Две сказки

КОВЧЕГ

Мы, скворцы, дождя не любим. Порода наша всякий раз перед дождем собирается стаей – и давай орать. Про скворцов говорят, дескать, с гигиеной не дружат: что ни дождь, непременно протест. А только вранье это. Любой уважающий себя скворец умывается дважды в день, и дождь ему – как покойному калоши. В смысле ни к чему.

Началось, как полагается, с Ласточки. Встретил ее в пролеске: не может, бедняжка, взлететь.

– Все с тобой ясно, – говорю ей в шутку, – быть дождю.

А она в ответ:

– Три дня уже ползаю – не птица, а пресмыкающееся, – и добавляет: – Затопит нас, батенька.

Я слушать не стал: три дня – никакой не срок. Отец мой, помню, неделями не летал: то перепьет, то экология дурная. Если бы от каждой его немочи дождило, стал бы скворец водоплавающей птицей.

Наутро выяснилось: Ласточка не врала. Глянул в окно, а там, что говорится, разверзлись хляби небесные: наверху – одна большая туча, внизу – одна большая лужа. Между ними сплошняком вода, не сразу поймешь, откуда и куда льется – сверху вниз или снизу вверх. Мимо, радостный, летит Воробей.

– Чему, – спрашиваю, – радуешься?

Воробей отвечает:

– Ты бы пропылился с мое – не так бы обрадовался. Кто, – спрашивает, – придумал, что воробьям перед дождем необходимо изгваздаться от клюва и до хвоста? Я три, выпь его, дня просидел в пылище – на мне такая микрофауна расцвела!

В общем, решил отсидеться дома. Открыл банку жужелиц, закусил сушеной сливой. К обеду продрог, сварил компот из кузнечиков, потом устроил тихий час. Вечером проснулся, а дождь только сильнее стал. Смотрю: у дупла моего Воробей. Прячется под лист, весь – одна большая скорбь воробьиного народа.

– Чего, – спрашиваю, – печалишься?

Воробей отвечает:

– Твою бы халупу смыло – не так бы печалился.

И кто, скажите-ка на милость, решил, будто Воробей – птица умная?

Опечалиться мне все же пришлось: следующим утром встал с постели прямиком в лужу. В окне – все тот же дождь, в клюве – сопли. Сумел спасти какие-то семечки, допил компот и объявил эвакуацию. Пришел к Зяблику – этот вечно вьется на самой верхотуре, – попросился пожить. Зяблик пустил.

– Заходи, – говорит, – только все это до поры до времени: если будет так лить, все утопнем.

А лить меньше не стало. Иногда будто стихнет: затопленыши начнут робко праздновать, пока их не разольет по разным углам. Скоро привыкли, что после каждого просвета дождит с новой силой. Тем, до кого вода не добралась, непогода устроила ветер. Так, на пятый день просыпаемся мы с Зябликом, а полдома как не бывало: ночью повалило две стены, сдуло крышу. Но нам, птицам, грех жаловаться: мы-то в первые дни компоты варили, а зверье, почитай, сразу без пожитков осталось. Все, сколько их в лесу, берлоги и норы смыло в реку – плавают теперь наши кушетки с табуретками по океану. В беличьем дупле поселилась целым косяком корюшка, а землянику пожрал неведомый рачок. Рассказывали еще про кита в бывшем пролеске, но это, скорей, от отчаяния.

Спустя неделю дождей прилетает к нам Голубь.

– Спасены, – говорит. – Бобер строит судно – поплывем в засушливые страны.

Мы с Зябликом скорее смотреть. И правда: стоит на опушке каркас, повсюду опилки, Бобер чертит циркулем.

– Что, – спрашиваю, – судно будет?

Бобер отвечает:

– Судно, дружище, под зад подкладывают, а я Ковчег строю.

– Строй, – говорю, – что хочешь, только нас с Зябликом в засушливых странах ждут.

– А это, – отвечает Бобер, – исключено: Ковчег – дело тонкое, тут каждой твари по паре нужно.

Помолчали, потом Зяблик из своего угла:

– Вот зараза! Всю жизнь с ней мучился, а как развод дала – пригодилась.

А мне и пожаловаться не на кого: сколько себя помню, махровый холостяк.

Так мы улетели восвояси, а к опушке, смотрим, плывут парочки – аж тошно. Всю зиму Волк в кобеля играл: ходил от жены по лисичкам; Волчиха, не будь дурой, пошла к лосям и супругу как следует рогов понаставила. А теперь гр под ручку – прямо два неразлучника. А рядом, гляньте, Медведь с Медведкой – почти что ласточка с Дюймовочкой. Бобер – он ведь ремесленник, Линнея не читал, может, и спросит, отчего мадам кавалеру с мизинец, а ему в ответ: сердцу не прикажешь. Так и окажутся Медведь с Медведкой в засушливых странах, покуда мы с Зябликом будем лужу сторожить.

А Зяблик – этот особенно расстроился.

– Я, – говорит, – зимую у матери, это два часа лету. Мне с моей ленью в жизни на югах не побывать.

– Тебе, – отвечаю, – проще. Скажи своей, дескать, одумался, расписались наново – и вояж-вояж!

– А ты? – спрашивает Зяблик.

– А я, – говорю, – с принципами: обязательств не приемлю, лучше уж ко дну.

На следующий день отправил Зяблика к бывшей. Через час возвращается ни с чем, говорит:

– Она про Ковчег позавчера узнала – сразу съехалась с Тетеревом.

– Вот он, – отвечаю, – тетерев. – А сам думаю: нынче и зайцы при билетах, а нам, братец Зяблик, в самую пору безбилетниками ехать.

Стали мы за стройкой наблюдать: Бобер уже мачты ставит, пассажиры жмутся по каютам, претендентов в безбилетники – тьма.

– Вы, – говорит Бобер, – не унывайте: я разок за так сплаваю, а потом пароходство будем организовывать, всех на юга перевезем.

В общем, плюнули мы с Зябликом: было дело, по молодости ночевали, где сон застанет. Неужели без крыши не проживем?

А с Ковчегом глупость вышла: как отплыли, так дождь и кончился. На следующий же день сели на мель – домой возвращались пешком и по шею в грязи. Мы их встречали довольные и сытые: как вода схлынула, обнаружили целое дупло корюшки. Нажарили с желудями – так и отметили.

ЖИРАФА

Вы же знаете нашего Выдру: этот на выдумки горазд. Говорят, у него родня за полярным кругом, но верится с трудом. Наш Выдра холодов не терпит: стрижи только надумают на юг, а у него уже чемодан собран. «Бывайте!» – кричит и тут же в воду: плывет, пока не увидит по берегам мангровые заросли. Возвращается с небылицами.

– В Бразилии, – говорит, – орех величиной с зайца, а египтянами правит корова.

Мы коров, разумеется, не видели, но хорошо знаем лосей – чем лось не корова? Если где-то сегодня и почитают лося, то это безнадежная нация. А лосиное молоко? Его же в рот не возьмешь! Впрочем, история не об этом.

Выдра нынче вернулся по-тихому. Мы, конечно, перепугались. Одни говорили: «Заболел». Другие: «Прогорел». Бабушка Куница решительно заявила: «Состарился».

Объявили мальчишник в пролеске: дескать, встретим Выдру как полагается. К шести собрались: горячее стынет, в рюмках пересохло – Выдры нет. Отправились к реке. Смотрим: там, где вчера ютилась домушка, теперь хорома с полрусла. Выдра сидит на берегу, уставший, но довольный. Мы давай с расспросами, а он:

– Тише, братцы, жена в доме спит.

Мы, само собой, еще громче.

– Показывай, – говорим, – жену!

– Вот еще, – отвечает Выдра, – мне и солнце неплохо светит: свечку держать никого не прошу.

И больше ни слова. Мы, невеселые, восвояси.

А назавтра в лесу все почки повяли от шепота. Одни говорили: «Страшная – вот и прячет». Другие: «С норовом – вот и боится». Бабушка Куница решительно заявила: «Старая – вот и стыдно».

К вечеру пришел с реки Енот.

– Дайте, – просит с порога, – горло прополоскать. – Закусить отказался, а на третьей рюмке говорит: – Вот он дурень! Признался, что привез жирафу.

Что тут началось: вот бы одним глазком, хоть бы на секундочку. Мне-то, конечно, что корова, что жирафа – всё одно. А народу жизни не стало: подавай им экзотику. Отправили к Выдре переговорщиков:

– Разреши, любезный.

А любезный в ответ:

– Коли так – приходите с подарками.

Обрадовались всем лесом, лапы навострили. Начали решать, кому первым смотреть, придумали жребий, потом список по алфавиту. В последний момент задумались, чего дарить.

– Жирафа – животное травоядное, – припомнила бабушка Куница.

Ну травы-то у нас полон лес – нарвали сныти, пошли к реке с букетами. Выдра смеется:

– Мало ли что Куница сказала, а моя Жирафа рыбу ест.

Куницу, само собой, больше не слушали, только делу это не помогло. Снова отправили переговорщиков – в этот раз к Еноту и с пол-литрой. Пол-литры оказалось мало, за добавкой возвращались трижды. Зато к утру раздали каждому по рыбине – и снова к реке.

Выдра поставил для подарков таз, велел встать очередью и показал на глазок в стене. Каждому, говорит, по минуте. На радостях простили бабушку Куницу, отправили смотреть первой. Прошла минута, Куница вернулась.

– Ну как? – спрашивают.

Куница отвечает:

– Темно.

Еще бы крота, бестолочи, отправили.

Послали Енота, потом Свинью. Енот говорит:

– Мутно.

Свинья:

– Грязно.

В общем, с экзотикой не везло. Стали на меня показывать.

– Пусть Скворец глянет, скворец – птица зоркая.

Скворец, хотел я возразить, птица с астигматизмом, но сдержался: можно и взглянуть, коли просят. Подлетел к глазку, смотрю, а там (Америки не открою) темно, мутно и грязно.

Тут замахал мне Выдра: минута кончилась. Вернулся к нашим, там уже готовится к экзотике Голубь.

– Ну, – гулюкает, – рассказывай!

А я как-то смутился: до меня все эпитеты расхватали.

– Ну! – не унимается Голубь.

Делать нечего, отвечаю:

– Здорово.

Голубь разом вдохновился, полетел, а меня обступили.

– Давай, – кричат, – в подробностях.

– Здорово, – повторяю, – попросту здорово.

– Красивая она? – спрашивают. – Молодая? Страстная?

– Она, – говорю, – такая, ну такая, такая, значит, крупная. – А про себя думаю: чего несу?

Когда возвратился Голубь, вся очередь уже знала, что Жирафа в теле. Голубь выглядел подавленным, вдохновение его куда-то подевалось.

– Она, знаете ли, печальная, – прогулюкал он, припертый к реке.

Все тут же заахали:

– Ах ты, смотри какая, крупная и печальная, ну до чего интересно!

Я же, пока допрашивали Голубя, задал бочком к лесу.

Наутро только и разговоров, что о Жирафе. Она, дескать, и крупная, и томная, и сизая в полоску. Нашлись, правда, и те, кому Жирафа показалась миниатюрной хохотушкой с сиреневым крапом. А кто-то вовсе заявил, мол, жирафой там и не пахнет: натуральная ослица. Кому-то почудились два крыла, кто-то разглядел третью пару ног и вымя. После завтрака снова выстроились у реки в очередь. Выдра выставил бочки, сказал, будет рыбу закатывать: Жирафа за ночь подсела на соленое.

Тем же вечером пошли к Еноту просить еще рыбы.

– В наших краях, – отвечал Енот, – теперь рыба не водится: всю переловили.

А споры все громче, даже мне поверилось, что в глазке что-то печально-крупное. Одни твердили: «Мышцатая у нас Жирафа». Другие: «Жирафа наша – тростиночка». Бабушка Куница с прежней решительностью заявляла: «Жирафа худая в плечах, а зад у ней перекормлен».

На одном углу восхищались Жирафой утонченной, на другом ее поносили: дескать, воистину животное! Жирафа получалась одновременно бойкой и вялой, запущенной и холеной; говорила она искренне – и тут же завиралась, соблюдала приличия – и вдруг вела себя возмутительно.

Так бы мы и спятили, если бы на третий день не проснулся Медведь. Мы ему, само собой, всю подноготную: Жирафа то, Жирафа се. А он ревет:

– Никакая самка не сумеет быть такой непоследовательной, даже если она жирафа.

Повели Медведя к реке. Выдра сидит на берегу, сушит рыбу на солнышке, говорит:

– Мне, братцы, пожалуй, хватит, да и жена подустала.

– Вот я, – рычит Медведь, – на нее, такую крупную и печальную, взгляну – и пущай отдыхает.

Выдра давай протестовать, а Медведь шагнул через него к хороме и пристроился к глазку. Через минуту говорит:

– Темно.

Еще через минуту:

– Мутно.

До «грязно» не досмотрел, разозлился, как дал с размаху по крыше! Хорома пополам – и поехала вниз по реке; к берегу прибило табуреты, буфеты, бочки с рыбой – никакой тебе жирафы.

Уставились все на Выдру: тот как-то сморщился, разом высох.

– Горе, – говорит, – братцы.

– Конечно, – соглашаюсь я, – ты нынче битый будешь, неужели не горе.

– Вы сперва послушайте, – говорит Выдра. – От меня же утром жена ушла.

– Которая, – спрашиваем, – печальная или крупная?

– Вам всё шутки, – отвечает Выдра, – а мне жить не хочется.

Тут он зарыдал. Мы, конечно, терпели с минуту, а потом давай его утешать.

– Вернется, – говорим, – куда денется.

А Выдра сквозь слезы:

– Не вернется, знаю я ее – не женщина, а чугун.

– Вовсе не чугун она, а мямля, – начал Енот, но кто-то вовремя дал ему в бок: дескать, помалкивай.

Медведь полез в воду, отыскал у запруды какие-то прутья, сучья, сложил их на берегу.

– Вот, – говорит Выдре, – твоя хорома, поставь как было. И чтоб без обид.

Вытерли Выдре слезы, помянули Жирафу и отправились в лес, каждый по-своему тоскуя.

Только спряталась река за деревья, Медведь тяжело вздохнул.

– Вот я, – говорит, – болван: такую женщину проспать.

Тимур Валитов родился в Нижнем Новгороде в 1991 году. Получил высшее юридическое образование, писал статьи и эссе на юридические темы. Финалист премии «Лицей» (2017). Живет в Москве.