Лу Тейлор (Lou Taylor) — историк костюма, куратор, автор книг «Траурное платье» (Mourning Dress, a Costume and Social History, 1983), «Изучение истории костюма» (The Study of Dress History, 2002), «Становление истории костюма» (Establishing Dress History, 2005) и др.

Глава «Траур: ниспровержение традиций. Перемены, затронувшие траурный костюм, начиная с 1910-х годов» из книги «Траурное платье» (Mourning Dress, a Costume and Social History. L.: Allen and Unwin, 1983)

 

В течение долгого времени люди, не приемлющие и отвергающие саму идею пышных похорон как способа публичной демонстрации благо­состояния и общественного превосходства, оставались в меньшинстве. Конфуций утверждал, что «в похоронном обряде намного важнее вы­разить истинное переживание скорби, нежели до мелочей соблюсти ритуал». Святой Свитхун, епископ Винчестерский и лорд-канцлер Англии, скончавшийся 2 июля 862 года от рождества Христова, при­держивался таких же взглядов и оставил указание, согласно которому его должны были похоронить не в величественной усыпальнице в сте­нах собора, а в окружающем его церковном дворе — среди бедняков. Его воля была в точности исполнена, однако чуть позже церковные сановники решили, что его тело следовало бы перенести в более под­ходящее место — под своды главного алтаря, и сделать это подобает в сопровождении пышной процессии. Была назначена дата — 15 июля. Согласно легенде, такое пренебрежение его взглядами разгневало святого и он наслал ливень, который длился 40 дней и в буквальном смысле «смыл» все планы желавших потревожить его прах. С тех пор существует поверье, связанное с 15 июля, Днем святого Свитхуна: если погода в этот день ясная, ясно будет и в следующие 40 дней, если же она пасмурная, ожидай 40 дней ненастья.

В XIX веке удушливо тесные рамки ритуалов, связанных с похоро­нами и соблюдением траура, стали предметом широкого обсуждения. Были приведены доводы в пользу большей простоты и искренности, однако немногим хватило смелости отринуть требования этикета, бытующие в приличном обществе. В 1825 году в Соединенных Шта­тах Америки была выпущена брошюра, где использование «всей этой траурной мишуры» осуждалось как проявление «безразличия и ребя­чества там, где царит настоящее горе и где она, пусть даже невольно, выглядит как издевательство» (издатели New Bedford Book and Tract Association).

12 июля 1824 года поэт Томас Мур участвовал в похоронах лорда Байрона, пройдя вместе со всей процессией от Вестминстерского аб­батства до Ньюстеда. Он был крайне удручен, обнаружив «лишь не­сколько достойных персон в этой толпе». «И все подробности церемо­нии. — писал он,— смешиваясь с моими раздумьями о его кончине, порождали глубоко ранившее меня сочетание отвращения и печали». То же чувство омерзения вернулось к нему год спустя, во время похо­рон отца, проходивших в Дублине: «Сцены, которые шокировали и уязвили меня больше всего, связаны с вульгарными формальностями церемонии, производящими впечатление богохульства».

Теккерей также ненавидел лицемерие. Работая в 1820-е годы над «Яр­маркой тщеславия», он так описывал похороны сельского помещика:

«...члены семьи в черных экипажах, все с прижатыми к носу плат­ками, все готовые разразиться слезами, которые никак не желают из­литься. Гробовщик и его господин пребывают в глубокой печали и беспокойстве. В скорби присутствующих арендаторов нет и намека на почтение к новому ленд-лорду. Повозки соседей тащатся со скоростью три мили в час, пустые, в бесконечном унынии. Священник по обычаю говорит о „нашем дорогом и возлюбленном почившем брате".

До тех пор пока мы наделены человеческим телом, мы позволяем ему быть послушным инструментом в руках нашего Тщеславия, окру­жая его всяческим вздором и церемониями, облачая его в Великолепие и храня его в бархатном футляре, подбитом золочеными гвоздиками. Наши обязанности перед ним заканчиваются в тот момент, когда мы по­гребаем его под исписанным лживыми словами могильным камнем».

Чарльз Гревилл разделял это отвращение, но пытался найти объяс­нение конформистским настроениям большинства скорбящих. После похорон свояченицы в 1841 году он был в ярости, оттого что «разрядив в пух и прах в одежды безутешного горя, нас протащили в тра­урных экипажах через толпу зевак, кружным путем,— не иначе для того, чтобы мы могли как можно дольше служить на потребу вульгар­ному любопытству. Такое положение дел,— добавляет он,— само по себе чудовищно, однако установленные обычаи заставляют нас с ним смириться».

Королевские похороны также не отличались безупречностью. На похоронах Уильяма IV в 1837 году Гревилл был потрясен «толпами людей всех чинов и званий. слонявшихся по этим величественным залам, болтая и смеясь, и ничто, кроме их одежды, не указывало на то, что они скорбят». Гревилл пришел к выводу, что было бы лучше «тихо отправиться в могилу в присутствии тех немногих, кому есть до меня дело (если таковые вообще существуют), чем оказаться в центре всей этой суеты и показной расточительности». Побывав на той же це­ремонии, герцог Сассекский, младший брат короля, официально за­явил, что не желает быть погребенным в Виндзоре; согласно его воле в 1843 году он был похоронен на Кенсл Грин, первом епархиальном кладбище Лондона.

Диккенс высмеивал снобизм и подобострастие гробовщиков Вик­торианской эпохи во многих своих произведениях. В сцене похорон сестры в романе «Большие надежды» Джо Гарджери, окруженный убогими служащими похоронного бюро «Трэбб и Ко», с печалью в го­лосе шепчет Пипу: «Я б с охотой свез ее в церковь сам, с тремя или че­тырьмя приятелями, кто б пришли по доброй воле, да поразмыслил, что да как подумают об этаком соседи».

Уильям Моррис, дизайнер по профессии и социалист по убежде­ниям, не испытывал почтения и трепета в отношении общепринятых условностей. Он оставил детальные инструкции, касающиеся органи­зации собственных похорон, поэтому, когда в 1896 году он скончался, для него изготовили гроб из неполированных дубовых досок с кова­ными железными ручками. Он был покрыт во всю длину «брусской» парчой и водружен на телегу, кузов которой был выкрашен в жел­тый цвет, а колеса — в ярко-красный. Над сложенным из мха ковром возвышался каркас, увитый виноградной лозой, ветками ольхи и ка­мышом. Похоронный венок был сделан из листьев лавра. Друг Мор­риса У.Р. (Уильям Ричард) Лезарби, директор Центральной школы искусств и ремесел, писал некоторое время спустя: «Это были един­ственные похороны из всех, что мне довелось видеть, которые не за­ставили меня устыдиться того, что когда-нибудь и мне предстоит быть погребенным».

Будучи социалистом, Моррис демонстрировал полнейшее пренебре­жение к устоям высшего викторианского общества. Однако и другие люди, чьи взгляды были куда менее радикальными, также уже начали сомневаться в достоинствах похоронного этикета, и его правила нача­ли постепенно смягчаться. Сила его давления достигла пика в период с 1850 по 1885 год, когда респектабельные семьи были практически по­ставлены перед необходимостью нести максимальные расходы, чтобы со всей тщательностью исполнить все предписанные ритуалы. В конце концов этот культ себя исчерпал и волна пошла на убыль. В 1880 году была основана «Всеанглийская церковная ассоциация в пользу рефор­мирования похоронных, погребальных и траурных обрядов» (Church of England Burial, Funeral and Mourning Reform Association), целью ко­торой было «поощрять замену показной пышности искренней просто­той». Реформы принимались медленно, но в итоге действительно на­метился определенный спад в развитии «мрачного бизнеса».

Несомненно, основной удар по похоронному и траурному этикету нанесла чудовищная бойня, вошедшая в историю под именем Первой мировой войны. Хотя поначалу условности сохранялись, особенно во Франции, где большую часть населения составляют католики. Люсиль, леди Дафф Гордон, в 1911 году открывшая в Париже филиал своего лондонского дома мод, вспоминала драматические последствия воен­ных действий. В 1914 году она писала: «За одну неделю Париж стал со­всем другим городом. Улицы были полны женщин, одетых в черное; в церквях с утра до вечера толпились люди. Магазины почти опу­стели; пытаясь сделать хоть что-то полезное в военное время, все были слишком заняты, чтобы думать о покупке новых вещей,— впервые с начала этого века парижанкам почти не было дела до того, во что они одеты». Эдна Вулман Чейз, международный редактор Vogue, утверж­дала, что во Франции, «в стране, где соблюдение глубокого траура яв­ляется давней традицией», скорбь «темной волной разлилась по горо­дам и сельской местности, по мере того как с передовой приходят все новые списки жертв, и похороны стали ужасной, но неотъемлемой ча­стью общественной жизни столицы».

 

(Продолжение читайте в бумажной версии журнала)