ИНТЕЛРОС > №9, 2007 > Евгения Долгинова. Освобожденные от будущего Евгения Долгинова. Освобожденные от будущего04 сентября 2007 |
Крымов сел и ужаснулся своему счастью.
Ю. Казаков. «Вот бежит собака»
Освобождаться от ослепительного коммунистического будущего начали в прекрасные семидесятые, когда формировалось застенчивое брежневское мещанство, незамысловатый вещизм: гжель, мебеля, эстамп «Писающий мальчик», дятьковский хрусталь и богемского стекла стаканы с золотой рябиной по окружности. «Не говори мне про застой, дай мне испить любви настой». Мощно полыхнула герань: дети
До того момента великое будущее было главным содержанием советского настоящего. В будущее не требовалось «верить», это был не вопрос веры. Оно, путаное грядущее счастье, объективно присутствовало в жизни почти каждого гражданина с младенчества до гробовой доски, как присутствовали куранты, Новый год и летние каникулы пионеров и школьников. Его язык был чист, наивно высок и глуповат, его эмоция — «Марш авиаторов», его поэтика — терминология НТ— и рифмы комсомольской эстрады. Не было ничего реальнее будущего: «птица щастья завтрашнего дня» дразнилась, задевала крылом, пахла жженой синтетикой. То будущее возвращается и сейчас — странными болезненными приступами: острое чувство пробьет то на сибирском тракте («Усть-Илим! Над Москвой твои ветры поют»), то на Воробьевых горах («Сто дорог мы пройдем, если нужно»), то на укрощенном Енисее, то в Дубне — но не ностальгическим сантиментом, а недоумением, глупой детской обидой, что вот ты и стоишь в том самом будущем, да, столько не живут: третье тысячелетие, год седьмой — и где же оно все? Над голубыми городами тяжкие промышленные облака, в сизых бамовских времянках ползают внуки первостроителей, на Марсе до сих пор ни одной яблони. Правда, продовольственная программа выполнена и перевыполнена, этого не отнять. В сегодняшней жизни есть «планы на жизнь», намерения, ожидания, программы и проекты, все они в «зоне ближайшего развития», — но будущего как феномена, как неотъемлемой части сознания нет. Мы уверены, что дети наши будут жить в реальности, не очень сильно отличающейся от нынешней (разве что — можно надеяться — несколько комфортабельнее), не сияющей и не блистательной, и повторится все, как встарь: ночь, улица, — и это еще в лучшем случае, потому что русское завтра, в отличие от советского, насквозь апокалиптично. Чего бы мы ни ожидали — все ждем августа. Это ощущение не усталость возраста и не скепсис: в современной системе ожиданий нет места мифу, утопии, «сну золотому», а есть место всеобщей секулярной трезвости, тьме низких истин — оттого и не складывается мозаика. Без самообольщения и самообмана, заблуждений и мегаломании не строится отечественный «звездолет». Идеей советского будущего было не только покоренное пространство и время; концепт социальной справедливости коммунизма — «каждому по потребностям» — предполагал этическое обновление человечества и вслед за ним (или вместе с ним) — тотальное изменение ноосферы. Это был прежде всего грандиозный антропологический замысел — как положено, волюнтаристский и провальный. Но сейчас важно другое: что слышали, что находили в нем современники. «Я твердо верю, Варя, что коммунизм призван истребить боль, зло, неправду, то есть все некрасивое, бесформенное, низменное, — и, значит, коммунизм, кроме всего прочего, есть совершенная красота во всем, — распространилась Поля, а Варя с тревогой и не без удовольствия прислушивалась к этим крепнущим голосам из завтрашнего дня» (Леонид Леонов, «Русский лес»). Так
Вернуться назад |