ИНТЕЛРОС > №12, 2018 > Две сказки Тимур ВАЛИТОВ
|
Две сказки КОВЧЕГ Мы, скворцы, дождя не любим. Порода наша всякий раз перед дождем собирается стаей – и давай орать. Про скворцов говорят, дескать, с гигиеной не дружат: что ни дождь, непременно протест. А только вранье это. Любой уважающий себя скворец умывается дважды в день, и дождь ему – как покойному калоши. В смысле ни к чему. Началось, как полагается, с Ласточки. Встретил ее в пролеске: не может, бедняжка, взлететь. – Все с тобой ясно, – говорю ей в шутку, – быть дождю. А она в ответ: – Три дня уже ползаю – не птица, а пресмыкающееся, – и добавляет: – Затопит нас, батенька. Я слушать не стал: три дня – никакой не срок. Отец мой, помню, неделями не летал: то перепьет, то экология дурная. Если бы от каждой его немочи дождило, стал бы скворец водоплавающей птицей. Наутро выяснилось: Ласточка не врала. Глянул в окно, а там, что говорится, разверзлись хляби небесные: наверху – одна большая туча, внизу – одна большая лужа. Между ними сплошняком вода, не сразу поймешь, откуда и куда льется – сверху вниз или снизу вверх. Мимо, радостный, летит Воробей. – Чему, – спрашиваю, – радуешься? Воробей отвечает: – Ты бы пропылился с мое – не так бы обрадовался. Кто, – спрашивает, – придумал, что воробьям перед дождем необходимо изгваздаться от клюва и до хвоста? Я три, выпь его, дня просидел в пылище – на мне такая микрофауна расцвела! В общем, решил отсидеться дома. Открыл банку жужелиц, закусил сушеной сливой. К обеду продрог, сварил компот из кузнечиков, потом устроил тихий час. Вечером проснулся, а дождь только сильнее стал. Смотрю: у дупла моего Воробей. Прячется под лист, весь – одна большая скорбь воробьиного народа. – Чего, – спрашиваю, – печалишься? Воробей отвечает: – Твою бы халупу смыло – не так бы печалился. И кто, скажите-ка на милость, решил, будто Воробей – птица умная? Опечалиться мне все же пришлось: следующим утром встал с постели прямиком в лужу. В окне – все тот же дождь, в клюве – сопли. Сумел спасти какие-то семечки, допил компот и объявил эвакуацию. Пришел к Зяблику – этот вечно вьется на самой верхотуре, – попросился пожить. Зяблик пустил. – Заходи, – говорит, – только все это до поры до времени: если будет так лить, все утопнем. А лить меньше не стало. Иногда будто стихнет: затопленыши начнут робко праздновать, пока их не разольет по разным углам. Скоро привыкли, что после каждого просвета дождит с новой силой. Тем, до кого вода не добралась, непогода устроила ветер. Так, на пятый день просыпаемся мы с Зябликом, а полдома как не бывало: ночью повалило две стены, сдуло крышу. Но нам, птицам, грех жаловаться: мы-то в первые дни компоты варили, а зверье, почитай, сразу без пожитков осталось. Все, сколько их в лесу, берлоги и норы смыло в реку – плавают теперь наши кушетки с табуретками по океану. В беличьем дупле поселилась целым косяком корюшка, а землянику пожрал неведомый рачок. Рассказывали еще про кита в бывшем пролеске, но это, скорей, от отчаяния. Спустя неделю дождей прилетает к нам Голубь. – Спасены, – говорит. – Бобер строит судно – поплывем в засушливые страны. Мы с Зябликом скорее смотреть. И правда: стоит на опушке каркас, повсюду опилки, Бобер чертит циркулем. – Что, – спрашиваю, – судно будет? Бобер отвечает: – Судно, дружище, под зад подкладывают, а я Ковчег строю. – Строй, – говорю, – что хочешь, только нас с Зябликом в засушливых странах ждут. – А это, – отвечает Бобер, – исключено: Ковчег – дело тонкое, тут каждой твари по паре нужно. Помолчали, потом Зяблик из своего угла: – Вот зараза! Всю жизнь с ней мучился, а как развод дала – пригодилась. А мне и пожаловаться не на кого: сколько себя помню, махровый холостяк. Так мы улетели восвояси, а к опушке, смотрим, плывут парочки – аж тошно. Всю зиму Волк в кобеля играл: ходил от жены по лисичкам; Волчиха, не будь дурой, пошла к лосям и супругу как следует рогов понаставила. А теперь гр под ручку – прямо два неразлучника. А рядом, гляньте, Медведь с Медведкой – почти что ласточка с Дюймовочкой. Бобер – он ведь ремесленник, Линнея не читал, может, и спросит, отчего мадам кавалеру с мизинец, а ему в ответ: сердцу не прикажешь. Так и окажутся Медведь с Медведкой в засушливых странах, покуда мы с Зябликом будем лужу сторожить. А Зяблик – этот особенно расстроился. – Я, – говорит, – зимую у матери, это два часа лету. Мне с моей ленью в жизни на югах не побывать. – Тебе, – отвечаю, – проще. Скажи своей, дескать, одумался, расписались наново – и вояж-вояж! – А ты? – спрашивает Зяблик. – А я, – говорю, – с принципами: обязательств не приемлю, лучше уж ко дну. На следующий день отправил Зяблика к бывшей. Через час возвращается ни с чем, говорит: – Она про Ковчег позавчера узнала – сразу съехалась с Тетеревом. – Вот он, – отвечаю, – тетерев. – А сам думаю: нынче и зайцы при билетах, а нам, братец Зяблик, в самую пору безбилетниками ехать. Стали мы за стройкой наблюдать: Бобер уже мачты ставит, пассажиры жмутся по каютам, претендентов в безбилетники – тьма. – Вы, – говорит Бобер, – не унывайте: я разок за так сплаваю, а потом пароходство будем организовывать, всех на юга перевезем. В общем, плюнули мы с Зябликом: было дело, по молодости ночевали, где сон застанет. Неужели без крыши не проживем? А с Ковчегом глупость вышла: как отплыли, так дождь и кончился. На следующий же день сели на мель – домой возвращались пешком и по шею в грязи. Мы их встречали довольные и сытые: как вода схлынула, обнаружили целое дупло корюшки. Нажарили с желудями – так и отметили. ЖИРАФА Вы же знаете нашего Выдру: этот на выдумки горазд. Говорят, у него родня за полярным кругом, но верится с трудом. Наш Выдра холодов не терпит: стрижи только надумают на юг, а у него уже чемодан собран. «Бывайте!» – кричит и тут же в воду: плывет, пока не увидит по берегам мангровые заросли. Возвращается с небылицами. – В Бразилии, – говорит, – орех величиной с зайца, а египтянами правит корова. Мы коров, разумеется, не видели, но хорошо знаем лосей – чем лось не корова? Если где-то сегодня и почитают лося, то это безнадежная нация. А лосиное молоко? Его же в рот не возьмешь! Впрочем, история не об этом. Выдра нынче вернулся по-тихому. Мы, конечно, перепугались. Одни говорили: «Заболел». Другие: «Прогорел». Бабушка Куница решительно заявила: «Состарился». Объявили мальчишник в пролеске: дескать, встретим Выдру как полагается. К шести собрались: горячее стынет, в рюмках пересохло – Выдры нет. Отправились к реке. Смотрим: там, где вчера ютилась домушка, теперь хорома с полрусла. Выдра сидит на берегу, уставший, но довольный. Мы давай с расспросами, а он: – Тише, братцы, жена в доме спит. Мы, само собой, еще громче. – Показывай, – говорим, – жену! – Вот еще, – отвечает Выдра, – мне и солнце неплохо светит: свечку держать никого не прошу. И больше ни слова. Мы, невеселые, восвояси. А назавтра в лесу все почки повяли от шепота. Одни говорили: «Страшная – вот и прячет». Другие: «С норовом – вот и боится». Бабушка Куница решительно заявила: «Старая – вот и стыдно». К вечеру пришел с реки Енот. – Дайте, – просит с порога, – горло прополоскать. – Закусить отказался, а на третьей рюмке говорит: – Вот он дурень! Признался, что привез жирафу. Что тут началось: вот бы одним глазком, хоть бы на секундочку. Мне-то, конечно, что корова, что жирафа – всё одно. А народу жизни не стало: подавай им экзотику. Отправили к Выдре переговорщиков: – Разреши, любезный. А любезный в ответ: – Коли так – приходите с подарками. Обрадовались всем лесом, лапы навострили. Начали решать, кому первым смотреть, придумали жребий, потом список по алфавиту. В последний момент задумались, чего дарить. – Жирафа – животное травоядное, – припомнила бабушка Куница. Ну травы-то у нас полон лес – нарвали сныти, пошли к реке с букетами. Выдра смеется: – Мало ли что Куница сказала, а моя Жирафа рыбу ест. Куницу, само собой, больше не слушали, только делу это не помогло. Снова отправили переговорщиков – в этот раз к Еноту и с пол-литрой. Пол-литры оказалось мало, за добавкой возвращались трижды. Зато к утру раздали каждому по рыбине – и снова к реке. Выдра поставил для подарков таз, велел встать очередью и показал на глазок в стене. Каждому, говорит, по минуте. На радостях простили бабушку Куницу, отправили смотреть первой. Прошла минута, Куница вернулась. – Ну как? – спрашивают. Куница отвечает: – Темно. Еще бы крота, бестолочи, отправили. Послали Енота, потом Свинью. Енот говорит: – Мутно. Свинья: – Грязно. В общем, с экзотикой не везло. Стали на меня показывать. – Пусть Скворец глянет, скворец – птица зоркая. Скворец, хотел я возразить, птица с астигматизмом, но сдержался: можно и взглянуть, коли просят. Подлетел к глазку, смотрю, а там (Америки не открою) темно, мутно и грязно. Тут замахал мне Выдра: минута кончилась. Вернулся к нашим, там уже готовится к экзотике Голубь. – Ну, – гулюкает, – рассказывай! А я как-то смутился: до меня все эпитеты расхватали. – Ну! – не унимается Голубь. Делать нечего, отвечаю: – Здорово. Голубь разом вдохновился, полетел, а меня обступили. – Давай, – кричат, – в подробностях. – Здорово, – повторяю, – попросту здорово. – Красивая она? – спрашивают. – Молодая? Страстная? – Она, – говорю, – такая, ну такая, такая, значит, крупная. – А про себя думаю: чего несу? Когда возвратился Голубь, вся очередь уже знала, что Жирафа в теле. Голубь выглядел подавленным, вдохновение его куда-то подевалось. – Она, знаете ли, печальная, – прогулюкал он, припертый к реке. Все тут же заахали: – Ах ты, смотри какая, крупная и печальная, ну до чего интересно! Я же, пока допрашивали Голубя, задал бочком к лесу. Наутро только и разговоров, что о Жирафе. Она, дескать, и крупная, и томная, и сизая в полоску. Нашлись, правда, и те, кому Жирафа показалась миниатюрной хохотушкой с сиреневым крапом. А кто-то вовсе заявил, мол, жирафой там и не пахнет: натуральная ослица. Кому-то почудились два крыла, кто-то разглядел третью пару ног и вымя. После завтрака снова выстроились у реки в очередь. Выдра выставил бочки, сказал, будет рыбу закатывать: Жирафа за ночь подсела на соленое. Тем же вечером пошли к Еноту просить еще рыбы. – В наших краях, – отвечал Енот, – теперь рыба не водится: всю переловили. А споры все громче, даже мне поверилось, что в глазке что-то печально-крупное. Одни твердили: «Мышцатая у нас Жирафа». Другие: «Жирафа наша – тростиночка». Бабушка Куница с прежней решительностью заявляла: «Жирафа худая в плечах, а зад у ней перекормлен». На одном углу восхищались Жирафой утонченной, на другом ее поносили: дескать, воистину животное! Жирафа получалась одновременно бойкой и вялой, запущенной и холеной; говорила она искренне – и тут же завиралась, соблюдала приличия – и вдруг вела себя возмутительно. Так бы мы и спятили, если бы на третий день не проснулся Медведь. Мы ему, само собой, всю подноготную: Жирафа то, Жирафа се. А он ревет: – Никакая самка не сумеет быть такой непоследовательной, даже если она жирафа. Повели Медведя к реке. Выдра сидит на берегу, сушит рыбу на солнышке, говорит: – Мне, братцы, пожалуй, хватит, да и жена подустала. – Вот я, – рычит Медведь, – на нее, такую крупную и печальную, взгляну – и пущай отдыхает. Выдра давай протестовать, а Медведь шагнул через него к хороме и пристроился к глазку. Через минуту говорит: – Темно. Еще через минуту: – Мутно. До «грязно» не досмотрел, разозлился, как дал с размаху по крыше! Хорома пополам – и поехала вниз по реке; к берегу прибило табуреты, буфеты, бочки с рыбой – никакой тебе жирафы. Уставились все на Выдру: тот как-то сморщился, разом высох. – Горе, – говорит, – братцы. – Конечно, – соглашаюсь я, – ты нынче битый будешь, неужели не горе. – Вы сперва послушайте, – говорит Выдра. – От меня же утром жена ушла. – Которая, – спрашиваем, – печальная или крупная? – Вам всё шутки, – отвечает Выдра, – а мне жить не хочется. Тут он зарыдал. Мы, конечно, терпели с минуту, а потом давай его утешать. – Вернется, – говорим, – куда денется. А Выдра сквозь слезы: – Не вернется, знаю я ее – не женщина, а чугун. – Вовсе не чугун она, а мямля, – начал Енот, но кто-то вовремя дал ему в бок: дескать, помалкивай. Медведь полез в воду, отыскал у запруды какие-то прутья, сучья, сложил их на берегу. – Вот, – говорит Выдре, – твоя хорома, поставь как было. И чтоб без обид. Вытерли Выдре слезы, помянули Жирафу и отправились в лес, каждый по-своему тоскуя. Только спряталась река за деревья, Медведь тяжело вздохнул. – Вот я, – говорит, – болван: такую женщину проспать. Тимур Валитов родился в Нижнем Новгороде в 1991 году. Получил высшее юридическое образование, писал статьи и эссе на юридические темы. Финалист премии «Лицей» (2017). Живет в Москве. Вернуться назад |