смещение к телу и натурализованному полу, произошедшее в России в 1990-е, Ирина Жеребкина связала его с возникновением нового типа посттоталитарной и постсоветской субъективации, производившейся с использованием средств и техник, по большей части исключенных из советского обихода[12]. Я опишу, как это смещение происходило. А заодно покажу, что обособленность и исключительность случая Ани Лариной относительны. Занимая позицию голого субъекта и выбирая телесную форму для утверждения себя, девочка действовала в рамках соматических грамматик, вырабатываемых в те годы в медиа — на страницах «Комсомольской правды» в том числе.

Формулируя археологическую повестку, Мишель Фуко предложил описывать системы рассеивания: сети различных мест, относительно которых производится субъектная позиция в дискурсе, и поверхности, на которых появляются и семантически формулируются дискурсивные объекты[13]. Вчерашняя комсомольская газета оперировала изображениями голых тел и поддерживала модальность обнажения. Я очерчу этот диапазон, выявлю конституирующие его разрывы и сложу дискурсивные события в ряды. Буквально, ибо я рассчитываю превратить пространственную метафорику археологического метода — ряды, поверхности, разрывы, сгущения — в рабочий инструмент визуального анализа дискурса. В текст встроены шесть фотографических сборок. Они составлены из снимков, опубликованных в «Комсомолке» в 1988—2000 годах, вступают в перекличку с аналитическим описанием и обнажают — по крайней мере автору хочется в это верить — дискурсивные логики, выявлению которых посвящена эта статья. Топосы и операции обнажения будут описаны концентрически и эксцентрически — от центра дискурсивного универсума, который я волюнтаристски и окказионально соотношу со случаем Ани Лариной, к более глобальным и отдаленным планам реализации дискурса.

Воля к обнажению

В канун 1998 года в рубрике «Спорт» напечатали гибрид очерка и интервью со Светланой Хоркиной[14] — поводом стала эротическая фотосессия олимпийской дивы. Через восемь лет после Натальи Негоды 18-летняя гимнастка первой из российских чемпионок «гордо и решительно осмелилась ступить на страницы скандального и крутого журнала “Плейбой”». Полгода спустя «Комсомолка» припомнит, что была еще экс-чемпионка и журналистка («не какая-нибудь секс-бомба!») Иоланда Чен, которую голландский фотограф два дня «деликатно раздевал в своей студии» для обложки, и пловчиха Наталья Мещерякова, на фотосессии которой присутствовал веселый олимпийский муж («не вертелся под ногами и не бурчал, [...] а помогал»)[15]. Так газета продолжит формировать повестку публичного обнажения для всех красивых, хороших и знаменитых женщин. А в 2001-м о сексуализации российского спорта напишут уже без былого восторга[16]. Но в декабре 1997-го материал о Хоркиной был встроен в другой дискурсивный ряд — второй раз за месяц публичное обнажение трактовалось как проявление воли.

Если храбрая Аня из поволжского областного центра отказалась от ретуши снимков для «Скандалов», то «скромная девочка из Белгорода» проявила силу личности (гордость, решительность, смелость и отвагу) не только в спорте, но и в освоении эротического пространства главного мужского журнала[17]. Она характеризуется положительно и соцромантически: выдумщица, фантазерка, в детстве писала письма Ассоль и до сих пор верит в «Алые паруса». Мать поддерживает дочь: «Мама увидела эти снимки и сказала: “Красиво”». Но если Сергей Аверкин пишет о «богомерзком “Пентхаузе”», противопоставляя ему невинное обнажение гимназистки, то Виктория Ячменева критикует «Playboy» за неполноту раскрытия эротического образа гимнастки: безлико, статично, холодно, а «божественные ноги» и «лебединые руки» остались «как бы за кадром». Вдохновляясь спортивными воплощениями Хоркиной, журналистка требует от эротической фотографии личностного подхода и сексуальности «с человеческим лицом». Стирая грань между упражнениями на бревне и работой модели, Ячменева не только обосновывает появление эротических кадров в рубрике «Спорт», но и подтверждает право на обнажение как испытание и выявление себя.

Осенью 1997-го сверстницы Ани Лариной использовали этот ресурс, когда воплощали на страницах «Комсомолки» актуальные телесные образцы идентификации и субъективации. Через систему фотоконкурсов, сложившуюся к середине 1990-х, газета обустроила собственные презентационные пространства, значительно более нормализованные, демократичные и гибридные, чем поверхности скандальных таблоидов или престижных мужских журналов. Здесь читатели, но главным образом читательницы, состязались в возможности состояться при помощи своих фото. От региона к региону возможности различались. В октябре—ноябре 1997 года в Ростовской области можно было участвовать в двух конкурсах: всероссийском («Мисс КП») и региональном («Лицо “Комсомолки”»). Итоги «Лица» подвели 28 ноября. Читательницы, «решившие испытать силу своего обаяния», широко трактовали тему «лица», слали фото, дополненные «рассказиками о себе», и надеялись на публикацию. Редакция поддерживала дух вуайеризма, призывала начинать чтение с «любования на юных дев», обещала «маечки» и «коленки» в осенние холода, объединяла снимки в подборки и печатала их в «толстушке» — «Комсомолке» для субботнего чтения.

За время конкурса были опубликованы семь подборок и 40 фотографий. На каждой второй — ученица 8—11 класса. Жанна в миниюбке аккуратно восседала на мотоцикле. Ира в бикини позировала на фоне фотообоев. Наташа в спортивном купальнике расположилась средь буйных трав в позе человека, разбитого радикулитом. Юля по-русалочьи изогнулась, распустила волосы и, кажется, оставила себе из одежды лишь небольшое бюстье. А София, вперившаяся в камеру, решительно расстегнула жилетку, под которой благодаря качеству печати или ретуши не было ничего. Победа досталась 14-летней Кате[18], солнечно улыбающейся с погрудного портрета, скромно напоминающего о 1970-х. Выбирая юность и старую-добрую романтику, редакция вроде бы утвердила приоритет симпатии над желанием, а обаяния — над соблазном. Но, опубликовав безыскусные школьные упражнения в пинапе и прочих техниках инсценировки привлекательности, она подтвердила право подростков на широкий репертуар публичного самовыражения через тело — обнажение в том числе.

Чтобы участвовать в конкурсе «Голая правда», требовалось сфотографироваться без одежды. Соревнуясь за право стать лицом «Комсомолки», конкурсантки выбирали способ подачи себя. Одна расстегивала жилетку, другая рассказывала историю успеха в битвах за красоту. 14-летней Ольге «посчастливилось участвовать» в конкурсе «Ростовская красавица», а 15-летняя Наташа Ростова стала «Мисс Очарование Зернограда»[19]. В отличие от желтых «Скандалов», желтеющая «Комсомольская правда» поддерживала более широкий репертуар воплощения. А некоторые участницы обосновывали и усиливали свою позицию, задействуя структурный эффект предшествующих комсомольских дискурсов. На снимке Олеся в косичках и шортиках лежит среди летней степи. Она знает, что в 14 лет принимали в комсомол, а теперь просит «Комсомолку» «принять ее в ряды своих читателей». А русалка-Юля совмещает демонстрацию почти обнаженного торса с духовностью: «Верю в Бога, пишу стихи»[20]. И вера, и торс вписаны в новые — пусть и слабо согласующиеся — логики позитивной идентификации. Гарантом позитива стала вчерашняя витрина комсомольско-молодежной социализации, «Комсомольская правда».

Подписка на молодость

О том, что где-то за океаном «лолитки» ринулись в модельный бизнес, побуждая «ценить Женщину еще в девочке», «Комсомолка» писала в первой половине 1990-х. А к середине десятилетия с ее страниц звучала тревога о вступлении нимфеток-акселераток во взрослую жизнь, выраженная на языке сексуализации и виктимизации[21]. Как можно было тревожиться об этом и тут же публиковать снимки школьниц, видящих в фотомоделировании на страницах газеты шаг к модельному бизнесу?[22] Ответ я буду искать не в психоанализе, а в «создании устойчивой рыночной модели» издания[23].

В 1989-м «Комсомольская правда» по-перестроечному анкетировала свою аудиторию: «Печатать гораздо меньше больших по объему материалов? Переносить самые интересные и острые материалы на первую страницу?» В конце 1990 года, перестав быть органом ЦК ВЛКСМ и реагируя на подорожание бумаги, редакция сформулировала повестку выживания:

«Создать акционерное общество? Повысить стоимость подписки (поскольку денег, уже внесенных подписчиками, хватит лишь до 1 июля)? Резко (до двух полос) увеличить долю рекламы в газете? Печатать “Приключения космической ” и другие коммерческие материалы? Просить дотацию в ЦК КПСС (или у какой-нибудь другой партии)? Искать отечественных спонсоров (РАФ! КамАЗ! Миллионер Тарасов![24])?[25]

После приватизации в 1992-м все варианты, кроме партийной субсидии, были испробованы. Тогда же редакция сделала ставку на конкурсы и лотереи[26], привлекающие подписчиков. Они вытеснили читательские дискуссии, которыми славилась «Комсомолка» 1960—1980-х.

С форматом конкурсов экспериментировали. В 1991-м подписчиков призывали создать «иллюстрированную историю партии читателей». Попросту — поделиться фото самых счастливых моментов[27]. Но уже на следующий год приглашение приняло рыночную форму — теперь оно поддерживало конкуренцию и обещало материальное поощрение[28]. Автору лучшего письма о любви обещали поездку в Верону[29]. А в 1994-м организовали общенародный конкурс «Лицо России»[30]. За право быть видимым — «узнать себя» — впервые соперничали не продукты творчества, но лица: «неопознанного» бородатого деда в солдатской пилотке, трио «смешных девчонок из Кемерово», индейца-дошколенка, Сергея в бабочке из Вологды, Татьяны Ивановны из Балабаново, Анюты из Северска. Их монтировали в коллаж без учета различий в поле и возрасте, но масштабируя красоту. Марину из Усинска верстальщик выделил из ряда размером снимка[31].

Сборка 1. Конкурсы красоты 1990-х и их участницы.

В 1996-м новый проект, совпавший с президентскими выборами[32], назвали «Мисс КП», отсекая участников-мужчин и обозначая претензию на народный конкурс красоты. Газете «надоели все эти Мисс Европы с Азиями», и теперь она звала подписчиц стать звездами вместе с «КП», без конкурсной толкотни под софитами[33]. Нужно было оформить подписку, а потом заселить своими фото и рассказиками «континент “Комсомолки”»[34]. Фотография первопоселенки Юли подсказывала: конкурировать за титул будут не только лица, но и тела. На снимке босоногая девушка в широкой юбке, собранной мягкими складками, и в расстегнутой рубашке сидит на каменистом пляже. Смотрит вдаль с полуулыбкой. Волосы распущены. Одно колено открыто высоко, другое — не очень. В темноте типографской печати, ретуши или загара проступает обнаженная грудь, бюстгальтер или лиф купальника. Поддерживая неоднозначность видимого, газета оставляла трактовку формата воплощения и степени обнажения своим читателям[35].

Верстали «Мисс КП» броско — узкими полосами на сером фоне с заголовком-цитатой, набранным курсивом. На полосе — 8—10 фото. В первых подборках мелькали то бабушка с внуками, то Галина Львовна из 1959-го. Постепенно возобладали актуальные репертуары исполнения молодости и красоты. Конкурс длился восемь месяцев и закончился судейством под началом Филиппа Киркорова. О старте «Мисс КП-97» объявили в апреле, однако к осени — в самый разгар подписной кампании — проект замер. Заполняя паузу, в региональной редакции организовали «Лицо “Комсомолки”» и без экивоков призвали участниц подписываться на газету — обменивать свою молодость и длинные ноги на «политграмоту». Положение «вне игры» для всех остальных закрепил выбор победительницы: ею стала самая юная конкурсантка.

У вчерашней молодежной газеты были основания, чтобы увидеть в девочках-подростках главных претенденток на участие в конкурсах: это их воображение было сформировано подиумом и коронами. Осенью 1997-го 14-летняя Алина писала в редакцию, что с детства мечтает стать моделью «и этот интерес в ней еще не остыл»[36]. Ростовская школа моделей «Имидж», соорганизатор регионального конкурса, с 1990 года набирала на учебу и поставляла на конкурсы будущих моделей, активно формируя детское «подиумное» воображение. Здесь «учили на красавиц» и «светски воспитывали» с 7 лет, готовили к работе в модельном бизнесе с 13-ти, предоставляли работу в профессии с 16-ти[37]. По результатам одного газетного конкурса «Имидж» обещал составить каталог моделей для рассылки ведущим рекламным агентствам[38]. И все это на фоне рассказов «Комсомолки» об успехах девочек-подростков в индустрии моды.

В 1995-м школьница, завоевавшая титул «Мисс Москва», давала интервью о реакции учителей на победу и ждала предложений от серьезных модельных агентств[39]. Алиса Суворова, «сбежав из школы», работала у Славы Зайцева с 13-ти[40], а потом появилась на первых полосах в качестве невесты Леонардо Ди Каприо, обещая всем девочкам, примеряющим на себя амплуа фотомодели, судьбу Золушки[41]. Кристину Семеновскую отобрали для работы в парижском агентстве в 14. Французское законодательство разрешало выходить на подиум с 16 лет: в ожидании своего часа будущая супермодель училась в парижской школе[42]. В России, где этих ограничений не было, у восьмиклассниц имелись все основания спешить: они могли стать теми 15-летними, кто «наступает на пятки»[43] аспирантке МГУ и модели агентства «Red Stars»[44]. Этот пересмотр границ детства — его уловили и коммерциализировали постсоветский модельный бизнес и новые экономики образа — имеет значение для понимания своеобразия эпохи.

Сборка 2. «Лолиты входят в моду».

Осень—зима 1997 года, или Жанровая триада обнажения

И конкурс, и очерк об Ане Лариной появились под аккомпанемент отчетов о голых модах, новых советов по трудоустройству и рассказов о роли обнажения в карьере звезд.

С начала десятилетия высокая мода в «Комсомолке» все чаще оказывалась голой, сексуализированной, провокативной, «близкой к телу»[45]. Манекенщицы бесстрастно[46] отвечали на требования профессии отчуждением и видимым соматическим бесстыдством[47]. Газета упоминает о парижском показе Исаака Мизрахи, где рабочая операция стала зрелищем: через прозрачный экран зрители наблюдали за переодеванием моделей[48]. Она же раз за разом вписывает обнажение в хореографию и сценографию дефиле. В ноябре 1997-го Сергей Маслов писал, пересказывая немецкие модные обзоры, о стирании границы между одеждой и натурой. Блуза от МакКуина — «воротничок стойкой, а остальное — декольте». Платье от Версаче — «обвивающий тело от пят до подмышек сплошной разрез». Фотографии фиксировали движение «в направлении нудистского пляжа»[49]. Заметка с соседней полосы извещала о конкурсе, где за «Золотую вешалку» бились российские модельеры: фото груди, принадлежащей модели из агентства «Престиж», прилагалось[50].

На снимке агрессивная мода уже подействовала на усача начальственного вида: девушку у компьютера он придерживает за отсутствующую юбку. Это иллюстрация к советам для тех, кто в 1997-м искал работу. Елена Аракелян рекомендовала выверять резюме, уверенно продавать себя во время интервью и в том случае, «если вы женщина», стимулировать интерес работодателя, добавляя «легкую долю сексуальности в женский облик»[51]. В заметке была мудрость американских психологов и эйчаров из «Procter & Gamble», но не было инструкции о «долях». Дефицит восполняли картинка и заголовок. Катриона Келли предложила рассматривать поведенческие советы в качестве путеводителя по ценностям, практикуемым в российском обществе, разрывающемся между процессами цивилизации, модернизации и вестернизации[52]. В середине 1990-х читательницам предлагали гибридную аксиологию и агентивность: активное построение карьеры с элементами инструментального использования тела и сексуальности как его наиболее действенного ресурса[53] для устройства на работу, для сдачи сессии, для отпуска в лучшие дни лета[54]. Новые советы «Комсомолки» несли в себе мультимедийную двусмысленность: откровенное фото размещалось под неоднозначным заголовком и служило иллюстрацией к нейтральному тексту, полному здравого смысла. Читательница могла решать, насколько радикальной будет для нее рекомендация.

Тесную связь обнажения и головокружительной карьеры, «отвечающей нормам морали»[55], в «Комсомолке» устанавливали через истории и интервью звезд. Но чаще — через фотографии к ним. Бриджит Бардо защищает бездомных животных от мэра Москвы; Мила Йовович вспоминает свое происхождение; католическая церковь протестует, а Мадонна все равно выступает в Аргентине; Клаудиа Шиффер не боится конкуренции моделей из России, а Чиччолина занимается культурной дипломатией[56]. И всякий раз на вас, торжествуя, смотрит нагая, полуобнаженная или едва одетая заморская красавица, одним своим видом натурализующая рассказ об успехе, которого женщина может добиться в труде, общественной работе и борьбе за свободу. Осенью 1997 года материал про историю и тактики обнажения знаменитостей занял «подвал». Временам, когда сьемка нагишом перечеркивала карьеру в большом кино, противопоставили текущий момент, когда нагота тысячью и одним способом сопутствует славе и успеху. Актриса из «Секретных материалов» была порнодивой, а теперь она звезда. Ее коллега из «Скорой помощи» — звезда телесериала и потому фигурирует в мужских журналах. Супермен снялся голышом, доказав, что развод не лишил его равновесия. А первый теннисист мира позировал без одежды, протестуя против засилья спортивных лейблов. Самой «голой» музыкальной группой середины 1990-х назвали «Spice Girls», а «самой охотно раздевающейся кинозвездой» — Деми Мур[57]. Культурные репертуары наготы расширялись, а значения, которыми она может быть наделена, множились.

Сборка. 3 Жанровая триада обнажения: мода, полезные советы, звездные истории.

Модные образцы, полезные советы и модельные истории задают дискурсивную архитектуру легитимного — то есть актуального, полезного, красивого, респектабельного — обнажения в «Комсомолке» 1990-х. Однако поверхность появления голых в газете в те годы, как я покажу, была и сложнее, и разнообразнее.

Политическая археология и другие стратегии

Официальные конкурсы красоты, участницы которых дефилировали по страницам «Комсомолки» длинноногими шеренгами в купальниках или царственно громоздились победительницами в блестящих коронах, строго говоря, не были местом обнажения. А их субституты — соревнования на лучшую грудь, осиную талию или ноги — были[58]. И в 1992-м, и в 1995-м, и в 2000-м светские хроникеры «Комсомолки» пишут недобрые отчеты об этих событиях, по-разному распределяя ответственность за аморалку и трансгрессию. Они начинают с критики участниц за прогрессирующую «смелость нравов» и вульгарные поиски женственности после десятилетий эмансипации, а подытоживают короткой, презрительной характеристикой нравов жюри. Использование в названии первого очерка цитаты из революционной песни было дополнено изображением груди-победительницы и поставлено на поток. За десять месяцев до этого, вскоре после путча, в «Комсомолке» был опубликован очерк с таким же названием и голыми картинками, но — о борьбе ленинградских властей с эротической продукцией на улицах города[59].

В повторе я вижу не только бедность языка, но и потребность редакции испытать советский порядок репрезентации на прочность. Расценив новые соматические и эротические реалии как неправильно истолкованные свободы, журналисты подтвердили право социалистической революции оставаться мерилом и фигурой системности для всех революций. Сексуальной — в том числе. Но уже через год расклад изменился. В голых материалах «Комсомолки» советский пласт все чаще превращался в след, здесь и сейчас переписываемый новыми телами, которые утверждают свое право на реальность. Вчера на острове «Комсомольский» обитали комсомольцы, а сегодня — нудисты. Американский мужской стриптиз в Таллине показали в бывшем Доме политпросвещения. Режиссер, оформлявший сцену XXVII съезда, снимает голых людей. И уже совсем языком таблоида: бывший первый секретарь райкома, а ныне директор детского интерната оказался педофилом[60]. За исключением, может быть, последнего, эти дискурсивные события не очень легко вписать в континуум тотальной сексуализации (пост)советского культурного ландшафта, остроумно охарактеризованный Алиной Улюрой в терминах эпатажа — демонтажа[61]. Голое настоящее здесь ослабляет советские символические конструкции топологически — через производство дистанции. Вдохновляясь манипуляциями Гриши Брускина с закапыванием-откапыванием гипсовых тел ради превращения советской цивилизации в след[62], я буду говорить об этой стратегии как о политической археологии.

О порнографии «Комсомолка» пишет — вне зависимости от того, шокирует она или просвещает, — соблюдая визуальную сдержанность. Учит распознавать, сообщает о новостях порноиндустрии, расспрашивает мэтров. Неизвестную классику — кадр с Мэрилин Монро из порно-короткометражки 1947 года — печатают на полполосы. В репортаже из подпольной порностудии много рассказывают и мало показывают. Пугают сценой с участием коня и разбираются с изготовлением любительского порно старшеклассниками[63]. И в первой половине 1990-х, когда рубрика называется «На грани допустимого», и после того, как она превращается в «Запредел», основная нагрузка в выявлении пределов репрезентации и испытании их на прочность ложится на буквы. Порно в «Комсомолке» — это эстетическая, политическая[64], моральная, правовая, техническая проблема, а не повод для обнажения. Следуя этой логике, голые фотографии менее уместно печатать разве что в материалах о проституции. И действительно, работницы панели попадают на страницы «Комсомолки» одетыми и пристыженными[65], а стриптизерши — раздетыми и осуждаемыми.

Другое дело — секспросвет, которым газета занимается с 1994-го в рубриках «Мужчина и женщина», «Секс-клуб», «Эродром». Здесь на первый план выдвигают типовые изображения (полу)обнаженных пар. И пока журналисты пересказывают для женской аудитории переводные или доморощенные истины про мужчину, который любит ушами, или про простыни в цветочек, убивающие страсть, картинки к этим текстам — временами повторяющиеся[66] — поддерживают мужской взгляд. На них герои-любовники страстно прячутся за хорошо обозримых подруг, не полностью попадают в кадр или вовсе отсутствуют[67]. Когда эту же хореографию воспроизводят читатели, решившие поделиться с «Комсомолкой» снимками из собственной спальни, возникает ощущение, что «обучающие 1990-е» закончились[68].

Сегодня этот период все чаще трактуют как опыт свободы и освобождения, реализованный среди прочего через тело, обнажение, сексуальность[69]. Однако «Комсомолка», преодолевая запреты советского периода, в 1990-е не очень охотно сопрягала обнажение и свободу. Свобода, завоеванная публичным оголением груди, трактовалась как не та, избыточная или некачественная. Участник конкурса «Мужчина года», готовый обнажиться, описывался психологически — как человек «без комплексов»[70]. Ночную жизнь мегаполиса называли «завоеванием эпохи свобод», но ее клубная нагота расценивалась как удовольствие не для всех[71]. Демократичным опытом обнажения для всех были лето, море, курорт[72]. Его апофеоз — конкурс «Купальник-99 (n+1)». Редакция призвала слать фото «в купальнике и без», читательницы — слали. Признавать, что свобода без остатка равна отдыху, не хочется — а придется. Все остальное, что «Комсомолка» обнаружила и иронически артикулировала, существовало где-то за границей — там, где «Playboy» был «журналом свободных людей», а феминистки выходили на акцию за легализацию обнажения груди[73].

Куда охотнее газета оперировала образами и дискурсами соматического разнообразия, трактуя и поясняя его с помощью изображений голых людей, когда речь заходила о расширении границ телесного опыта или модификациях. Антропологического Другого ищут и находят не только в рассуждениях об ослаблении революционной аскезы в Китае, но и в ироничных фото строителей тела — бразильцев, неравнодушных к пластической хирургии[74]. Корреспонденты «Комсомолки» экспериментируют с расширением границ сексуальности: участвуют в тантрическом семинаре, потребляют «Виагру», снимают проститутку по телефону, ищут жесткое порно, посещают мужской стриптиз, занимаются киберсексом[75]. На камеру зафиксированы два эксперимента: тантра и стриптиз. Разнообразие модификаций — от карнавального боди-арта и декриминализуемых татуировок до операций по смене пола — трактуются однообразно[76]. Играючи или делая над собой видимое усилие, газета и ее корреспонденты учатся уважать право современников на личный проект тела и писать «обо всех если не с симпатией, то с соучастием»[77].

Гендерные расширения обнажения

Еще в 1990-е проникновение в (пост)советские медиа сексуализированных образов женщин, их массовое тиражирование и коммодификация из перспективы феминистской критики были охарактеризованы политически — как проявление нового зма, порнография, насилие и эксплуатация[78]. Работая с голым корпусом «Комсомолки» на исторической дистанции, я обращаю внимание на гендерное разнообразие в объектифицирующих стратегиях; на примере единичных дискурсивных событий характеризую различия в использовании редакцией изображений женских и мужских тел; обнаруживаю нишу для женского визуального удовольствия; выявляю гендерный дисбаланс в освоении читательницами субъективирующего потенциала обнажения.

Репортажи с мужских конкурсов красоты, перемежающиеся обсуждением перспективы обнажения; рассказ о юноше, намеренном участвовать в женском конкурсе, и экспонирование его торса; интервью с актером о шоке публичной наготы и инфраструктуре насилия на съемках эротических сцен; голые дефиле и разоблачение спортсменов; мужская нагота в материалах о сексуальном просвещении и операциях по смене пола[79] — эти события, почти всегда единичные, тем не менее подрывают гендерную однородность объектификации. Однако репертуар мужской наготы в газете 1990-х был существенно беднее женского, а его визуальная модальность — слабее[80]. Без одежды выставлены статисты. Те, чьи имена известны, как правило, защищены: Стинг — йогой и позой лотоса, Борис Беккер — любимой девушкой, прикрывающей его от камеры, а Владимир Жириновский — белыми «боксерами» и непроработанной визуальной формой портретирования лидера думской фракции без одежды[81]. Защищенные, мужчины «Комсомолки» не осваивают и не присваивают обнажение в качестве техники выявления и проявления себя. В каком-то смысле они объективированы больше, чем женщины. Редакция допускает неточности и осечки в использовании нелепых, нечетких, замещенных образов мужского тела. Несчастный, оставленный без штанов, репрезентирует большие траты поляков на домашних питомцев. Атлетически сложенный красавец, глаза которого заретушированы, а трусы приспущены, замещает бывшего партийного начальника-педофила. А ряд женских ног маскирует брешь в визуальной репрезентации, возникшую в интервью с гомосексуальным мужчиной, зарабатывающим на жизнь проституцией и сутенерством[82].

Женская нагота дискурсивно проработана лучше, а потому в операциях с ней наблюдаются сбои иного рода: оскорбительные обобщения и дискриминирующие смещения. Если голое тело используют для репрезентации негативных явлений или действий — имперских амбиций, грязных игр в политике, аморалки в сауне, циничных измен отцов семейств, нецивилизованного поведения российских туристов[83], — это женское тело. Оно грязное или слабое вне зависимости от развития сюжета и позиций героев журналистских материалов. Так, очерк о девушке, защитившей себя в суде по делу об изнасиловании, дополнен силуэтом раздетой, хрупкой, беззащитной жертвы[84]. Если сексуализация и коммодификация подчиняют себе, пусть и в разном масштабе, как женские, так и мужские тела, то негативная визуальная риторика в «Комсомолки» 1990-х мизогинична, ее голый троп — женщина. Сходная ситуация со стриптизом. Через фотофиксацию и комментирование мужского стриптиза газета артикулирует женское желание и демонстрирует отсутствие гендерной монополии на бытие-под-взглядом[85]. Но на фоне амбивалентных — возбужденно-возмущенных — реакций на оголение мужчин оценка профессионального стриптиза, осваиваемого или исполняемого женщинами, остается негативной.

Стриптизерши (точнее, ученицы школ стриптиза) первыми попали на страницы «Комсомолки» без одежды и визуального прикрытия, обеспечиваемого художественной фотографией[86]. Оптика-doc позволила высветить в них лимитчиц, променявших ремесло буфетчицы, уборщицы, медсестры или штамповщицы на пилон: «Идти на конвейер не хотят. И на панель, кстати, тоже»[87]. В суровой трактовке стриптиза как нетрудового решения производственных вопросов[88] различима реакция на распад социндустрии и предчувствие постиндустриальной экономики знака. Критика раздается на фоне системных сбоев в идеологической мобилизации красоты. Эта стратегия до последнего использовалась газетой для закрепления одобряемых моделей социализации, оживления обветшалых идеологических схем и подтверждения производственных успехов с помощью привлекательных комсомольских лиц[89]. Мобилизация по инерции продолжилась даже тогда, когда социалистическое производство пришло в упадок[90]. И еще какое-то время после разрыва семиотической связи девушки и народного хозяйства их сопоставляли[91]. «Комсомолка» начала 1990-х с пониманием и одобрением писала о красавицах из ударниц социалистической индустрии, превратившихся в посланниц капиталистической экономики[92], — но не о стриптизершах. В стриптизе не просто было до неприличия много тела[93], но и происходило перераспределение контроля над репрезентацией. А это уже вопрос политический.

Сборка 4. Девушка и народное хозяйство: связь, напряжение, разрыв.

Если связь женского образа с производством в последние годы существования СССР проговаривалась ясно и четко, то близкие отношения советских красавиц с властью подразумевались, но не озвучивались. Поэтому эротическая фотосессия, сделанная для «Playboy» внуком большого советского фотографа, была воспринята в начале 1990 года как вызов, затрагивающий устройство идеологической машины. Александр Бородулин снимал вызывающе полуголых девушек на фоне Ленина, знамени, «Правды» и прочих атрибутов, тем самым обнажая базовый прием эпохи позднего социализма — интимные, но циничные отношения объективируемого субъекта с советской идеологией. Виктор Горлов что-то почувствовал, назвав эту операцию «духовным стриптизом»[94].

В год старта «Мисс КП» принципиально иное отношение к стриптизу озвучила не газета, а ее видные героини, которых нельзя было назвать лимитчицами. В прокат вышел «Стриптиз» Эндрю Бергмана с «самой голой» звездой 1990-х в главной роли. В интервью для «Bunte», перепечатанном «Комсомолкой», Деми Мур призналась, что, показывая голое тело, преодолела страх перед ним, пережила колики в желудке и наслаждение властью, когда «медленно раздевалась перед целой ордой статистов». Она назвала стриптиз техникой, «полезной для собственного эго», и рекомендовала женщинам прокачивать свою субъективность, обнажаясь перед зеркалом:

«Я считаю, что каждой женщине однажды стоило бы встать перед зеркалом и заняться стриптизом. Это невероятно раскрепощает. Женщин так воспитывают: все, что ниже пояса, — запретная зона. Стриптиз же перед зеркалом неизбежно приведет к тому, что женщина заново откроет собственное тело и сексуальность»[95].

Если американская актриса предложила «каждой женщине» стриптиз перед зеркалом, то российская певица после фотосессии для «Playboy» призвала «всех женщин» фиксировать свою наготу на камеру субъектификации ради[96]:

«Когда снимаешься обнаженной, раскрепощаешься внутренне и чувствуешь себя иначе даже в быту. Призвала бы всех женщин: если вы никогда не снимались обнаженной, вы многое потеряли. Попробуйте, и вы поверите в себя!»[97]

Кто-то последовал призыву еще до того, как он прозвучал. «Комсомолка» поддержала своих читательниц.

Сборка 5. Стриптиз: обнажение приема.

Для голого корпуса, наработанного газетой за первую половину 1990-х, характерны вторичность и отсутствие разнообразия. Сначала «Комсомольская правда» эксплуатировала ресурсы немецкого еженедельника «Bunte», затем получала визуальный контент от других иностранных изданий и по каналам ИТАР-ТАСС, цитировала «Playboy», задействовала типовые образы и составляла коллажи. Фотоконкурсы («Фото-89», «Фотоконкурс-93», «Ракурс», «Мужчины и женщины»), доставшиеся газете в наследство от эпохи художественного творчества широких народных масс, привносили визуальное разнообразие: культуристы или зябкий мальчик в дýше, но чаще — невеста, ныряющая в прорубь, голая Маргарита с метлой на ростовской крыше, женщина-киборг или голые акты[98]. Навязчивое стремление конкурсантов рубежа 1980—1990-х фотографировать женщин зафиксировал фоторедактор «Советского фото»[99]. О Дмитрии Зубровском — одессите, романтике, бессребренике и «фотографе тела» — «Комсомолка» рассказала с симпатией[100]. А обнаженные на этих и других снимках остались эстетическими объектами и безымянными фигурами. Ситуация изменилась во второй половине десятилетия, когда читательницы, посылая на центральные, региональные, сезонные конкурсы свои фотографии, оставили без имени фотографа, выдвинули на первый план себя и заодно обеспечили поставку оригинального и бесплатного визуального контента в газету.

Инициировав конкурсы, «Комсомолка» создала культурный диспозитив массового воплощения. Этот проект газета реализовала задолго до наступления эпохи социальных сетей и, что не менее важно, в условиях инфраструктурного и символического дефицита позитивной идентификации, испытываемого частью соотечественников и соотечественниц после распада СССР. Эту возможность читательницы распознали и использовали. Иначе зачем бы бабушка слала в газету фото внучки-школьницы в купальнике, доказывая, что она самая красивая; крестная — снимок крестницы, которая плещется в ручье топлес потому, что любит закаляться и хочет быть моделью; родственники — фото Анечки, которой 14, а значит, она могла бы вступать в комсомол или выйти на подиум? Мама больного Андрейки просит опубликовать фото, что порадует их с сыном. Девочка из таежного поселка, где фотограф бывает раз в год, дождалась его и высылает снимок. Эффектная блондинка принимает в кадре затейливую позу, демонстрируя восстановление после травмы позвоночника. На снимках — юные модели и прапорщики в погонах, девушки с гитарами и дамы в вечерних платьях, девочки с козлятами и плюшевыми медведями, купальники в будуаре и на пляже, бухгалтеры, работники аптек и учителя, будущие юристы и психологи, выпускницы школ стиля и красоты. Они мечтают слетать на Луну и побывать в Италии, каждый день видеть дельфинов и ухоженных людей. Катаются на роликах и играют в футбол. Хотят быть хорошими друзьями и счастливыми людьми. Кто-то снимает мерки своей красы или пишет объявления о знакомстве. Их тоже печатают. Но таких единицы. Счастье в личной жизни и семья в конкурсном дискурсе едва намечены. Участницы утверждают себя через самовыражение и реализацию в профессии. И могло бы показаться странным, что эти тексты прилагаются к снимкам, на которых одетые, полуголые и изредка совсем обнаженные девочки, девушки, тетеньки принимают эффектные позы, осваивают пластические репертуары привлекательности, тренируются в техниках соблазна и экспонирования себя, если бы не дискурсивная архитектура обнажения, которую «Комсомолка» выстроила к середине 1990-х.

Сборка 6. Конкурсная диаграмма обнажения: «Фотомодель Дона» (первый ряд), «Мисс КП» (второй ряд), «Лицо комсомолки» (третий ряд), «Купальник 1999» (n+1) (четвертый ряд).

Конкурс «Мистер КП» на «самого обаятельного, мужественного и веселого подписчика» организовали в 1996-м — уж слишком настойчиво дети и взрослые бомбардировали организаторов «Мисс КП» своими фото. Сверстали в фирменном стиле конкурса — серые столбцы, курсив — несколько подборок и остановились[101]. На снимках — матерый рыбак с гигантской добычей, голый по пояс мальчик с эспандером (он подтягивается 17 раз и бросает гранату на 40 метров), юноша на корточках за чисткой картошки, лыжник и заместитель гендиректора с доски почета[102]. Если использовать нарративные аналогии, среди снимков, присланных на «Мистера КП», истории жизни преобладают над историями себя[103]. Мужчины демонстрируют значимый вид деятельности, а женщины, участвующие в «Мисс КП», — себя. Юлия Лернер рассматривает дефицит историй себя, для которых важен личный или автономный выбор, идентичность, эмоции, в качестве маркера ущербной советской субъективности, и объясняет его отсутствием в СССР инфраструктуры (психо)терапевтической культуры[104]. Можно ли эксперименты читательниц с утверждением себя через фотомоделирование и воплощение на страницах газеты счесть гендерно асимметричной компенсацией нехватки собственного «я»?

Шандыбин против «Комсомольской правды»

В декабре 2000-го в телесуде на канале ТВЦ «слушалось дело» Василия Шандыбина против «Комсомольской правды». Коммунист и депутат обвинял редакцию в аморалке и тлетворном влиянии на молодежь. Но почему именно «Комсомолка»? Рупором сексуальной революции слыл «Московский комсомолец», где в 1980-е затевали конкурсы красоты, а в 1990-е во всю полосу печатали обнаженку, устраивали конкурсы эротической фотографии, сближали (био)политику и сексуальность за обсуждением публичных домов в армии, перспектив стерилизации или легитимации промискуитета. Под настоящим судом за порнографию побывал Алексей Костин, московский издатель рижской газеты «Еще», где литераторы, используя порнографическое в качестве приема, осуществляли демонтаж несовершенного мира и героя. «СПИД-Инфо» дал советскому человеку цензурный язык для описания половой конституции и веселую науку о сексе, расширив воображаемые миры доморощенной сексуальности. Здесь рассказывали, что, накачав влагалищные мышцы, можно не только доставить сексуальное удовольствие партнеру, но и причинить ущерб насильнику; давали советы тем, кого возбуждает скорость; информировали о возможностях клинического секса. Письма читателей, публикуемые «СПИД-Инфо», стали не только пищей для анекдотов, но и первым публичным полилогом о сексуальности. В конце 1990-х можно было судиться не только с газетами, но и с редакциями телепрограмм. Ток-шоу «Про это» с Еленой Ханга выходит на НТВ с 1997-го[105], гибрид новостной передачи и стриптиза «Голая правда» со Светланой Песоцкой на М-1 — с 1999-го. Казалось, для обвинений депутата были куда более подходящие кандидаты.

Возмутительным и недопустимым Шандыбин считал совмещение в популярном издании — «Комсомолка» была одним из лидеров тиражей в постсоветской России — хорошо различимого советского следа и актуальной несоветской политики. Через гибридный суд, совмещающий в себе судебное заседание и телевизионное зрелище, депутат и медиаперсонаж требовал нейтрализовать идеологически вредоносный гибрид:

«Высокий суд, считаю, что “Комсомолка”, которая когда-то была передовым авангардом молодежной прессы, [...] сегодня стала бульварной газетой. На страницах [...] публикуются материалы, где используются слова из ненормативной лексики, разбираются подробности секса, смакуются непристойности, печатаются фотографии просто порнографического свойства. [...] В советское время газета была награждена многими орденами за свой ратный труд и благородные дела. Сейчас же она позорит свое название. Нынешняя газета его не заслуживает. Я хочу обратиться к Министерству печати с требованием о переименовании газеты, создании Совета по нравственности и введении цензуры на публикации, оскорбляющие общественную мораль»[106].

Представителем ответчика был Леонид Захаров, свидетелями — Дарья Асламова и Ярослав Голованов. Голованов отвечал за ордена и славное прошлое. Асламова, военный корреспондент и «сексуальная революционерка», за беспутное настоящее, где Эрос все же оказывается сильнее Танатоса. Все вместе они апеллировали к растущим тиражам, доказывая правильность редакционной политики; отстаивали интересы читателей, выбравших новую жизнь и мораль; взывали к «удивительным переменам», переопределившим и форму, и идеологию СМИ «за последние десять лет». Защищая свое право на новую медиаполитику, редакция не собиралась отказываться от символического капитала советского прошлого. Сохранив имя и ордена, она продолжала его использовать: утверждала себя в качестве арены социализации, места, где создаются, тиражируются и предлагаются самой широкой аудитории образцы поведения, оценки и идентификации. Старые идеологические аппараты и новые способы использования инфраструктур, свежие символические формы и по старинке востребованные примеры для подражания, буденовка и обнаженный бюст — именно такой газета представлялась читателям в год своего семидесятилетия[107] — образовывали интердискурсивные комбинации с уникальными свойствами. Выявление их устройства и разнообразия — один из способов доступа к эпохе больших социальных изменений.

В отличие от ностальгического гибрида «Старых песен о главном», немало поспособствовавшего восстановлению советских символических форм через стилизацию и аффект, гибридизация, которую производила «Комсомольская правда», обеспечивала дистанцирование от советских способов существования. Открывая мир и тело заново, газета обещала — не только Ане Лариной — новое воплощение, степенью радикальности которого можно было управлять.