Евгения Пищикова — журналист, работала в «Большом городе», «Крокодиле», «Русской жизни». Автор книги «Пятиэтажная Россия».

 

«Тикает будильник. Светает. Солнечный луч пробивается через штору, освещает отрывной календарь. На листке календаря — первое сентя­бря. На стуле возле Марусиной кровати — форменное школьное пла­тье, коричневое, с черным передником. Маруся спит». Это, как вы по­нимаете, Шварц, «Первоклассница».

Вот-вот Маруся проснется, и ярким осенним утром отправится в школу, испытывая острое, пронзительное чувство счастья. Она впер­вые в форменном платье выходит из дома, и ее, вместе со всеми школь­никами, поздравляют по радио. Вчерашние друзья по двору, которых еще не взяли учиться, стоят в стоптанных летних сандаликах и завист­ливо глядят на солидную Марусю. А из всех семи подъездов дома вы­бегают «взрослые», шагающие в школу без провожатых, мальчики «в длинных штанах» и девочки в передниках. И это с ними-то Мару­ся теперь вместе!

Первоклассница ежится от счастливого чувства — она «не как все» и «как все» одновременно. Ее форма — это и знак особости (ей уже мож­но надеть коричневое платьице), и знак общности, принадлежности к великой вечной толпе коричневых платьиц. Помните бунинское «Легкое дыхание»? «Девочкой она ничем не выделялась в толпе корич­невых гимназических платьиц». Что еще нужно ребенку? Два самых главных отроческих желания всегда противоположны — выделиться и спрятаться.

Разумеется, перед Марусей лежит долгий путь — до самого послед­него звонка; надо полагать, к середине пути форма ей опостылеет, бли­же к концу дороги она поймет важность «женской прически, дорогих гребней и туфелек в двадцать рублей», всех тех мелочей, которые де­лают форму, в сущности, почти не замечаемым фоном, но смысл ко­ричневого платья останется с ней навсегда.

Поскольку смысл любой форменной одежды — одновременная отъединенность и вовлеченность.

Важное государственное дело — эта школьная форма. Вот, опять ре­шено вводить (и даже по инициативе президента), и быстрый Зайцев серенький уже представил свою линию «детской одежды офисного плана». Название линии-коллекции — «От заурядной неприглядно­сти к красоте и практичности». Ничего плохого, прямо скажем, в этой линии нет — кроме, конечно, названия.

Много вариантов; розово-серая гамма для девиц, клетчатые и плис­сированные юбки, пиджачки. Одна из тем коллекции — трикотаж­ные вещи, выполненные в сине-красно-белых тонах. Синие пуловеры с красными и белыми полосочками по вороту и рукавам, что-то такое неброское. Штат Неброско, как говаривала великая умелица одеться, интуристовская экскурсоводша Эмма Лисицина (о ней романы надо писать, поскольку она одна из главных куртизанок Москвы 1980-х го­дов). Простите, отвлеклась. Словом, одежда как одежда, и хорошо б, действительно, чтобы она шилась, как обещают, из натуральных тка­ней, а детям из недостаточных семей выдавалась бесплатно. Тогда и упрекнуть не в чем. Беда в одном — форма эта не имеет вообще ника­кого внутреннего смысла. Ни зловещего, ни симпатичного.

Ведь как работает форменная одежда? Вот, скажем, пример во­инской, поскольку воинская наиболее откровенна. Самый первый пласт — выделить и соединить. На это чаще всего работает цвет, об­щий цвет. Обязательно — обратная перспектива, историческая пре­емственность. Дальше важная смысловая часть: объединив — разде­лить уже внутри сообщества. Тут главное — знаки отличия. Форма подчеркивает внутрикорпоративное положение, вводит зримую ие­рархию. Рядовой — офицер — старший офицер. Кому кирзач, кому папаха. Вот это вывернутое наружу тщеславие, как водопроводные трубы, вывешенные на фасад центра Помпиду, и обеспечивает идею подчинения, строя, порядка. Каждый носит на себе знаки «своего ме­ста» и знает свое место. И еще одна деталь, обеспечивающая «работу подчинения», — это подчеркнутая сакральность формы, то, что име­нуется «честью мундира». Необходимая часть механизма этического воздействия.

Школьная форма, казалось бы, никогда внутренних знаков отличия не имела. Но это — казалось бы. Одно время знаками отличия были разные цвета форменных платьев и костюмов — в зависимости от воз­раста. Эти различия в цвете сохранились в ряде английских, великих, драконовских пансионов, где еще поддерживают традицию «фагов» (младший ученик как бы подчиняется и прислуживает старшему в об­мен на покровительство). В Смольном институте благородных девиц различались по цвету платья старших и младших воспитанниц. Но в советской школе ничего такого же не было? Были унифицированные наряды — и основная претензия противников введения формы осно­вывается на советском опыте: от единообразия несет тоталитаризмом; отвратительно, когда дети, наряженные в одинаковые одежки, глядят­ся казенной массой и чувствуют себя оттого незначительными, мелки­ми частями системы.

В упреке есть правда, но я хочу сказать, что тоталитаризм пощадил еще детей в свое время. Самое страшное — это не однородная масса, а вот именно знаки различия внутри однородной массы. Уничтожить детей можно одним легким действием — например, ввести нашивки «троечник» — «хорошист» — «отличник». И что-то в этом роде в со­ветской школе брезжило: имелись легкие знаки тщеславия. Нашивки командира октябрятской звездочки и пионерского звена; знаки комис­сара и председателя комитета комсомола. Все дело в том, что советская форма имела сакральные детали — звездочку, пионерский галстук, комсомольский значок.

Это детали, конечно, привнесенные, навешанные «сверху» на ко­ричневое гимназическое платьице или «сивый», тоже родом из чисто­го времени, мальчишеский костюмчик (синяя форма — это уже излет советской школы, 1980-е годы), но детали очень даже значимые.

Без них никак не проведешь любого рода идеологическую рабо­ту или работу, ныне названную делом патриотического воспитания.

Мы в свое время были собраны в общность не просто школьников, но советских школьников. Курточка и платье не могли играть роль мунди­ра с его декоративной честью, но такую роль мог играть галстук. «Ты позоришь гордое звание советского школьника, позоришь пионерский галстук, частицу знамени, под которым наши отцы и деды.», и так далее. Великий воспитательный вопль, до сих пор звенящий в ушах.

Что же нынешняя предложенная нам форма? А ничего. Ни к ка­кой общности она никакого отношения не имеет. Что такое общность «российский школьник»? Чего он там может позорить, этот несчаст­ный бурсак? Непонятно. И слава Богу, что непонятно — месяц тому назад в новостях промелькнула информация, что г-н Зайцев плани­рует сделать свою коллекцию в цветах российского флага. Вот тут я испугалась — это было бы большим подарком любителям патриоти­ческого натаскивания. Страшное заклинание нашего детства могло вернуться: «Ты носишь цвета российского флага, а ведешь себя...» — но, по счастью, пуловеры с бело-красными полосочками выглядят достаточно безопасно.

Так что зловещего смысла будущая школьная форма, кажется, ли­шена. Но симпатичного лишена тоже. То, что нам предлагают (помимо зайцевской, есть еще коллекции), все эти клетчатые юбки и свитера с ромбами, вся эта чужая, бесконечно безликая форма не имеет обрат­ной перспективы, не имеет истории. Она не волнует. Не рождает ощу­щения приобщенности.

Но так как (предположительно) она будет обязательна для всех, то, не прибавляя общей сентиментальности или гордости, отнимет част­ную гордость. Отберет у детей возможность носить цвета своей школы, то есть пробавляться частным школьным патриотизмом.

Маленький школьный патриотизм — очень симпатичное чувство. В Москве мало школ, которыми ученики действительно могли бы гор­диться. Мало, но есть. Одна 57-я чего стоит. Ну, и за эти годы прибавилось несколько лицеев, которыми могут гордиться родители. В смыс­ле, гордиться собой, что они заработали те деньжищи, которые в этих лицеях дерут за обучение. В Сорбонне и Кембридже ребенка дешевле выучить, чем в какой-нибудь «Рублевской юности» при очередном управделами. Но так или иначе — есть известные школы, есть. У них отнимется индивидуальная форменная одежка.

А между тем в распространенности маленькой гордости за свою школу многие видели спасение образовательной системы. Не в каж­дой окраинной школе отыщется блестящая авторская программа или знаменитый учитель, не у каждой есть традиции, но — писали некото­рые знатоки вопроса — есть же школьный спорт. Всякая американская скул может собрать учеников, и родителей, и местную общину вокруг собственной бейсбольной или баскетбольной команды. Это уже много! Значит, будут школьные цвета, и группа поддержки, и прекрасные названия. Скажем, Гольяновские бизоны. Или Новокосинские ястребы. Чем плохо? Но нет в наших школах командного спорта, и полгода, с декабря по март, дети таскаются вокруг родимого корпуса по волглому снегу на постылых лыжах. К чему эти лыжи, объясните вы мне? Почему у всех — лыжи? Мы что, к новой финской войне готовимся? И пока знатоки вопроса мечтали о том, как бы прибавить школе индивидуальности, — последнюю отняли. Нынче проходят укрупнения, по три школы в один образовательный центр, и вот вводят всеобщую «детскую одежду офисного плана».

Собственно, в названии зайцевской линии сквозит голая правда. Вводят не форму, вводят дресс-код. Унылая одежда. Унылое занятие. Только одно забавляет. Собственно, наши дети давно носят все эти офисные костюмчики и клетчатые юбки. И без обязательного введения формы в большинстве школ давно перешли на всеобщий школьный одежный язык. И вот сижу я на родительском собрании, а директриса нам го­ворит: «Проследите за своими старшеклассницами. Слишком много эротики во внешнем виде. Каблуки, золотые украшения. Некоторые девочки позволяют себе носить чулки! Дорогие родители! Девочка должна быть в юбочке из шотландки и белой блузочке с галстучком. И все! Что бы ничего эротического в образе!» Сколько, действительно, чистоты в неведении! Юбочка из шотландки и белая блузочка с гал­стучком — это, что ни говорите, так называемый костюм «японской школьницы» — известнейший эротический образ. Так что определен­ные смыслы в новой школьной форме все-таки можно отыскать.