Золотое, синее, огненное
Мне-то старость напомнит – а вспомнишь ли ты –
за стеклом развидневшийся будень:
розовело, и страстные пели персты
на златых многогранниках грудей…
– вспомнит старость. А младости – дар островов
в океане небесном, в том злате
на рассветных крылах разгоревшихся снов,
в позлащенных следах в море синих снегов,
в лепетании звезд – тех неведомых слов
в заревом огненосном закате.
Шелест
Шелест снега. Безвидное, сине-свинцовое,
в черных линиях кленов, в их шелестах крыл.
Зарождается древле забытое, новое,
среди неба и света, средь леса и мглы.
И большое, и вместе совсем незаметное:
ни нащупать, ни в форму его не облечь.
Только крыльев кленовых мерцание медное,
поры черной коры… Моя трудная речь
звук ко звуку гвоздит деревянными клиньями,
будто паклю и мох в избяные пазы:
выгибаются очи надбровными крыльями,
и блажит, как дитя, мой комолый язык.
Распускается ночь, самоцветно-крылатая,
и взлетают над холмами облака,
и гремит, обступая древесными латами,
гуща темных солдат древяного полка.
Зимние сны
Снежные вётлы, склонясь над прудом,
гнутся под белой небесною ношей.
Валит на шапку, на плечи. Наш дом,
в веках ветвей, под бровями пороши,
как желтоглазый совенок. А в нем,
под одеяльцами, девочке снится
бархатный слоник, что машет крылом
в солнечном небе, и ветер – теплом
веет на щечки ее и ресницы.
Царь горы
Свист полозьев – ледяные горы.
Снегирями – щеки; пышет кровь!
Пышны, сквозь ветвистые узоры,
световые пятна облаков.
Было славно, больно, неуемно,
улетало кубарем в сугроб.
Плыло небо, пламенно-огромно,
в синий вечер, в тенях синих троп.
Ты смешался с птичьими следами,
с треском веток, ропотом ступней…
Вновь взбегало войско синих дней,
воцаряя детство над холмами;
и взлетало облачное пламя
над Оки оветренными льдами,
и смирялось в сумерках над ней.
Над разливом
Сивые травы, и юной крапивы
зубчики возле тропы;
вдоль водяной набухающей нивы
– острые чаек серпы
машут, и кличут, и ветер гульливый
крылья их прочь отнесет,
и, рокоча, катерок говорливый
дымным мотором пахнет.
Тонут под толщею вод острова;
вербы топорщатся в ряби. (Шустры
шашни полёвок под серой листвою.)
Жив – вот и помнится про живое:
как тополиные почки остры,
как тороплива на вспольях трава…
Живоносный источник. Звон
Над краснотала яркою рябью
ива мохнатые рожки пригнула.
Звуков слетают светлые капли:
лодочкой легкой над водною хлябью –
дрозд
……..над волной колокольного гула.
Качка на синем свищущих точек –
шторм свиристелей над головою!
Радуйся, Живоносный Источник,
в бисере листьев и письменных строчек,
в ризах чеканных медного боя.
Радуйтеся, живоносные токи
в порах земли, в облаках, в междулучьях
солнца снопов!
……..Пойте, тонкие луки
окских ракит! Пой, в разнеженном луге
прелесть земли раскрывая воочью
светло блестящему дню голубому,
ключ,
……..в сердце мира текущий незримо,
все-бытия наполняющий омут! –
в нежность переливающий опыт
лет, исчезающих неисцелимо.
Сон после болезни
…душная чаша, наполненная васильками,
над головой, в полудённом гудящем лугу,
над телом, упавшим, как наотмашь падает знамя
с древка, разрубленного на бегу.
Всей грудью, утробой, губами – ты веришь в прохладу,
ты знаешь, что ныне – время не помнить о зле.
И видишь, как встанешь, как выйдешь к тенистому саду,
себя, как одежду, забыв на колючей земле.
Не помня о зле, ты войдешь
в шелест листьев, – и щебет,
и плески ручья вмиг овладеют тобой…
Вернешься – а в вечереющем небе
лишь сизое облачко
над еле примятой травой.
Ей
Колокол бьет – и спешу к тебе снова:
чувствовать, как бронзовеет песок,
видеть, как в золото света речного
вечер вплавляет блёстки осок,
как рыболовы хрустальные сети
плавно несут по огнистым кругам,
в блеске и сумраке, в тени и свете
требу твоим временам, как богам,
мерно свершая, ритмично, неспешно
бронзою тел, в мускулистых руках
словно курильницы, круглые верши
к небу возносят на головах…
О, уберечь твой поток берегами,
в золоте мошек кружащий очаг,
в песни твоё материнское пламя
переливая в июльских ночах!
* * *
Не идя – то врастая с стеблями, с корнями,
то уставясь глазами в стрекоз узелки,
то ль брела, то ль летала за облаками
над распластанными берегами
Потудани-реки.
Утро холодом дуло, но вдруг по-иному
– в мокрой гальке, в метёлках осок –
стала сладостной боль по простылому дому,
по пустой колыбели. Висок
колотился навязчивой жилкой. Высоко
правил жаворонок, и твердил его звук,
что качается в солнечном плеске осока,
как грозой растревоженный луг.
После ночной грозы
Бег лиловый над синевою.
За громами ушли облака.
Вновь встают одуванчики, воины
вшедшего в рай полка,
колыхаясь, в пушистых нимбах,
под побудкою ветровой
из теснин лугового Лимба,
над взлохмаченною муравой,
как свечами, склоняясь стеблями
к зову ангеловой трубы;
как, смотри, обрастают крылами
эти светлые круглые лбы,
как от боли, от мысли время
запасало в земле тепло, –
лишь подуй – и взмывает семя
и становится на крыло,
да – в луга, в соловьиный ветер,
над лукою ночной Оки! –
на пушистых крылатках – дети:
дети, звездочки, мотыльки.
Август. Расставания
Лето ветшает, и ветхим кажется город,
где тротуары покрыла каштанная ржавь.
За покрасневшей лозой на решетках забора
плещет заката медно-алеющий жар,
как самовар с дореволюционной картины –
дачи уездной в Лету уплывшая тишь…
Чем заприветишь? мичуринской ль черной рябиной,
яблочком ль Спасовым, с темным бочком, угостишь?
или вон той гроздочкой дикого хмеля,
солнцем последним медвенно налитой?
В блюдца реки, в сине-песчаные мели
медленно цедится комариный настой.
Полуукрадкою всплески, впол-слышные звоны,
светлость улыбки в полудвижениях век:
света и теней нижутся разговоры
в глине тропинок, в небе, в камнях, в мураве…
Миг – и зайдет… Вдаль, за косыми лучами,
чайкою глаз – за перекаты и плес
о, улететь, не вверяя ночному молчанью
родник в горле клокочущих слез.
Золотеет на западе
Золотеет на западе. И, как встарь,
той же рощею, тихой тропою…
Тихо светит земля, как софийский алтарь
смальтою золотою.
И видения дальних, умчавшихся лет
вновь с тобой… Но от вспышки багровой
ежевики – твой неощущаемый след
вдруг вскрывается раною новой:
Жар. И радость. И боль.
Так кровавила землю руда
твоих прежних рождений, так билась
в бедра берега бурным напором вода,
так кипела зарею в расселинах льда
весны беспощадная милость.