Журнальный клуб Интелрос » Теория моды » №20, 2011
Лу Тейлор (Lou Taylor) — историк костюма, куратор, автор книг «Траурное платье» (Mourning Dress, a Costume and Social History, 1983), «Изучение истории костюма» (The Study of Dress History, 2002), «Становление истории костюма» (Establishing Dress History, 2005) и др.
Глава «Траур: ниспровержение традиций. Перемены, затронувшие траурный костюм, начиная с 1910-х годов» из книги «Траурное платье» (Mourning Dress, a Costume and Social History. L.: Allen and Unwin, 1983)
В течение долгого времени люди, не приемлющие и отвергающие саму идею пышных похорон как способа публичной демонстрации благосостояния и общественного превосходства, оставались в меньшинстве. Конфуций утверждал, что «в похоронном обряде намного важнее выразить истинное переживание скорби, нежели до мелочей соблюсти ритуал». Святой Свитхун, епископ Винчестерский и лорд-канцлер Англии, скончавшийся 2 июля 862 года от рождества Христова, придерживался таких же взглядов и оставил указание, согласно которому его должны были похоронить не в величественной усыпальнице в стенах собора, а в окружающем его церковном дворе — среди бедняков. Его воля была в точности исполнена, однако чуть позже церковные сановники решили, что его тело следовало бы перенести в более подходящее место — под своды главного алтаря, и сделать это подобает в сопровождении пышной процессии. Была назначена дата — 15 июля. Согласно легенде, такое пренебрежение его взглядами разгневало святого и он наслал ливень, который длился 40 дней и в буквальном смысле «смыл» все планы желавших потревожить его прах. С тех пор существует поверье, связанное с 15 июля, Днем святого Свитхуна: если погода в этот день ясная, ясно будет и в следующие 40 дней, если же она пасмурная, ожидай 40 дней ненастья.
В XIX веке удушливо тесные рамки ритуалов, связанных с похоронами и соблюдением траура, стали предметом широкого обсуждения. Были приведены доводы в пользу большей простоты и искренности, однако немногим хватило смелости отринуть требования этикета, бытующие в приличном обществе. В 1825 году в Соединенных Штатах Америки была выпущена брошюра, где использование «всей этой траурной мишуры» осуждалось как проявление «безразличия и ребячества там, где царит настоящее горе и где она, пусть даже невольно, выглядит как издевательство» (издатели New Bedford Book and Tract Association).
12 июля 1824 года поэт Томас Мур участвовал в похоронах лорда Байрона, пройдя вместе со всей процессией от Вестминстерского аббатства до Ньюстеда. Он был крайне удручен, обнаружив «лишь несколько достойных персон в этой толпе». «И все подробности церемонии. — писал он,— смешиваясь с моими раздумьями о его кончине, порождали глубоко ранившее меня сочетание отвращения и печали». То же чувство омерзения вернулось к нему год спустя, во время похорон отца, проходивших в Дублине: «Сцены, которые шокировали и уязвили меня больше всего, связаны с вульгарными формальностями церемонии, производящими впечатление богохульства».
Теккерей также ненавидел лицемерие. Работая в 1820-е годы над «Ярмаркой тщеславия», он так описывал похороны сельского помещика:
«...члены семьи в черных экипажах, все с прижатыми к носу платками, все готовые разразиться слезами, которые никак не желают излиться. Гробовщик и его господин пребывают в глубокой печали и беспокойстве. В скорби присутствующих арендаторов нет и намека на почтение к новому ленд-лорду. Повозки соседей тащатся со скоростью три мили в час, пустые, в бесконечном унынии. Священник по обычаю говорит о „нашем дорогом и возлюбленном почившем брате".
До тех пор пока мы наделены человеческим телом, мы позволяем ему быть послушным инструментом в руках нашего Тщеславия, окружая его всяческим вздором и церемониями, облачая его в Великолепие и храня его в бархатном футляре, подбитом золочеными гвоздиками. Наши обязанности перед ним заканчиваются в тот момент, когда мы погребаем его под исписанным лживыми словами могильным камнем».
Чарльз Гревилл разделял это отвращение, но пытался найти объяснение конформистским настроениям большинства скорбящих. После похорон свояченицы в 1841 году он был в ярости, оттого что «разрядив в пух и прах в одежды безутешного горя, нас протащили в траурных экипажах через толпу зевак, кружным путем,— не иначе для того, чтобы мы могли как можно дольше служить на потребу вульгарному любопытству. Такое положение дел,— добавляет он,— само по себе чудовищно, однако установленные обычаи заставляют нас с ним смириться».
Королевские похороны также не отличались безупречностью. На похоронах Уильяма IV в 1837 году Гревилл был потрясен «толпами людей всех чинов и званий. слонявшихся по этим величественным залам, болтая и смеясь, и ничто, кроме их одежды, не указывало на то, что они скорбят». Гревилл пришел к выводу, что было бы лучше «тихо отправиться в могилу в присутствии тех немногих, кому есть до меня дело (если таковые вообще существуют), чем оказаться в центре всей этой суеты и показной расточительности». Побывав на той же церемонии, герцог Сассекский, младший брат короля, официально заявил, что не желает быть погребенным в Виндзоре; согласно его воле в 1843 году он был похоронен на Кенсл Грин, первом епархиальном кладбище Лондона.
Диккенс высмеивал снобизм и подобострастие гробовщиков Викторианской эпохи во многих своих произведениях. В сцене похорон сестры в романе «Большие надежды» Джо Гарджери, окруженный убогими служащими похоронного бюро «Трэбб и Ко», с печалью в голосе шепчет Пипу: «Я б с охотой свез ее в церковь сам, с тремя или четырьмя приятелями, кто б пришли по доброй воле, да поразмыслил, что да как подумают об этаком соседи».
Уильям Моррис, дизайнер по профессии и социалист по убеждениям, не испытывал почтения и трепета в отношении общепринятых условностей. Он оставил детальные инструкции, касающиеся организации собственных похорон, поэтому, когда в 1896 году он скончался, для него изготовили гроб из неполированных дубовых досок с коваными железными ручками. Он был покрыт во всю длину «брусской» парчой и водружен на телегу, кузов которой был выкрашен в желтый цвет, а колеса — в ярко-красный. Над сложенным из мха ковром возвышался каркас, увитый виноградной лозой, ветками ольхи и камышом. Похоронный венок был сделан из листьев лавра. Друг Морриса У.Р. (Уильям Ричард) Лезарби, директор Центральной школы искусств и ремесел, писал некоторое время спустя: «Это были единственные похороны из всех, что мне довелось видеть, которые не заставили меня устыдиться того, что когда-нибудь и мне предстоит быть погребенным».
Будучи социалистом, Моррис демонстрировал полнейшее пренебрежение к устоям высшего викторианского общества. Однако и другие люди, чьи взгляды были куда менее радикальными, также уже начали сомневаться в достоинствах похоронного этикета, и его правила начали постепенно смягчаться. Сила его давления достигла пика в период с 1850 по 1885 год, когда респектабельные семьи были практически поставлены перед необходимостью нести максимальные расходы, чтобы со всей тщательностью исполнить все предписанные ритуалы. В конце концов этот культ себя исчерпал и волна пошла на убыль. В 1880 году была основана «Всеанглийская церковная ассоциация в пользу реформирования похоронных, погребальных и траурных обрядов» (Church of England Burial, Funeral and Mourning Reform Association), целью которой было «поощрять замену показной пышности искренней простотой». Реформы принимались медленно, но в итоге действительно наметился определенный спад в развитии «мрачного бизнеса».
Несомненно, основной удар по похоронному и траурному этикету нанесла чудовищная бойня, вошедшая в историю под именем Первой мировой войны. Хотя поначалу условности сохранялись, особенно во Франции, где большую часть населения составляют католики. Люсиль, леди Дафф Гордон, в 1911 году открывшая в Париже филиал своего лондонского дома мод, вспоминала драматические последствия военных действий. В 1914 году она писала: «За одну неделю Париж стал совсем другим городом. Улицы были полны женщин, одетых в черное; в церквях с утра до вечера толпились люди. Магазины почти опустели; пытаясь сделать хоть что-то полезное в военное время, все были слишком заняты, чтобы думать о покупке новых вещей,— впервые с начала этого века парижанкам почти не было дела до того, во что они одеты». Эдна Вулман Чейз, международный редактор Vogue, утверждала, что во Франции, «в стране, где соблюдение глубокого траура является давней традицией», скорбь «темной волной разлилась по городам и сельской местности, по мере того как с передовой приходят все новые списки жертв, и похороны стали ужасной, но неотъемлемой частью общественной жизни столицы».
(Продолжение читайте в бумажной версии журнала)