Александр Александрович Кондаков (р. 1983) – социолог, научный сотрудник Центра независимых социологических исследований (Санкт-Петербург).

 

Законодательные инициативы и правительственные программы последних лет в России беспокоят гендерных исследователей и активистов ярко выраженной акцентуацией традиционалистских сюжетов и риторики в своих текстах. Исполнение этих законов или реальные эффекты таких программ остаются за рамками любого логического анализа, поскольку сложно предположить или доказать, что в мире существует «пропаганда гомосексуализма», с которой следует бороться, или что 400 000 рублей «материнского капитала» могут действительно убедить большие массы людей активизировать деторождение в условиях фактического отсутствия благосостояния и детской инфраструктуры. Другое дело – вклад традиционалистской риторики в современную российскую гендерную политику, международные отношения и правосудие. В этих сферах осуществляется процесс конструирования идеалистического представления о гражданине страны и о нации в целом. Это конструирование ведется с властных позиций государственных институций и примыкающих к ним лояльных структур, готовых предоставить свои компетенции в обмен на привилегии и доступ к источникам ресурсов. Однако иерархичная система власти заглушает голоса тех, на кого направлены ее усилия, тем самым не учитывая антропологическую действительность, но лишь занимаясь воспроизводством социального воображаемого и его последующим применением на практике. Данная ситуация с особенной очевидностью проявилась в процессе над «Pussy Riot».

Анализ дискурса, который структурирует производство текстов в зале суда и вокруг рассматриваемых судом событий, позволяет сделать выводы о конструировании особого типа субъекта, вписанного в дисциплинирующую логику власти. Предлагаемый анализ будет строиться на идеях о (вос)производстве субъектности в дискурсе, предложенных Мишелем Фуко. При этом особое место в нем занимает рассмотрение институциональной власти, распределяющей полномочия по производству текста таким образом, чтобы в конечном результате артикулированными оставались лишь высказывания, востребованные властными позициями. Суд в рассматриваемом случае предлагает простую конфигурацию распределения полномочий между несколькими властными институциями: законодателем, исполнительной властью, самим судом и «чиновниками» православного патриархата. Иные участники судебного процесса лишаются голоса. В частности, данное положение относится к подсудимым, которые лишены голоса на основании их причастности к феминизму.

Дело «Pussy Riot» затрагивает вопросы права и прав, поэтому процесс над участницами панк-молебна я предлагаю поместить в общую дискуссию вокруг теорий гражданства.

 

Режимы гражданства

Теории гражданства позволяют определить специфику системы правосудия, связывая производство дела и суд с правами граждан страны. Кроме того, теории гражданства определяют важную точку напряжения между работой государственных институтов и деятельностью граждан, желающих выразить недовольство этой работой. Дискурсивный анализ, предлагаемый в данной работе, фокусируется на производстве субъекта дискурса, а потому также может быть вписан в теории гражданства, обращающие внимание на конструирование правильных – идеальных – граждан в рамках правительственных программ и законодательных норм.

Понятие гражданства имеет серию операциональных модальностей. Прежде всего гражданство связывается с формальным правовым статусом личности, подчиненным определенной национальной юрисдикции. Это формальное измерение гражданства наделяет человека правами, которые гарантирует конкретное государство. Российская Конституция (1993) эксплицитно базируется на правах человека, которые заявлены в ее тексте и в иных нормативных документах. Таким образом, формально граждане России могут рассчитывать на систему универсальных прав человека и равноправие, а политика России формально подчиняется нормам международного режима прав человека.

Другое измерение гражданства находится на уровне практики. В этом смысле гражданство определяется не наличием паспорта, но неким набором конкретных практик, которые совершают граждане страны (голосуют на выборах, участвуют в публичных демонстрациях, включаются в системы распределения социальных и экономических благ, признаются в качестве нормализованных культурных групп на территории страны и так далее)[1]. Эти практики могут зависеть от формального измерения гражданства, поскольку государство определяет их конкретный набор, распределяет права и акты признания в соответствии с принятыми, хотя не всегда очевидными, процедурами. К примеру, российская правительственная программа «Материнский (семейный) капитал» предоставляет финансовую поддержку семьям с двумя детьми, продвигая идею материнства в качестве базиса для получения материальной помощи из средств государственного бюджета. Вместе с тем, недавно принятый закон о запрете «пропаганды нетрадиционных сексуальных отношений» ограничивает культурное признание гомосексуальности на территории России, утверждая неравнозначность гетеросексуальных и гомосексуальных граждан. Любые из этих государственных инициатив могут быть оспорены гражданами в форме политического протеста или поддержаны соблюдением принятых норм, что само по себе представляет неотъемлемую составляющую гражданства как активной практики.

Третье измерение гражданства заключается в возможности конструирования субъекта дискурса через социальные процессы, связанные с гражданством[2]. Несмотря на то, что теории гражданства исходят из представлений о неком нейтральном субъекте, на самом деле дискурс гражданства производит широкое разнообразие граждан. К примеру, классический феминистский текст Кэрол Пейтман повествует о процессе производства женщины как второсортного субъекта гражданских отношений благодаря блокированию прав женщин системой патриархата[3]. В то же время Брайан Тернер определяет три наиболее важных субъекта гражданства в европейской традиции: гражданин-военный, гражданин-трудящийся и гражданин-родитель, каждый из которых может быть приписан любому из «биологических» полов[4]. И все же пессимистическое замечание Уолби, касающееся гендерного гражданства, предполагает, что любой режим гражданства поддерживает патриархатные структуры власти и гетеронормативный порядок[5]. Следовательно, во многих современных государствах гражданин-родитель, например, связывается с идеей материнства, поскольку только женщины считаются ответственными за заботу о детях, что влечет за собой особые социальные права для матерей и политическую поддержку материнства, а вместе с ними – исключение женщин из сферы публичности. По крайней мере такая ситуация характерна для России с ее ярко выраженной пронаталистской политикой[6].

Таким образом, гражданство основывается на формальных правовых нормах, обеспечиваемых юрисдикцией конкретного национального государства, институты которого артикулируют содержание гражданских прав и их конкретный набор, неравномерно распределяемый государством среди граждан. Данная ситуация производит серию эффектов[7], которые обеспечивают как подчинение режиму гражданства, так и основания для сопротивления. Власть дискурса о гражданстве делает возможным формирование субъекта, референции к идеальному образу которого воспроизводятся на уровне повседневных практик и политических прокламаций: конформное состояние субъекта выражается в подчинении и интернализации, в то время как сопротивление переопределяет субъект гражданства и производит собственные представления о субъекте (означивает новый субъект). Обе практики затрагивают вопросы неравенства, поскольку составляют суть процесса переговоров о гражданском статусе и проистекающих из него правах в отношении различных угнетенных групп. В этом смысле гражданство оказывается «процессом включения и исключения либо в вопросах членства в общественной группе, либо в вопросах прав и обязанностей в отношениях с государством»[8].

В нашем случае теоретическая дискуссия о гражданстве задает рамку для дискурсивного анализа суда над «Pussy Riot». Прежде всего следует обратить особое внимание на основные институции, вовлеченные в процесс производства суждений по поводу гражданских прав. Конечно, важным в этом процессе остается роль государственной бюрократии, контролирующей основные измерения, в которых выражается гражданство[9]. Государственная бюрократия распадается на разнообразные органы власти, такие, как полиция, суд, парламент или правительство, которые артикулируют суждения в своих текстах. Эти институции занимают властные позиции, позволяющие им быть как репрессивными, так и поощряющими.

Современные либеральные государства характеризуются тем, что в них некоторые функции по контролю над гражданами отданы другим инстанциям, таким, как свободный рынок, медиа, неправительственные организации, в том числе религиозные. Я хотел бы сфокусироваться на роли религиозных организаций в процессе формирования субъекта гражданства. С одной стороны, Россия является светским государством, поэтому церковь регулируется правом в той же степени, в какой им регулируются иные субъекты. С другой стороны, данное утверждение может оказаться далеким от действительности при более детальном рассмотрении политических событий в России, связанных с привилегиями Русской православной церкви (РПЦ)[10]. Предлагаемый анализ позволит показать, насколько финальное судебное решение по делу «Pussy Riot» обусловлено религиозными мотивами, исходящими от РПЦ.

Государственные институты формально являются источниками власти, способной наделять граждан статусами и правами. Если данная возможность подвержена жесткому контролю и монополизирована в одних руках, государства могут пониматься как авторитарные, ограничивающие возможность переговоров по поводу гражданских статусов и стремящиеся навязать единое видение режима гражданства. Тем не менее, как замечает Карл Стычин, любому дисциплинарному режиму можно сопротивляться, поскольку эффекты дискурса о гражданстве непредсказуемы даже для властных элит, а основной его эффект заключается в возможности оспаривания государственной власти[11]. Современные режимы гражданства, основанные на правах человека, имеют такой потенциал производства сопротивления. Эта идея базируется на классическом разделении моделей гражданства, предложенном Брайаном Тернером. Он различает пассивное и активное гражданство в зависимости от того, основывается ли оно на предписывающих нормы поведения государственных идеологиях или же эти идеологии оспариваются самими гражданами[12]. Пассивное гражданство предполагает, что граждане подчиняются существующим нормам и воспроизводят текущий порядок вещей. Активное гражданство основывается на правомочных (empowered) гражданах-активистах[13], которые встречаются с существующим неравенством лицом к лицу и требуют уважения прав, справедливости и признания для ущемленных групп.

Активистская позиция граждан проистекает из универсальности гражданства, обеспечиваемого идеологией прав человека и деятельностью глобальных социальных движений. В требованиях граждан-активистов гражданство теряет надежную связь с государственным аппаратом и национальными границами, поскольку права человека и требования социальной справедливости делают гражданство космополитичной категорией[14]. Глобализация обеспечивает обмен информацией о борьбе за права по всему миру и одновременно структурирует правозащитную деятельность и требования социальной справедливости в терминах прав человека[15]. В этом случае национальные государства также продвигают идею космополитичного гражданства, если формальное гражданство и Конституция основываются на универсальных правах человека.

Вопрос состоит в том, каким образом властные институты производят индивидуальный «образ действий»[16] через дисциплинарные механизмы[17], воспроизводя смыслы и суждения о субъекте дискурса, идеальном гражданине[18]. В данном процессе власть правовых институций особенно важна, поскольку они утверждают суждения в качестве истинных[19], делая одни высказывания законом для всех, а другие – мало что значащей частной оценкой событий. Одним из эффектов биополитического управления является процесс производства особого субъекта дискурса, привязываемого к индивидуальному телу[20]. В процессе над «Pussy Riot» была сделана попытка произвести такой субъект дискурса – гражданина-верующего, обладателя прав и обязанностей перед государством. Однако суд не смог означить стоящих перед ним в ожидании приговора участниц панк-молебна через термины данного дискурса и, следовательно, заклеймил их преступницами. Защита обвиняемых попыталась сыграть по правилам системы гендерного гражданства, но так же провалилась.

 

Что случилось, или Работа воображения

Последующий анализ базируется на рассмотрении следующих публичных документов:

1. Постановление о возбуждении уголовного дела и принятии его к производству (24 февраля 2012 года).

2. Постановление о привлечении в качестве обвиняемого (28 мая 2012 года).

3. Кассационные определения Московского городского суда (28 марта 2012 года, 9 июля 2012 года).

4. Протоколы Хамовнического суда по делу над участницами группы «Pussy Riot» (20 июля – 17 августа 2012 года).

5. Репортажи Российского агентства правовой и судебной информации и «Новой газеты» о слушаниях дела.

6. Приговор по делу №1-107/12 Хамовнического суда города Москвы (17 августа 2012 года).

7. Кассационное определение на приговор Хамовнического суда (10 октября 2012 года).

Согласно постановлению о возбуждении уголовного дела и принятию его к производству, 21 февраля 2012 года пятеро неустановленных лиц вошли в здание по адресу улица Волхонка, 15, по которому располагается Храм Христа Спасителя. Эти лица подошли к огороженному месту перед алтарем, пересекли заграждение, «нарушая установленные Храмом правила поведения, переоделись в одежду, оставляющую открытой различные части тела (руки, плечи)»^[21]. Затем они, как утверждается, «при помощи звукоусиливающей аппаратуры, принесенной с собой, в течении [sic!] 2–3 минут выкрикивали оскорбительные высказывания и слова в адрес священнослужителей и верующих, в том числе и в адрес Патриарха Всея Руси»^[22]. Нарушители спокойствия были выдворены за пределы здания, однако вечером того же дня на канале YouTube и в «живом журнале» группы «Pussy Riot» появился видеоклип «Богородица, Путина прогони!» с кадрами из храма^[23].

В марте Мария Алехина, Надежда Толоконникова и Екатерина Самуцевич были арестованы. В мае им было предъявлено обвинение, где они именуются: «участниками преступного сговора, причисляющими себя к женской панк-группе “Pussy Riot” (“Пусси Райот”)», которые умалили «духовные основы государства»^[24]. Обвинительный текст следственных органов основывался на следующем предположении:

«[Группа лиц] совершила хулиганство, то есть грубое нарушение общественного порядка, выражающее явное неуважение к обществу, совершенное по мотивам религиозной ненависти и вражды и по мотивам ненависти в отношении какой-либо социальной группы»^[25].

Данная формулировка взята из текста части 1 статьи 213 Уголовного кодекса и дополнена частью 2 той же статьи (хулиганство со стороны группы лиц по предварительному сговору). Подписавший постановление следователь Ранченков сумел изложить текст уголовной статьи, однако не смог обозначить конкретную социальную группу, ненависть по отношению к которой, по его мнению, стала причиной нарушения порядка. Напротив, нечеткое определение истца позволяет приписать православные верования всем гражданам России, кроме ответчиков. Текст постановления о привлечении в качестве обвиняемого смешивает «общественность», «общество» и «верующих граждан» в монолитную категорию:

«[Сговор осуществлен] с целью совершения грубого нарушения общественного порядка... в виде осуществления провокационных и оскорбительных действий в религиозном здании с привлечением внимания широкого круга верующих граждан»^[26].

В постановлении следователь указывает:

«[Участницы группы] оповестили различных сотрудников средств массовой информации и активных участников сетевых журналов (блоггеров) о своей акции, […] совместный преступный умысел… также сводился к привлечению внимания общественных масс к своим кощунственным действиям, доведению выраженного неуважения не только до служителей и посетителей Храма, но также до других граждан, не присутствовавших в Храме в момент его совершения, но разделяющих православные традиции и обычаи»^[27].

Текст постановления о привлечении в качестве обвиняемого смешивает «граждан», «широкую публику» и «православных верующих», чтобы показать, что акция «Pussy Riot» является преступлением по отношению ко всем жителям страны. Согласно обвинению, оскорбление граждан России выразилось в следующем[28]:

1. «В крайне непристойной для подобного места одежде, непозволительно открывающей различные части тела (руки, плечи)».

2. В «защитных масках вызывающе-яркой расцветки».

3. В «незаконном проникновении в огражденную часть Храма, предназначенную для совершения священных религиозных обрядов».

4. В «песне оскорбительного и богохульного содержания для православных верующих граждан и священноначалия».

5. В том, что «вульгарно, вызывающе, цинично перемещаясь по солее и амвону... прыгали, задирали ноги, имитируя танцы и нанесение ударов кулаками по воображаемым противникам».

Эти действия (ношение одежды, занятие места священников на 40 секунд, танец и песня) «лишили граждан общественного спокойствия», «глубоко оскорбили и унизили чувства и религиозные ориентиры верующих православных граждан», поскольку были совершены в «форме, лишенной всяких основ нравственности и морали»^[29]. Наконец, три участницы «Pussy Riot» «противопоставили себя православному миру», «посягнув на равноправие» христианства»^[30].

Следует помнить, однако, что обвинение базируется лишь на памятке для посетителей Храма Христа Спасителя и свидетельствах его работников. В суде прокуроры также представили иные доказательства: видеозапись выступления, свидетельские показания и экспертное заключение. Но наиболее вескими аргументами обвинения оставались риторические конструкции вроде «общепринятые нормы поведения», «очевидный мотив ненависти» и «явно и очевидно».

Представители Следственного комитета и прокуратуры не стали учитывать обстоятельства, на которых настаивали участники протестной акции. Сторона обвинения рассматривала акцию «Богородица, Путина прогони!» в качестве единичного случая, хотя деятельность группы «Pussy Riot», безусловно, имеет более общий контекст[31]. Защитники художниц попытались вызвать в зал суда экспертов, способных оценить перформанс в храме с позиций современного искусства, однако экспертов слушать не стали. Более того, выступление в Храме Христа Спасителя было не первым в списке акций группы, ставшей известной после антикапиталистической «Кропоткин-водка», антитюремной «Смерть тюрьме, свободу протесту», антиавторитарной «Путин зассал» и других. Все эти акции совершались в местах, которые участницы «Pussy Riot» отмечали как пространства воспроизводства неравенства. Их целью было захватить эти места в качестве трибун, с которых можно было бы заявить о совершающейся несправедливости. К примеру, композиция «Путин зассал» исполнялась на Лобном месте – в символическом центре концентрации политической власти. Следовательно, Храм Христа Спасителя служил идеальным местом для протеста против вмешательства религиозных деятелей в работу государственных институтов.

Другое проигнорированное обстоятельство касается периода, в котором оказалась Россия в 2011–2012 годах, – времени масштабной политической мобилизации вокруг парламентских и президентских выборов. Разные события послужили отправной точкой протестных настроений: решение Путина баллотироваться на выборах в президенты в третий раз, предвыборная кампания партии «Единая Россия», результаты парламентских выборов и так далее. Эти события спровоцировали невероятное негодование (ressentiment), оформившееся в разные стратегии сопротивления: уличные протестные митинги, акции гражданского неповиновения, деятельность движения «Оккупай», протесты в Интернете, художественные акции и иные формы борьбы. В зале суда и при иных возможностях участницы «Pussy Riot» рассказывали о своем участии в этом политическом движении, и для оспаривания их аргументов следовало бы найти веские контраргументы. Защита обвиняемых также настаивала на политической подоплеке дела, однако суд счел эти обстоятельства нерелевантными.

Третье обстоятельство касается гендерных отношений. В своем рассказе о личности Марии Алехиной свидетель указала на наличие у обвиняемой ребенка. Адвокат Таратухин, представлявший интересы оскорбленных верующих (Скологородской и Белоглазова), просил условного содержания вместо реального срока для «Pussy Riot», поскольку, по его мнению и мнению его подзащитных, «[м]атери должны вернуться к своим детям, Самуцевич – к своему отцу»^[32]. Адвокат Павлова, напротив, высказала сомнение по поводу возможности рассмотрения материнства обвиняемых в качестве облегчающего приговор обстоятельства:

«Везде говорят, что они хорошие ученицы, способные талантливые. Я думаю, что не все характеристики верны, особенно, – Толоконниковой. Всем известны ее дерзкие циничные действия в период беременности в музее Тимирязева»^[33].

Так или иначе, суд в целом проигнорировал эти обстоятельства и не учел их при вынесении приговора. Гендерные аспекты процесса скорее обсуждались в контексте правил и норм, которые следует или не следует соблюдать женщинам в церкви или которые регламентируют порядок нахождения женщин в разных частях религиозных помещений, а также особый женский религиозный дресс-код. Теперь следует внимательнее рассмотреть аргументы суда.

 

Производство истины

С моей точки зрения, суд использовал пять риторических инструментов для производства финального решения по делу «Pussy Riot»: 1) осуществление выбораиз представленного набора высказываний; 2) установление истинных и ложныхвысказываний из числа представленных; 3) модерирование дискуссии для ограничения возможности производства высказываний; 4) копирование ранее произведенных текстов; 5) интерпретация высказываний для подчинения сказанного логике финального текста.

Следует заметить, что судья не привнесла в текст решения оригинальных аргументов: в ее задачи входило представить решение таким образом, словно оно основано на справедливо отобранных аргументах сторон. В финальном тексте распознаются фразы полицейских и следственных отчетов, которые путешествовали из документа в документ начиная с 21 февраля 2012 года и, наконец, были признаны достаточными для вынесения приговора. Точные источники каждого высказывания установить достаточно сложно, не обладая всеми имеющимися перед судом документами. Однако большинство фраз имеют вполне идентифицируемых авторов. К примеру, утверждения о значимости места, в котором состоялся концерт «Pussy Riot», принадлежат ключарю или пресс-службе храма, утверждавшим, что Храм Христа Спасителя «также является памятником воинам, погибшим в Отечественной войне 1812 года» и «отсюда следует, что всякое неподобающее этому месту поведение кого бы то ни было, как то: пляски, громкие выкрики, пение похабных песней под гитару или магнитофон является оскорблением чувств верующих»^[34].

В целом приговор суда собирает воедино все семь дней процесса: указывает участников, перечисляет аргументы сторон и представленные свидетельства, дает судейскую оценку доказательствам и свидетельствам. Таким образом, можно сказать, что текст приговора формально имеет правовые источники в виде Уголовно-процессуального кодекса и Уголовного кодекса Российской Федерации. Более того, перформативный эффект текста заключается в том, что две участницы «Pussy Riot» действительно отправились в колонию.

В процессе слушаний судья Сырова использовала свою власть для утверждения позиции обвинения и лишь раз оказалась на стороне защиты. Словами «Суд постановил…» судья наделяла то или иное высказывание истинностью и ложностью. К примеру, когда защитник Полозов ходатайствовал об оглашении «объяснений» одного из свидетелей, переменившего мнение, государственный обвинитель Никифоров протестовал^[35]:

«Государственный обвинитель Никифоров: Я прошу отказать в удовлетворении этого ходатайства. Оно незаконно. Ст. 74 УПК РФ предусматривает конкретный перечень доказательств, объяснений там нет, это не доказательство.

Государственный обвинитель Васильева: Я возражаю. Поддерживаю позицию коллеги.

Суд постановил: Ходатайство защитника адвоката Полозова оставить без удовлетворения, объяснение не является доказательством по уголовному делу».

Чтобы составить текст приговора именно таким образом, каким он составлен, судья должна была осуществлять модерирование процесса, обеспечивая возможности представить лишь те доказательства, которые необходимы для финального решения. Модерация ограничивала возможности защиты представить доказательства и задать вопросы свидетелям. Вот наиболее распространенный пример того, как это делалось^[36]:

«Защитник адвокат Волкова: Вы умеете прощать?

Потерпевший: Стараюсь. Я не идеальный.

Защитник адвокат Волкова: Что есть Бог?

Председательствующий: Вопрос снят.

Защитник адвокат Полозов: Дайте оценку деятельности Фонда Храма Христа Спасителя.

Председательствующий: Вопрос снят.

Защитник адвокат Полозов: Зачем вы смотрели ролик?

Председательствующий: Вопрос снят.

Защитник адвокат Фейгин: Вам известно мнение Кураева на это событие?

Председательствующий: Вопрос снят.

Защитник адвокат Полозов: В клипе люди были в двух интерьерах, это были одни и те же люди?

Потерпевший: Я точно не знаю.

Защитник адвокат Волкова: Где вас больше оскорбили действия в Богоявленском соборе или в Храме Христа Спасителя?

Председательствующий: Вопрос снят.

Защитник адвокат Полозов: Чем регламентируется запрет на телодвижения и речевые действия в храме?

Председательствующий: Вопрос снят.

Защитник адвокат Волкова: Каких политических взглядов вы придерживаетесь?

Председательствующий: Вопрос снят».

Суд уточнил некоторые обстоятельства дела (продолжительность выступления, например: 40 секунд вместо «2–3 минут») и в целом принял точку зрения обвинения при помощи функции копирования. Эта функция обеспечивает перетаскивание аргументов из документа, который формально еще не является установленной правовой истиной (Постановление о привлечении к ответственности), в приговор.

Судебное копирование трансформировало текст, избавив его от сомнений и установив императивный режим высказывания. В своем решении судья использует текст обвинения, чтобы установить, что участницы группы «Pussy Riot» «использовали одежду, отвечающую требованиям пребывания в местах богослужения, и с ее помощью под видом обычных посетителей проникли внутрь Храма»^[37]. В 11:20 они подошли к огражденному пространству перед алтарем, сняли верхнюю одежду, оказавшись в цветастых платьях и масках, и «в течение примерно 1 минуты... прыгали, задирали ноги, имитируя танцы и нанесение ударов кулаками по воображаемым противникам»^[38]. Одна из участниц событий, Екатерина Самуцевич, была остановлена охраной на пути к сцене и выдворена за пределы храма. Остальные продолжили петь и танцевать, используя записанный заранее саундтрек. Несколько людей осуществляли видеосъемку, они были названы представителями СМИ и блогерами^[39]. После 40 секунд представления охрана храма вывела исполнительниц из помещения и вызвала полицию.

Так как суд первой инстанции установил, что Самуцевич была уведена охраной до того, как началось представление, апелляционный суд по существу рассмотрел новое ходатайство защиты об освобождении подсудимой. Поскольку это обстоятельство уже было установлено в качестве истинного, новый суд освободил Екатерину от заключения, назначив исполнение наказания условно. Однако такое решение не могло быть принято до наделения судом первой инстанции факта выдворения участницы перформанса статусом истины. Ни государственные обвинители, ни сторона защиты не обладают правом устанавливать истинность в отношении представляемых доказательств.

Интерпретативная часть приговора призвана исправить самую главную ошибку обвинения: в сущности арестованных не за что сажать в тюрьму. Для прокурора «грубое нарушение общественного порядка, выражающее явное неуважение к обществу», было «очевидным», однако судья Сырова посчитала необходимым найти более веские аргументы. По ее мнению, хулиганство вытекает из увлечения обвиняемых феминизмом, который ставится в оппозицию принципам равноправия, гарантированным законом, и религиозным догмам, традиционно определяющим положение женщин:

«Мотив религиозной ненависти в действиях подсудимых суд усматривает в следующем.

Подсудимые позиционируют себя сторонниками феминизма, то есть движения за равноправие женщин с мужчинами.

В Российской Федерации равенство прав и свобод закреплено в ст. 19 Конституции РФ. Государство гарантирует равенство прав и свобод человека и гражданина независимо от пола, расы, национальности, языка, происхождения, имущественного и должностного положения, места жительства, отношения к религии, убеждений, принадлежности к общественным объединениям, а также других обстоятельств. [...] Мужчина и женщина имеют равные права и свободы и равные возможности для их реализации.

В настоящее время лица, причисляющие себя к феминистскому движению, борются за равенство полов в политических, семейных и сексуальных отношениях. Принадлежность к феминизму в Российской Федерации не является правонарушением или преступлением. Ряд религий, таких как православие, католичество, ислам, имеют религиозно-догматическую основу, не совместимую с идеями феминизма. И хотя феминизм не является религиозным учением, его представители вторгаются в такие сферы общественных отношений как мораль, нормы приличия, отношения в семье, сексуальные отношения, в том числе нетрадиционные, которые исторически строились на основе религиозного мировоззрения»^[40].

Данный отрывок предполагает, что церковь обладает монопольным правом на определение правил поведения на публике и норм, касающихся морали (нравственности), половых и семейных отношений.

Благодаря приведенным фрагментам можно сделать выводы об институциональной конфигурации властей, представленных в текстах суда. Процесс над «Pussy Riot» проговаривает функции четырех властных позиций (полномочий):

1. Законодательная власть – формулирует формальное писаное право.

2. Исполнительная власть – формулирует аргументы обвинения, исключающие некоторые субъекты как не соответствующие требованиям писаного права.

3. Духовная власть – формулирует основу интерпретаций писаного права для правоприменения.

4. Судебная власть – оценивает соответствие деяния, квалифицированного исполнительной властью как нарушение, нормам писаного права и моральным нормам.

Таким образом, в процессе над «Pussy Riot» четыре ветви власти внесли свой вклад в формулировку финального приговора, текст которого рассматривается апелляционными судами только в том объеме и в той форме, которые были установлены этими властями.

Другим важным эффектом работы власти оказалось конструирование особого субъекта дискурса: воображаемого идеалистического гражданина, наделенного правом голоса в рамках диктуемых ограничений и иными правами. Отклонение от этого образа оказывает деструктивное воздействие на сами отклоняющиеся субъекты, их субъектность в финальный текст либо не попадает вовсе, либо подвергается интерпретациям с использованием негативного понятийного аппарата. Основной риторической техникой при этом становится сомнение, размывающее основы неугодной субъектности в тексте. Любые действия, описания которых идут со стороны обвиняемых, ставятся под сомнения: «так называемое “современное искусство”», «так называемое движение феминисток», «пародируя православные обряды», «пародийно креститься», «имитируя выступление музыкальной группы» и так далее. Одобряемая субъектность «хороших» граждан, напротив, не ставится под какое-либо сомнение:

«Потерпевшая Аносова Т.А. в судебном заседании показала, что она является православной, глубоко верующим и церковным человеком, соблюдает посты, праздники, участвует в церковных таинствах, богослужениях, исповедует православную веру, соблюдает все каноны и обряды православной церкви»^[41].

Однако эта субъектность воображаемая, искусственная, поскольку она не обладает вариативностью, присущей реальным субъектам: идентичные авторепрезентации предлагают все представшие в суде на стороне обвинения свидетели и потерпевшие. И тем не менее именно эта отвлеченная (традиционная, православная) субъектность применяется ко всей общности людей, подпадающей под юрисдикцию России, – как и в постановлении о привлечении в качестве обвиняемого верующие, которым якобы нанесен моральный урон, смешиваются с широкой публикой. Так, установленное приговором нарушение представлено как оскорбительное действие «с привлечением внимания широкого круга верующих граждан», чтобы довести информацию о своем неуважении «до других граждан, не присутствовавших в Храме… но разделяющих православные традиции и обычаи». Суд копирует эти утверждения из постановления о привлечении к ответственности, а также других текстов, в основном созданных в недрах РПЦ и утверждающих, например, следующее:

«Совершенное вышеуказанными хулиганками оскорбление религиозных чувств и унижение человеческого достоинства такой значительной социальной общности [как православные верующие] – это реальная угроза гражданскому согласию»^[42].

Эти обстоятельства позволяют сделать вывод о конструировании особой фигуры гражданина в тексте приговора: гражданина-верующего. Универсализирующий компонент этой конструкции обеспечивается отсылкой к мнению религиозного лидера мусульман, присутствующей в тексте приговора: «Подобное поведение, не только в стенах религиозного храма, но и за его пределами, с точки зрения культуры мусульман, является греховным и порицаемым»^[43]. Эта ссылка представляет вторую по государственной значимости религию в России и необходима для того, чтобы показать легитимность данной нормативной гражданской конструкции и соответствующего судебного решения на всей территории страны.

Для помещения гражданина-верующего в нормативный контекст приговор устанавливает логическую связь между двумя формами нормативности: конституционным правом, гарантирующим свободу вероисповедания, с одной стороны, и религиозными нормами поведения на публике, с другой:

«Право верующих на отправление церковных обрядов и соблюдение религиозных канонов соответствующих религий, в том числе христианской, гарантировано Конституцией Российской Федерации и защищается законодательством России, в том числе, уголовным […]

Объект преступления […] представляет собой комплекс отношений между людьми, правил поведения, установленных нормативными актами, моралью, обычаями, традициями, обеспечивающими обстановку общественного спокойствия, защищенности людей в различных сферах жизнедеятельности, нормальное функционирование государственных и общественных институтов. Пармпепис [скорее всего имеется в виду «нарушение». – Примеч. авт.] внутреннего распорядка Храма Христа Спасителя явилось лишь одним из способов проявления неуважения к обществу по мотивам религиозной ненависти и вражды и по мотивам ненависти в отношении какой-либо социальной группы»^[44].

Таким образом, религиозные нормы означиваются в качестве адекватных для регулирования общественной нравственности, а нарушение этих норм (кодифицированных, в частности, в памятке для посетителей Храма Христа Спасителя) ведет к тюремному заключению. Гражданин-верующий, как предполагается, подчиняется этим нормам по собственной воле и тем самым получает признание государственных бюрократических институций в качестве субъекта. Работа идеологии заключается в воспроизводстве данного субъекта и тем самым демонстрирует связь между религиозными догматами и государственным правом в тексте приговора. Более того, текст приговора предполагает определенную долю гендерной нейтральности в отношении гражданина-верующего, гарантируя равенство полов. Однако религиозные догматы по-разному относятся к публичному проявлению мужественности и женственности, а также имеют собственную логику означивания мужского и женского субъектов. В тексте приговора этому различию не уделяется большого внимания, но религиозным институциям гарантируется их привилегия задавать нормативное поведение в семейных и сексуальных отношениях. Текст приговора тем не менее однозначно фиксирует разницу нормативного поведения между мужчинами и женщинами, которую предполагают религиозные правила:

«Девушки и женщины обязательно должны быть с покрытой головой и вести себя скромно».

«Ни одна женщина, в том числе и как служащая, не имеют право подниматься на амвон, к месту перед Царскими Вратами».

«В Храм не допускаются женщины в юбках “мини”, а также в одежде, оставляющей открытыми различные части тела (плечи, грудь, спина, живот и проч.)»[45].

Суд настаивал на том, что обвиняемые должны «покаяться» (в контексте данного суда это означало признать вину). Принятие вины в данном случае означало признание легитимности институтов данного типа правосудия и их власти над гражданином. Однако этот механизм не сработал, поскольку перед судом предстали автономные субъекты, уже оспорившие властные позиции государственных институций. Они требовали иного типа правосудия, а не того, в которое были втянуты. В их версии суд потерял легитимность своей власти, а само наказание не выглядело легитимным (справедливым).

 

Заключение

Остается задать еще один вопрос: могли ли консервативные гендерные режимы, составляющие суть современного российского гражданства, быть эффективно использованы защитой «Pussy Riot» для снижения срока приговора, если бы ее аргументация строилась вокруг идей материнства и детства? Эта гипотеза не подтвердилась, но были прояснены иные мотивы и сюжеты, имеющие отношение к режиму гражданства, производимому в документах суда. Материнство оказалось нерелевантным, поскольку институциональная конфигурация власти сформирована таким образом, чтобы обеспечить разные полномочия для разных институций, вовлеченных в постоянное подтверждение собственной легитимности. Такая логика по своему функциональному отношению к праву[46] и государственническому режиму гражданства[47] имеет явные следы советского наследия: государственные институции ответственны за определенные функции, их компетенции не могут подвергаться сомнению, а их власть монолитна. Материнство же, как было установлено, относится к ведению церкви.

Нормативность такого порядка поддерживается воображенным консенсусом: неким «здравым смыслом» или очевидностью норм поведения, содержание которых никому не известно до тех пор, пока институты власти их не проблематизируют. Законодательная власть кодифицирует «очевидность» в праве, в свою очередь последняя имеет функцию превентивного регулирования общества. Функция суда заключается в интерпретации норм, принятых законодательной властью и примененных в отношении граждан исполнительной властью. Эти интерпретации ограничены репрессивными решениями судов, поскольку любой оправдательный приговор ставит под сомнение другие институции власти и, следовательно, является исключением[48].

Интерпретации нуждаются в идеологических основаниях. В процессе над «Pussy Riot» интерпретации суда базировались на религиозных догматах, что в свою очередь позволило сформировать образ гражданина-верующего в текстах и материалах дела. Гражданин-верующий – пассивный субъект, от которого ожидается воспроизводство диктуемых высказываний и признание власти государственных институтов. Устанавливая религиозные нормы в качестве истинных и адекватных в контексте слушаний, суд представил религиозную доктрину значимой идеологией для производства норм поведения на публике. Такая ситуация ставит вопрос о секулярности российской государственной системы правосудия. Религиозные догмы использовались судом также в рамках собственной институциональной логики: имела значение не церковь, а именно конфигурация власти в стране – то есть конкретные компетенции, распределяемые в момент производства текста.

В суде над «Pussy Riot» за православной церковью были признаны компетенции устанавливать нормы поведения, содержание общественной морали, нормы сексуальных и семейных отношений. Парадоксально, но в этом усматривается еще одна отсылка к советскому наследию: использование идеологических аксиом для доказательства легитимности репрессий. Советское правительство в этом качестве опиралось на марксизм-ленинизм, новое «либеральное» правительство тем же образом использует православную идеологию. Соответственно, гражданин-коммунист и гражданин-верующий – эффекты одинаковой конфигурации власти.

В таком режиме гражданства не находится места императиву о правах человека, способному произвести правомочных граждан-субъектов, – наоборот, время, характеризующееся запросом на конформизм, элиминирует этот императив. Конформисты не нуждаются в праве голоса для отстаивания своих прав, их удел – пассивно получать заботу государства в той форме и в том объеме, которые государство решит им предоставить. Такая общая ситуация легитимирует насилие против субъектов, отклоняющихся от правил. Из этой же ситуации следует, что любой гражданин, отмечающий акты несправедливости, насилия и дискриминации со стороны институтов власти, чувствующий себя вправе оспаривать компетенции государственных институтов, является субъектом, отклоняющимся от этих конформистских правил, и может стать объектом государственного насилия.